12. Председатель Союза, князь Сергей Волконский, желая избавить эмиграцию от гнетущего бремени инородности, давал духовное прочтение понятию странник, так болезненно воспринимаемому в эмиграции: «Странствие есть память, это прошлое в настоящем. Никакая пустыня не пуста, когда есть, что вспомнить, всякое свое странствие человек в себе несет, с собой несет, потому что каждое меняет его, после каждого он уже не тот» 13.
Любимая эмигрантской публикой Парижа актриса Мария Германова прямо писала о необходимости христианского пути для театральных деятелей: «Всякий артист, который чего-нибудь стоит, должен быть верующим и хранить огонь веры во глубине своей души»14. Она не испытывала особых надежд на гармоничное существование в отрыве от России, остро переживала потерю русской культуры, в том числе и в области театра, но стремилась, как могла, если не на родине, так в зарубежье, остановить этот обвал своими силами. На преодоление нравственного кризиса надеялись и другие драматурги.
Знаменательна в этом смысле пьеса писателя и драматурга Ильи Сургучева «Реки Вавилонские»(1922), поставленная в Русском театре в Праге. Кроме известной беженской тематики здесь звучит призыв к бодрости и жизнестойкости, формулируется религиозно-философская мысль о России. Неслучайно в пьесе вспоминается и древнерусский текст «Слова о погибели русской земли». Россия переживала тяжелые исторические вехи, но возрождалась и крепла – уроки истории поддерживали и укрепляли Сургучева в его политической и литературной деятельности. Известно, что незадолго до смерти Сургучевым были написаны следующие строки: «…И не было ни войн, ни революций. Стоит, как град Петров, Россия, и никакие врата адовы не одолеют ее» 15.
Пьеса «Реки вавилонские» была посвящена жизни русских эмигрантов в одном из лагерей близ Константинополя. На фоне тяжелого беженского быта возникает любовь бывшей помещицы, замужней дамы Нины Александровны к русскому Художнику. Персонажи пьесы – «бывшие» люди Российской империи – прокуроры, губернаторы, адвокаты, артисты. Обитатели лагеря знают, что домой возвратиться не могут, но, несмотря на невзгоды, налаживают жизнь на чужбине. В пьесе вспоминают, что в Европе особенное впечатление производил некогда русский синодальный хор, четырехголосное пение. Но на предложение Англичанина исполнить духовные песнопения Художник пафосно отвечает, используя цитату из 136-го псалма Псалтыри: «Не споем. Знаете, как евреи на реках Вавилонских? Они развесили на вербах замолкшие лютни свои и отвечали: "Како воспоим песнь Господню на земле чужой?" Нет, гордый бритт, <…> петь наши национальные песни сейчас мы не будем. <…> мы подождем…»16. Понятно, что ждать нужно будет долго, может быть, до конца дней. К такому терпению беженцы готовы.
Однако меланхолически-покаянный мотив довольно быстро перерастает в брюзжание и бытовое филистерство беженцев. Возникает пародийная перекличка с пьесой «На дне» М. Горького. В череде тостов персонажей, звучащих в «Реках вавилонских» в Рождественскую ночь, нет ни одного – за русскую армию, за русских офицеров17.
Противоположностью к этим настроениям является боевая программа офицера Эргардта, супруга Нины Александровны. Сам Эргардт сравнивает свое неожиданное для всех появление в лагере с понятием «Бога из машины», как в античных трагедиях. Выражение «Deus ex machine» было крайне символично для Сургучева. В июле 1921 г. в очерке «Жертва вечерняя» он сравнивал Россию с «deus ex machina»: «И всюду так, и всегда, начиная с монгольского ига, Россия кого-то спасала, устраивая чужое довольство и счастье. Везде, всегда мы были в роли того «Deus ex machina», который является человеку в трудную минуту и разрубает гордиев узел всяческих неудач и злоключений. Не маленький народ, а самая могущественная, самая великая, самая обильная страна мира добровольно легла под нож социализма. Шестая часть света отдала свои бесконечные земли, свои дремучие леса, свои моря, свою церковь, свою семью, свою славу, свою честь – все отдала под социалистическое опытное поле. <…> И опять, во второй раз, была спасена Европа. Своим позором, своим великим разореньем и униженьем во второй раз спасла ее Россия» 18.
И сам И. Сургучев в период своего собственного «константинопольского сидения» принимал самое деятельное участие в пропагандистской кампании по сохранению Русской армии, проводимой главой Русского Бюро печати в Константинополе Н. Н. Чебышевым. В феврале 1921 г. при Бюро печати был создан журнал «Зарницы» – «полуофициальный» орган Ставки Верховного командования Русской армией, а затем и Русского Совета. Почти тысяча экземпляров каждого выпуска бесплатно отправлялось в лагеря Галлиполли, Чаталджа и на Лемнос 19.
Итак, вечной тоске беженцев Сургучев надеется противопоставить духовный стоицизм и политическую борьбу. Многочисленные аллюзии и цитации из русской и мировой литературы в пьесе «Реки вавилонские» создают не только привычный для «беженской» литературы ностальгический антураж, но и комически обыгрывают неизменное интеллигентское нытье. «Подайте типу Максима Горького» – говорит бывший Губернатор в пьесе. Николай Евреинов в «Эволюции русской драмы» также пародийно заставляет причитать героиню весь спектакль: «Ах, если бы увидеть Кременчуг»,20 напоминая «в Москву, в Москву» из «Трех сестер».
Однако идейная программа Сургучева шла дальше трагического фарса. Насыщенное нагнетание цитат и реминисценций из русской и зарубежной литературы создавало ощущение того, что от бывшей жизни остался один текст, да и тот поверхностно воспринятый, только на уровне слов, а не метафизики. Наступило время духовных перемен, страдания во спасение, время наказания за былое равнодушие. Реплика Седьмого персонажа из толпы: «Вот когда человечество воистину, по-настоящему, съело плод с древа познания и добра и зла, и вот теперь по-настоящему, воистину, Бог выгнал его из рая. Не нужно было бы так много знать, господа… <…> Это вернее, чем вы думаете. Лишь только теперь мы увидели свою наготу. Вы смотрите, вы подумайте, только теперь узнав и цену чести, и цену крови, и цену стыда, и цену боли, и цену уважения человеческого достоинства, – все узнав! – мы впервые почувствовали свою наготу…»21. «А я, господа, думаю, что все, что сейчас в России случилось, – все ей на превеликую пользу пойдет. Правильно все случилось, по заслугам! <…> Оно, господа, если руку на сердце положить, то большевики, конечно, мразь, – но они много правильного сотворили… Много!»22 – говорит один из персонажей.
Таким образом, в противовес возникшей в 1920-е годы в Русском зарубежье драматургии мщения, Сургучев создает пьесу о необходимости духовного единения интеллигенции за рубежом, пробуждения от долгого интеллигентского сна. Он предлагал увидеть в новом страшном историческом круговороте испытание, данное душе во благо. В противном случае рискует сбыться известное пророчество Достоевского о «русских за границей» из романа «Идиот»: «И все это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия… помяните мое слово, сами увидите!»23 В пьесе звучит много философско-религиозных размышлений о России, замечается ее ведущая, охранительно-христианская роль в европейской истории.
В то же время офицер Эргардт оказывается в финале пьесы сломленным, так как не может перенести измены жены. В предсмертной молитве, обращенной к Богу, Эргардт просит Творца: «Прими же дух Твой, который Ты вселил в меня, и вдохни его в нового человека, и покажи ему, как Ты показал мне, дали Твои, широты Твои, святости Твои. И не казни его любовью земною…»24. Некоторые исследователи допускают, что это обращение можно трактовать в духе буддийского догмата о перевоплощении душ.
Чуждая православному канону, молитва Эргардта воспринимается со знаком вопроса. Да и вообще, прямые упоминания персонажей «Вавилонских рек» о вере отзываются темой «грядущей синтетической религии»-очевидно, в духе всемирной религии Н. Рериха, что говорит об абсолютном церковно-православном индифферентизме героев Сургучева. Персонаж под «№ 20» заявляет: «Этот век создаст новую религию, новую нравственность»25.
Итак, драматургия первой волны русской эмиграции характеризуется двумя основными тенденциями. Одни авторы разрабатывали тему ожидаемого яростного возмездия и апокалиптически, в «образе зверя» воспринимали большевистскую власть. Другие драматурги, выбрав более мягкий путь, рассматривали творящуюся на их глазах историю в ритмах собственного покаяния и жили надеждой на грядущее собирание России и русских сил. В то же время на драматургию ранней эмиграции сильно повлияло модернистское отношение к христианской религии, сложившееся в начале двадцатого века. Отсюда следует крайний либерализм и индивидуализм в трактовке и восприятии христианской образности.
1Котомкин-Савинский А. Сатанисты. См.: Славяне и Восток. Сб. I / Под ред. В. Е. Белановича-Вубова и А. Е. Котомкина. Прага, 1921. С. 73.
2 [Электронный ресурс] // http://www.pravenc.ru/text/76568.html.
3Арцыбашев М. П. Записки писателя. Дьявол. М., 2006. С. 503.
4 Там же. С. 501–502.
5 Там же. С. 506.
6 Там же. С. 678.
7 Там же. С. 648.
8 Там же. С. 651.
9 Там же. С. 682.
10Бердяев Н. А. Самопознание: Опыт философской автобиографии. М., 1990. С. 230.
11Литаврина М. Г. Русский театральный Париж. СПб., Алетейя. 2003 // Предпосылки возникновения русского театра. С. 25.
12 Цит по: Литаврина М. Г. Русский театральный Париж // Театр в русской диаспоре. Полемика среды. С. 35.
13Волконский С. Быт и бытие // Воспоминания: В 2 т. Т. 1. М. 1992. С. 192–193.
14