Но «Серапионовы братья» все же кое-чем обязаны и формальной школе, — правда, очень немногим. Они ввели в рассказ принципы устной речи, сказыванье, как один из пособников наибольшей занятности; предполагается, что читатель — слушает. Это различно выразилось у каждого. Одни пользуются рефреном (см., например, очаровательный прием рефрена в «Диком» М. Слонимского), другие ведут рассказ, совершенно в него не вмешиваясь и давая логике действия разворачиваться с почти музыкальною строгостью («В пустыне» Л. Лунца), третьи, наоборот, все время вмешиваются в рассказ, давая от себя нечто вроде прибаутки:
«Банан — фрукт вкусный. Впрочем я банана не ел, и учитель Отчерчи тоже не ел, но по утрам любил мечтать — провести бы по карте полушарий земных одну параллельную черту, а одну перпендикулярную и в точку скрещивания поехать. Интересные события бы могли быть…»
В рассказе банан ни к чему; и приплетается он не к слову, а именно как прибаутка. Таких приемов можно наблюсти много, почти у каждого из Серапионовых братьев. С принципом «устности» связан у них также и лексикон. Книжных и «письменных» слов они старательно избегают, выискивают речевые слова и словца, иной раз совсем свежие; тяготеют к Ремизову, к сказке, к лубку.
На том влияние формальной школы и заканчивается. Прочтя подряд несколько рассказов Серапионовых братьев, вы не можете удержаться от удивления: как будто за короткие годы передышки, за годы, когда замолчал острейший прозаик Сологуб, — ликвидировано и стилистически, и тематически то течение, которое некогда называлось «декадентским». Не в смысле его ухода со сцены (оно уже давно ушло), а в смысле вырванности с корнем, не продолженности в будущее, не генетичности. Молодежь, возросшая в Петербурге, ни в стиле, ни в теме не отразила ни малейшего влияния, — например, Сологуба. Белый повлиял на нее тоже лишь косвенно, через эпигонов, и так незначительно, что и говорить об этом не стоит. Сам Ремизов, которому больше посчастливилось, отразился только в манере и в языке, но не в духе и не в задании. Корни же этой молодежи, как оно ни странно, уходят в «консервативную» русскую прозу, — к психологическим реалистам, к М. Горькому, Куприну, Бунину, Зайцеву, к московскому «Знанию», к «Земле», к петербургскому «Шиповнику»; таково ближайшее родство. Никогда новое не было более знакомым, чем это наше новое «сегодня». Никогда новое не было менее революционным. Почему это случилось? Не знаю. Хорошо это или плохо? Не знаю. Но это жизненно.
Есть времена, когда тонкое становится безразличным, когда оно уже ничего не выражает, — нужны более грубые единицы меры для измерения бытия. Символическое отражение было бы сейчас нарочито и невыразительно. Наше поле зрения наполнилось непривычными вещами. Мы не запомнили, не остановили еще их первого прямого значения, — как же знаменовать ими тайные, вторые смыслы вещей? Старый мир так долго стоял на месте, что сквозь него засквозила вечность; новый мир не успел даже осесть на место, он еще в движении и вещи его не сквозят ничем, а если б даже сквозили, глазу хочется заслонить эти скважины, чтоб узнать и увидеть прежде всего вещь. Символы ее — пока скрытая тайна, ибо искусству надлежит еще познать ее лик и наименование; для русской беллетристики наступила пора наивного натурализма.
В этом и только в этом смысле — новизна Серапионовых братьев. Они храбро вступают во владение новыми формами жизни; они делают современность содержанием искусства; они оформляют для нас текучую и прыгающую злободневность, даруя ей «лик и число». Ни один, кажется, не ушел от современности ни в стилизацию, ни в ретроспекцию. Самая старая тема — мировая война; обычно же Серапионовы братья пишут о гражданской войне, о революционном быте, о сегодняшнем обывателе, о страде обывательской, о новом человеке, о новом учреждении, о новом мироощущении. И вот что замечательно: они начинают выходить из ранней своей стадии поверхностного отражения событий, из стадии «трагикомической юмористики». Трагикомедия есть легчайший способ преломления действительности; взятый в большом масштабе — он опорочивает жизнь, делает ее невсамделишной, фарсовой. Соблазны такого опорочения были у Серапионовых братьев, но соблазны эти избыты. В последних рассказах, читанных недавно авторами на двух публичных вечерах, — победило серьезное.
Говорить о каждом авторе в отдельности — преждевременно. Все они талантливы, но ни один (кроме Никитина) не дал чего-нибудь решающего — и авторские индивидуальности еще неразборчивы.
О Н. Никитине — разговор особый. Никитин написал «Кол».
Мне думается, если б ничего не было написано ни одним русским писателем за текущий год, а только один этот «Кол» одиноко стоял бы в русской литературе, — мы все же имели бы художественный образ эпохи. «Кол» — полновесное, несомненное, густое, до верху насыщенное оформленной жизнью, хорошею русской традицией вскормленное, художественное произведение. Необъяснимо и невероятно, что это — первая вещь двадцатитрехлетнего юноши; но это так.
О «Коле» говорили, как о вещи с политикой; на самом же деле — здесь чистая и нелицеприятная стихия искусства, отразившая только то, что есть в жизни, — и потому отразившая больше, чем захотело бы и смогло однобокое человеческое сознание. В «Коле», как и в жизни, никто ни в чем не виноват; каждый пьет свою чашу и меряет своей мерой; а надо всеми, никого не щадя и ни в чем не разбираясь, перекатывается безликая волна истории. Тоже по-своему правая и всегда побеждающая.
Глухая деревня на реке Свияге; радостный поп, упорный староста Трифон, круглолицый Тимошка (председатель совдепа), комендант Огарыш, анархист Медведев, инструктор Галяшкин, делающая свое дело ревтройка и волостной исполком, «калектив», спор о «леригии»… Вот элементы рассказа (кстати названного Никитиным сказ). Как преломился большевизм в деревне, показано с бесподобной точностью. Но дорога читателю глубокая мудрость рассказа. Он трагичен. Но ненависти нет места и нет места разделению; слитный образ искусства дал высшую, примиряющую правду. Вот единственно-мыслимая «агитация» подлинного искусства: утишающая. Величавою тишиной веет ото всего воплощенного. Кусок бытия, показанный Никитиным, так художественно воплощен, что достиг этой тишины.
Родились в Доме искусств в 1921 году.
Всего их двенадцать, из них одна женщина: Елизавета Полонская.
Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Михаил Слонимский, Лев Лунц, Вениамин Зильбер, Николай Никитин, Константин Федин, Николай Радищев, Владимир Познер, Илья Груздев.
Я был бы тринадцатым.
Но я не беллетрист (смотри книгу «Революция и фронт»)!
Из двенадцати серапионов поэтов трое: Полонская, Николай Радищев, Владимир Познер.
Буду писать о беллетристах.
Писателям обыкновенно не везет на критические статьи.
Пишут о них обыкновенно после их смерти.
Нет статей о Хлебникове, о Маяковском, о Михаиле Кузмине, Осипе Мандельштаме, о Пастернаке.
Перед ними виноват и я.
Пожалуй, лучше было бы писать о живых, а не о «Дон Кихоте» и Стерне.
Пишу о серапионах.
Книг беллетристических сейчас не выходит: дорог набор.
У Андерсена есть сказка об уличном фонаре, который каждый день наливали ворванью и зажигали.
Дело было в Копенгагене.
Потом ввели газовые фонари.
Духи в последний день службы старого фонаря подарили ему…
Их было два…
Первый дух сказал: «Если в тебе зажгут восковую свечу, то на твоих стеклах можно будет видеть все страны и все миры».
Другой дух сказал: «Когда тебе все опротивеет, то пожелай — и ты рассыпешься в прах, это мой дар».
Это была возможность самоубийства, — вещь среди фонарей, действительно, редкая.
Фонарь достался старому фонарщику, тот по субботам чистил его, наливал ворванью и зажигал.
Но, конечно, он не зажигал в фонаре восковые свечи.
Первый дар был потерян.
Андерсен сообщает, что фонарь думал о самоубийстве.
Но будем веселы.
В конце концов напечатают и беллетристику.
Бумагу обещали дать, ищем денег. Кто даст денег в долг двенадцати молодым и очень талантливым литераторам на напечатание книги? Ответ прошу направить в Дом искусств, Мойка, 59. (Нужны 7 000 000, можно частями).
А люди очень талантливые.
Видели ли вы, как перед поднятым стеною пролетом Дворцового моста скапливаются люди?
Потом пролет опускается, и мост на секунду наполняется толпой идущих людей.
Так невозможность печататься собрала воедино Серапионовых братьев.
Но, конечно, не одна невозможность, но и другое — культура письма.
Старая русская литература была бессюжетна: писатели-бытовики брали тем, что Лев Толстой называл «подробностями», действия же в русской беллетристике, «события» было всегда мало.
Если сравнить русский роман с английским и даже французским, то он покажется рядом с ним композиционно бедным, новеллистическим.
Старую линию русской литературы продолжает и Борис Пильняк, писатель очень талантливый, но какой-то отрывочный, у него нет рассказов, нет романов, а есть куски.
Серапионы очень не похожи друг на друга, но и «Рассказы Синебрюхова» Михаила Зощенко, и «Синий зверюшка» Всеволода Иванова, и «Тринадцатая ошибка» Михаила Слонимского, драма Льва Лунца «Вне закона», и «Хроника города Лейпцига» Вен. Зильбера, и «Песьи души» Федина, и «Свияжские рассказы» Николая Никитина — занятны, интересны.
На ущербе психология, нет анализа, герои не говорят друг другу речей, у многих даже умышленно пропущены мотивировки действия, потому что на фоне перегруженной мотивировками русской литературы особенно ярко действие, идущее непосредственно после действия — действия, связанные друг с другом только движением рассказов.
Любопытна традиция серапионов.