— Не обессудь, Федосей Афанасьевич, — начал снова Максим Григорьевич, — я к тебе пожаловал с приятелем, друг мой закадычный и единственный… Наслышался он от меня о тебе, о доме твоем гостеприимном… захотел знакомство с тобою повести. Такой же он точно по мыслям, как и я, так коли я тебе, как ты мне не раз баял, по нраву пришелся, то и его прошу любить да жаловать…
Федосей Афанасьевич подошел сперва к Скуратову, обнял и троекратно облобызал, а затем обнял и поцеловал Семена Ивановича.
— Милости просим к столу, гости дорогие! Жена, наливай полней вина искрометного.
Гости сели за стол.
Хозяйка, поднеся кубки с поясными поклонами, вышла из горницы, оставив мужчин вести беседу.
Беседа это затянулась надолго.
Семен Иванович не принимал, впрочем, в ней большого участия. Ему было не до того. Он чувствовал, что его бросало то в холод, то в жар от только что пережитого им взаимного взгляда; он ощущал, как трепетало в груди его сердце, и с сладостным страхом понимал, что это сердце более не принадлежит ему.
В сумерках только выбрались друзья из гостеприимного дома Горбачева.
— Ну, что, какова моя-то зазнобушка?.. — спросил Максим Григорьевич.
— Ничего, краля видная, только перед приезжей не выстоит…
— Аль тебя тоже зазнобило?..
— Каюсь, сам не свой… да и не с нонешнего.
Семен Иванович откровенно рассказал своему другу первую его встречу с Еленой Афанасьевной.
— С Богом, засылай сватов, тебе можно, ты не отверженный… — печально произнес Скуратов.
— Сватов… — усмехнулся Карасев. — Кого же мне сватами засылать… Я, как ты знаешь, один как перст… ни вокруг, ни около…
— Так сам сватай… Федосей Афанасьевич человек разумный, поймет…
— Да что ты, брат, ошалел, что ли? Кажись всерьез гуторишь… Два раза девушку видел… уж и сватай…
— А что ж, старые люди бают, коли первый раз хорошо взглянется, надолго тянется…
Друзья вошли на дворцовый двор, в одной из изб которого жил Семен Иванович.
Прошло несколько недель.
Роман Семена Ивановича и Аленушки сделал необычайно быстрые успехи.
Мы не будем описывать в подробности его перипетии. Это может занять много места, а между тем у человеческого пера едва ли хватит силы выразить галопирующее чувство, охватившее сердца влюбленных. Клены и вязы сада при доме Горбачевых одни были свидетелями и первого признания, и последующих любовных сцен между Семеном Ивановичем и Еленой Афанасьевной.
В последней — Настасья Федосеевна была права — на самом деле заговорила цыганская кровь ее матери: после второй встречи Семен Иванович недаром стал бродить у изгороди сада Горбачева, на третий или четвертый день он увидал свою зазнобушку около этой изгороди и отвесил почтительный поклон; ему ответили ласковой улыбкой; на следующий день он завязал разговор, ему отвечали. Аленушку не смутило и то, что ее двоюродная сестра, испугавшись этой дерзости «шальной цыганки», как мысленно называла ее Настя, убежала без оглядки из сада; она спокойно говорила с Карасевым.
Так и началось…
— Отец любит меня, я у него одна… приезжай туда сватать меня, а теперь и навсегда знай, я твоя невеста или ничья… За тебя, или в гроб, так и отцу скажу… Не бось, благословит… увидит, что без тебя мне не жисть… Любит он меня, говорю тебе… Знаю, что любит… И я его люблю, но для тебя, ясный сокол мой, и с ним малость повздорить решусь… — говорила Елена Афанасьевна за день до отъезда своего обратно в Новгород.
— А не поклониться ли наперед дяде Федосею Афанасьевичу… чтобы замолвил он словечко в грамоте брату своему, твоему батюшке, а то мне все боязно, как не будешь ты моей, моя касаточка, кралечка моя ясная… — говорил Карасев, нежно обнимая Аленушку.
— Поклонись, пожалуй, — не сопротивлялась та, — не мешает и его помощь, но только, хоть я и тятенькина, но и своя, и как сказала тебе, так и будет, или твоей буду, или ничьей…
Тяжело было для них это последнее свидание — свидание разлуки.
Грустный, с поникшею головою, хотя и с радужными надеждами в сердце, ушел от сада Горбачевых в этот вечер Семен Иванович.
Печальнее его, впрочем, был за последние дни его друг, Максим Григорьевич Скуратов.
Надежды последнего на обладание Настасьей Федосеевной были разрушены окончательно и безвозвратно.
Надо заметить, к чести Семена Ивановича, что он среди более пятинедельного упоения разделяемой любви не забыл о своем друге, и через Аленушку выспросил Настю, может ли Максим питать какие-либо надежды на удачу своего сватовства. Ответ, полученный им для друга, был роковой.
— И люб он ей, да пусть лучше и не сватает… он сын Малюты, — сказала ему Елена Афанасьевна.
Конечно, не в этой форме передал этот ответ своему другу Карасев, но первый понял то, что не договорил его товарищ.
— Мне не видать счастья в этом мире, — грустно заметил Скуратов, — я сын Малюты.
На его лицо набежала мрачная тень, да так и не сходила с него.
Прошла неделя. Однажды вечером Максим Григорьевич пришел к Карасеву.
— Побратаемся, — сказал он ему, снимая с шеи золотой тельник, — ты мой единый задушевный друг, тебя одного жаль мне оставлять в этом мире…
— С охотой побратаемся, — снял в свою очередь деревянный тельник Семен Иванович. — Но как это оставлять, ты это куда же собрался? — добавил он, видя Скуратова в дорожном платье.
— Погоди, потом расскажу… — грустно отвечал тот, надевая свой крест на шею друга.
Последний благоговейно сделал то же самое. Новые братья облобызались.
Обряд побратимства совершился…
— Так куда же ты… что задумал? — после некоторой паузы спросил Карасев.
— Вон из мира… В нем нет места сыну Малюты… Пойду замаливать грехи отца… Может, милосердный Господь внимет моим молитвам и остановит окровавленную руку отца в ее адской работе… А я пойду куда-нибудь под монастырскую сень… повторяю, в мире нет места сыну палача… Да простит меня Бог и отец за резкое слово.
Он снова бросился на шею Семену Ивановичу и горячо на прощанье обнял его.
Карасев ничего не нашелся сказать, чтобы утешить или остановить несчастного.
Да и что мог сказать он?
И Максим ушел.
На другой день весть о бегстве сына Григория Лукьяновича облетела всю Александровскую слободу.
Малюта был вне себя от гнева и разослал гонцов во все концы земли русской.
Но погоня была безуспешной.
Максим Григорьевич, что называется, как в воду канул.
Малюта заподозрил, что его сына приютил и скрывает новгородский архиепископ Пимен, и задумал, а с помощью Петра Волынца, составившего и тайком положившего за икону Богоматери в Софийском храме подложную изменную грамоту, исполнил тот новгородский погром, кровавыми картинами которого мы начали наше правдивое повествование.
Кроме того, Григорию Лукьяновичу доложили досужие языки, что видели Максима Григорьевича у изгороди сада Горбачевых, в беседе с приезжей из Новгорода красавицей-племянницей Федосея Афанасьевича. За Максима, видимо, приняли Семена Ивановича, похожего на него по фигуре.
Подозрительный Малюта и это намотал себе на ус, и этим объясняются его загадочные речи к Афанасию Афанасьевичу Горбачеву перед мучительной смертью последнего на Городище.
Семен Иванович, конечно, ничего не ведавший о замыслах первого советника грозного царя, поклонился, как и говорил Аленушке, ее дяде Федосею Горбачеву.
— Сирота я круглый… некому за меня сватов заслать к отцу твоей племянницы, так будь отец родной, отпиши от себя брату, да и за меня, в память друга моего Максима, замолви словечко ласковое.
Он откровенно признался старику в их взаимной любви с Аленушкой.
— Хорошо, — отвечал старик, — ты парень хоть куда, женишься, из опричины выйдешь, ума тебе не занимать стать, тестю помогать станешь по торговле, а брату для дочери человек надобен, а не богатство, его у него и так хоть отбавляй и то впору… Да коли она тебе люба, и ты ей… так мой совет брату будет, чтобы и за свадебку.
Не ожидавший такого быстрого согласия Карасев повалился в ноги Федосею Афанасьевичу.
Тот поднял его и облобызал.
— Не торопись благодарить, то мой ум раскинул, а у брата, чай, другой… а отпишу, сегодня же отпишу…
И Федосей Афанасьевич отписал.
Томительно шли недели. Наконец получился ответ из Новгорода, просят-де зятюшку нареченного побывать, потому девка дурит на-поди и сладу нету, вынь да подай ей жениха слободского, так хоть посмотреть, каков он из себя, и если хороший человек, то и по рукам ударить, волей-неволей, дочка-то ведь одна.
Так писал Афанасий Афанасьевич.
Ликованию Семена Ивановича не было конца.
Задумал он сейчас же отправиться на побывку в Новгород, да царь сам кликнул его да и услал в Литву с письмом к князю Курбскому.
Произошла таким образом неожиданная отсрочка свиданья с невестой, — он мог называть уж ее так, — на несколько месяцев.
Отписал Федосей Афанасьевич и об этом брату и племяннице.
Семен Карасев уехал.
Мы видели, что застал он, когда наконец попал в этот дорогой его сердцу Новгород. Замученного насмерть будущего тестя и опозоренную товарищами невесту.
VIIIВ родительском доме
Тихо ехал Семен Иванович с своей роковой ношей по пустынным улицам Новгорода и думал свои горькие думы.
Как посмеялась над ним злодейка-судьба. Какими радужными мечтами тешила она его последнее время и вдруг… В одни день, в один час почти отняла буквально все, чем красна была его жизнь.
Перед ним лежит почти бездыханный труп безумно любимой им девушки, впереди грозный суд царя и лезвие катского топора уже почти касается его шеи. Он чувствовал холодное прикосновение железа, но он не своей головы жалеет…
Что станется с ней, с Аленушкой, когда она очнется… да и как привести ее в чувство… Где? Какому надежному человеку поручить ее… и умереть спокойно… А если царь смилуется над своим верным слугой и не велит казнить…. тоже в какой час попадешь к нему… тогда… еще возможно счастье… если Аленушка да отдохнет… Опозоренная… так что ж, не по своей воле… люба она ему и такая… люба еще более… мученица… — мелькают в голове его отрывочные, беспорядочные мысли.