Легкой поступью, светлой лунной ночью, Н. Андреевская спустилась по тропинке, разделась и, не зная местности, не умея плавать, попала тотчас в яму, глубиной в 5 аршинов, у площадки налево, яму, которую исследовал потом Кадурин.
Она потеряла почву под собой, захлебнулась, не испустив крика, потеряла сознание, получила нервный удар, к которому ее располагало полнокровие, и вода со свойственной Куре быстротой унесла ее, не замеченную паромщиками, вдаль за Тифлис и до Караяза. Между тем наступает десять часов, мать беспокоится, выходит в коридор, видит подсвечник. По коридору раздались шаги; то был возвращавшийся от Д. Чхэтуа Зураб, вероятно, с платьем; на зов он по обычаю сказал «сейчас», да и не пришел сейчас, пока опять не вызвала его своим криком В. Андреевская; тогда он пришел подпоясанный, в архалуке и босой; вероятно, босиком он ходил раздевать и Д. Чхотуа. С Зурабом Коридзе В. Андреевская пошла поднимать на ноги всех домашних, всунула ему в руки подсвечник и втолкнула его будить Н. Чхотуа. Сама же она кричала: «Нинуца» и заставила Д. Чхотуа высунуться из окна. Николай Чхотуа смотрел спокойнее, но Д. Чхотуа весь дрожал, пораженный неожиданным известием. Остальное известно. Явились знакомые и незнакомые, в их числе и Цинамзгваров; тотчас же, в час ночи, возбудилось подозрение в, убийстве; в два часа прислуга была арестована; все глаза были устремлены на братьев Чхотуа, что бы они ни делали, стояли или сидели, краснели от внутреннего волнения или бледнели под устремленными на них взорами. Д. Чхотуа ставят в вину, и то, что он на реке, близ парома, вглядывался пристально в камень, наблюдая, не плывущий ли это предмет; и то, что он взволнованный происшествием омочил руки, а может быть, вспрыснул холодной воды на горячую голову и лицо; и то, что он не позволял трогать платье на берегу, пока не придет полиция; и то, что он говорил «мы погибли»; и то, что, когда внезапно пало подозрение на домашних, и эти люди, которых он знал как невинных, будучи неожиданно арестованы, смущались, он внезапно одобрил одного из них спокойным словом: «Не бойся, не погибнешь, невинных людей не губят»; и то, что, когда в последующие дни его, оставленного пока на свободе, пронизывали пытливые взгляды публики, это лицо осунулось и губы нервно дрожали, – но ведь в таком положении в одну неделю можно поседеть!
Таким образом, из точного, обстоятельного рассмотрения дела Н. Андреевской вытекает, что ничего нет в нем темного, загадочного, таинственного, что только болезненное воображение могло искать за естественным ходом событий каких-то адских, страшных, ужасающих причин. Действительность оказывается без всякой поэзии: она суха и прозаична.
Положим, был человек молодой, исполненный будущности, слетел со второго этажа и убился насмерть; невинное дитя убито было ударом грома на поле; красивая девица, купаясь, утонула, – как жаль, скажет всякий по врожденному человеку чувству симпатии, чувству человеколюбия. Иные, ближе знавшие утопленницу, потоскуют, растрогаются и заплачут… Но затем, какая же вытекает из этих событий драма, какая мораль, где чья-либо вина? Разве вина утопленницы, заключающаяся в неосторожности.
Но если бы после всего предпосланного мной разбора дела вы остановились окончательно, господа судьи, на таком отрицательном, нигилистическом заключении, то вы бы сильно ошиблись. Заключение, что в деле ничего поучительного и драматического нет, вытекает только из тех фактов, которые я до сих пор подобрал, сопоставил и разобрал. Я же не все факты вам представил и доложил, есть еще целый непочатый угол фактов, совершенно особых, совершенно своеобразных, которые хотя и попадались, но не достаточным образом взвешены и оценены, а между тем они и дают делу особенное, яркое, так сказать, электрическое освещение. Ввиду этих фактов все заключение подлежит изменению; есть в деле мораль, но она иного рода, есть и потрясающая драма, но не там, где ее ожидали. Драматично то, что при всей простоте дела уже осуждены некоторые, люди ничем не уличенные, что двое из них отправились от недостатка воздуха, от лишения столь дорогой для них, как вода, хотя они и горцы, свободы, на тот свет, что и тех, которые остались, жизнь надломлена, что несмотря на всю глубину моего убеждения и ту опытность, которую я в течение многих лет приобрел, я сомневаюсь, успел ли я моими словами и доводами разбить гранит предрассудков и предубеждений, который стоит предо мной стеной.
Трагично в деле то, что оно возникло и разбиралось на почве мало способной, мало удобств представляющей для спокойного, бесстрастного исторического исследования истины, почве, на которой рядом с историческим исследованием, в уровень с ним, а иногда и перерастая его, слагается быль; вместо точного предания – поэтическая легенда, где ползучие ветви сказки совсем закроют дуб, вокруг которого они образовались. Вам всем известны страны благословенные в теплом климате густого чернозема, земля тучная, благодатная, плодоносная, но дайте ей залежаться или засейте вновь, потому, что раз вы не будете ее полоть, раз вы не: будете ее истощать, пойдут бурьян, дикая ромашка и всякая другая гадость, и они заглушат хлеб; никуда не годных растений получится бездна, а зерна хлебного ни-ни.
В художественном отношении эти зеленые волны высыпавшей ромашки и этот разросшийся бурьян – красивее хлеба, но в хозяйственном – они злейшие враги.
Я полагаю, что такое же отношение, как между бурьяном и агрономией, существует между практической жизнью вообще и легендой, поэзией, вымыслом, а в особенности между судом и легендой. Суд легенды не выносит, потому что двух господ он не имеет и служит только одной сухой, простой, иногда вовсе непоэтической, зато бессмертной истине. Когда в дело судебное проникает контрабандой элемент вымысла, сказки, поэзии, то он худшие сочиняет шутки, более плохие оказывает услуги, нежели ведьмы Макбету в шекспировской драме. Элемент этот надо преследовать, искоренять. Нет средств, которых бы не следовало употреблять, чтобы избавиться от заразы. Я думаю, что все согласим на счет вреда страшного, происходящего от этих паразитов, от этих башибузуков, залезающих в покои мышления и мешающих правильности исследования.
Но меня могут спросить, чем же я докажу, что в настоящем деле заметен элемент фантастический, что легенда «затесалась» в судебные протоколы, что красная нитка сказки примешалась к белой ткани точного исследования? Нет ничего легче, как доказать этот несомненный факт: стоит только сослаться, с одной стороны, на приговор окружного суда, с другой – на апелляционный протест товарища прокурора Холодовского. Оба документа главным образом возятся с этим фантастическим элементом, но ни один из них не справился как следует. Обратите внимание на те характерные в этих документах места, на которые я вам укажу далее.
Я вам напомню часть приговора окружного суда, которая относится к оценке показаний и образа действий агентов правительства и свидетелей Лоладзе, Беллика, Маркарова, а также арестантов Мусы-Измаил-оглы и Церетели, относительно подсудимых Коридзе и Мгеладзе. Я позволю себе рассказать вкратце факты из дела. С 22 июля по 23 ноября опрашивали всю прислугу, следовательно, Коридзе, Мгеладзе и Габисония, и посадили в секрете как предполагаемых убийц. Представьте себе положение этих людей, ничего не смыслящих в общественных и в особенности в русских порядках. Нам, понимающим их смысл и ход, не всегда легко остеречься, чтобы эти шестерни и колеса нас не раздавили, а что же им, которым эти учреждения представляются как роковые силы, как приближающаяся смерть от пожара, наводнения – не рассуждать, а спасаться. Люди малые, сидевшие больше в кухне и ничего не знающие, они смекнули, что травля имеет предметом более крупного зверя, а не их мелкотравчатых, что сила большая против Чхотуа. Они усомнились, сдобровать ли ему, а потому по политике, свойственной людям маленьким и темным, и приняли свои меры выйти из потока улик. Виноват или не виноват Чхотуа, это их не занимало. Его преследуют, бог его знает, может быть, и виноват, да мы-то не виноваты. Крепились, крепились долго, да и пошли потом сами же на доносы. Доносы имели целью выгораживание самих себя. Они показали, сперва Коридзе, потом Мгеладзе: «Мы видели, как Чхотуа распоряжался убийством, вместе с неведомыми, чужими людьми, мы были с кинжалами и револьверами, но и убийцы тоже». Объяснение глупое: Чхотуа не мог решиться, не заручившись содействием домашних, а если он имел их на своей стороне, то ему незачем было приводить чужих людей. Один только Габисония был, как скала, крепок, но и на того пошли показания не совсем-то надежных свидетелей, тюремных сидельцев, людей, что называется прожженных, осужденных, лишенных прав состояния, которые из услужливости начальству приняли на себя несомненно неприличную, неопрятную роль лазутчиков. Таковы показания Церетели и татарчонка Мурада-Али-оглы и Мусы-Измаил-оглы. Эти лазутчики писали и говорили, что при них Габисония сознался, что он был свидетелем убийства Н. Андреевской, с мельчайшими подробностями обрисовали даже и экономическую сторону дела, то есть сколько каждому из своих клевретов-убийц дал серебреников Д. Чхотуа. Габисония молчал, однако, твердо, как камень. Из доносивших на него лазутчиков в момент судебного следствия Церетели оказался больным в военном госпитале, Али-оглы – сосланным уже; доставлен один Муса, но показание его вместо того, чтобы окончательно уличить Габисония, явилось на суде совершенным откровением, лучом света, озарившим целую подготовительную стряпню в деле, целый ряд странных, я смело скажу, преступных маневров, подготовляющих показания, прежде чем таковые показания облеклись в юридическую форму протоколов судебного следствия.
Муса – татарин, хотя и каторжник, но под присягой, которую мусульмане вообще сильно уважают, объявил, что осужденный и свыше всякого описания несчастный, он поступил в сыщики к полицейскому офицеру Ваалу Лоладзе, который обещал выхлопотать ему свободу, дать 2 тысячи рублей, а самому получить чин, если откроются убийцы Н. Андреевской. Муса пролежал пятнадцать дней в госпитале с другими, точно так же посторонними, выпытывающими, вымучивающими у Габисония его сознание. Он приставал к Габисония целых четыре дня. Для добытия истины употреблялось и вино. При докторе Маркарове Лоладзе вынул из собственного кошелька 60 копеек на спаивание, но оно не удалось. Тогда приступлено было к простому сочине