— Ну, это навряд… Меня-то скоро не проберешь… — усмехнулся Семен Иванович.
— Смотри не зарекайся… я тоже, брат, так думал, да вот…
Максим Григорьевич не докончил и переменил разговор.
— Так завтра и пойдем к Горбачеву… благо воскресенье… после обедни к нему и нагрянем… Ладно?
— Ладно!
— А теперь и поздниться стало… по домам пора.
Друзья расстались.
Летние сумерки уже стали сгущаться.
Расставшись с своим другом, Семен Иванович долго ходил по опустелому двору.
Рой тревожных мыслей теснился в его голове.
Он чувствовал, что был не искренен с Максимом и покривил душой, сказавши, что равнодушен к женщинам вообще.
Еще третьего дня он имел полное право сказать это, но вчера, прогуливаясь по Слободе, он встретил кибитку, в которой увидал такое женское личико, что остановился как вкопанный, и сердце его усиленно забилось…
Это и была племянница Горбачева.
Когда Максим упомянул о ней, Семен Иванович почувствовал, что сердце его томительно сжалось…
Он понял всем своим существом, что это была она. Завтра он снова увидит ее.
VIIПервая любовь
Обедня в соборе Богоматери окончилась.
В Александровской слободе господствовало воскресное оживление, исключая Купеческой улицы, которая казалась сравнительно пустынною.
Купеческие лавки и лабазы, все без исключения, были заперты.
В то время на Руси казалось дико даже возбуждать вопрос о праздничном отдыхе; праздничный день в ту далекую от нас эпоху был на самом деле праздником, то есть днем, посвященным Богу, а не людям.
Даже иностранные купцы, «басурмане», как их называл народ, подчинялись этой силе народной набожности, да и не осмеливались, боясь взрыва негодования масс, заняться торговлей в воскресенье или в праздник.
Сила веры была крепка на Руси.
Был первый час после полудня.
В доме Федосея Афанасьевича Горбачева трапезовали.
За столом, уставленным всевозможными праздничными яствами и питиями, начиная с пирогов и кончая квасами и крепкими медами, восседала вся многочисленная семья Горбачева: сам с самой, пять дочерей и три сына: старший, как мы знаем, остался в Новгороде.
В описываемое же нами воскресенье семья эта увеличилась еще прибывшей за два дня перед тем из Новгорода племянницей Федосея Афанасьевича, хорошо знакомой нам Аленушкой.
Последняя сидела рядом с младшей дочерью Горбачева Настей и кушала, заметно, очень лениво.
Вообще она чувствовала себя с самого дня своего приезда в слободу не по себе.
Что случилось с ней, она не ведала сама.
И случилось-то так невзначай, неожиданно.
С какою радостью, с какими веселыми мыслями ехала она в Александровскую слободу, — эта радость немного омрачилась разлукой с отцом, — сколько надо было ей порассказать Насте о происшедшем за время отсутствия последней из Новгорода, какой короб новгородских новостей везла она для дяди и тетки, а приехала и сделалась вдруг грустной, сосредоточенной, почти немой.
Какая же тому была причина?
Елена Афанасьевна и сама не знала ее, хотя с каким-то испугом о ней догадывалась.
Не ускользнуло это расположение духа Аленушки от старших, не ускользнуло оно и от ее подруги — Настасьи Федосеевны.
На расспросы первых и даже на расспросы своей любимой няньки, Агафьи Тихоновой, Елена Афанасьевна отвечала уклончиво, ссылаясь на нездоровье, и лишь допытыванья Насти сломили упорство, и Аленушка, упав на грудь подруги, сквозь слезы прошептала:
— Сглазил, видно, меня… он….
— Кто он? — удивленно спросила Настасья Федосеевна.
Это было в субботу. Молодые девушки сидели вечером в комнате Насти.
— А вечер, как въехала я в слободу, на грех из кибитки выглянула, а по дороге навстречу парень идет в чудном расписном кафтане…
— Опричник? — вспыхнула Настя.
— Должно из них… Глянула я на него и индо похолодела вся, никогда допрежь такого красавца не видывала; русые кудри, из лица кровь с молоком, высокий, статный, а глазища голубые так в душу мне и вперились… Зарделась я, чую, как кумач, и почуяла тоже, что посмотрела на него я тем взглядом, что доселе на добрых молодцов не глядела… Да и он остановился как вкопанный и смотрит на меня, глаз не спускаючи…
— Кто же бы это был? — раздумчиво заметила Настя.
В ее головке мелькнула ревнивая мысль, что это Максим Григорьевич, красноречивые взгляды которого по ее адресу не оставались ею незамеченными, и хотя она была к нему почти равнодушна, но все же предпочтение, оказанное им другой, заставило в ее сердце шевельнуться горькому чувству.
Ей даже показалось, что она сама любит Максима.
Такова от века веков логика женского сердца.
Описанный Аленушкой портрет, впрочем, не совсем походил на оригинал, и молодая девушка успокоилась и даже почти радостно воскликнула:
— А!..
Она догадалась, кто был попавшийся навстречу ее подруге опричник.
Елена Афанасьевна не слыхала этого «а». Она сидела задумавшись и после довольно большой паузы отвечала:
— Мне почем знать, кто это, но только вот уже третий день как стоит он предо мной, как живой, и не могу я выгнать образ его из моей памяти девичьей… Сглазил он меня, говорю, сглазил…
— Не сглаз это, Аленушка… а любовь… — вдумчиво серьезным тоном объявила Настя.
— Любовь… — машинально, с недоумением, повторила Елена Афанасьевна.
— Да… Может, это Бог тебе у нас суженого на дорогу выслал…
— Это опричника-то? — с каким-то почти священным ужасом воскликнула Аленушка.
— Что же, что опричник… Такой же человек, слуга царев… есть между ними охальники, разбойники, да не все… Отец многих из них очень жалует, да и все здешнее купечество… Поведаю уж я тебе тайну мою, я ведь знаю, кто это с тобою встретился…
— Знаешь! Кто? — встрепенулась Елена Афанасьевна, охотно согласившаяся с подругой в мнении об опричниках.
«Что же, на самом деле, не все же душегубцы и кровопийцы, больше, чай, сплетни о них плетут», — пронеслось в ее голове.
— Это царский стремянной, Семен Карасев.
— Царский стремянной?.. А ты почему это знаешь? — воззрилась на нее Аленушка.
— Это-то и тайна моя, которую я тебе поведаю… К тятеньке ходит тут опричник один и тоже таково ласково на меня поглядывает…
— Ну…
— Да… Из себя тоже красивый парень… на твоего похож, а твой-то его приятель… тоже, как мы с тобой, водой не разольешь… Не раз я его с ним видывала из окна горницы… как ты рассказываешь, так вылитый…
— Что ж ты его, твоего-то… любишь? — с расстановкой спросила подругу Елена Афанасьевна.
— Не знаю я, как и поведать тебе о том, — подперевши рукой свою пухленькую щечку, отвечала, не торопясь, Настасья Федосеевна. — Любить-то, кажись, по-настоящему не люблю, а частенько на него взглядываю, люб он мне, не спорю, а полюбить-то его берегусь… проку из того мало будет… отец не отдаст, да и самой идти замуж за него боязно…
— Ведь я же и говорю, как можно… за опричника… — торопливо заметила Аленушка.
— Не то, а сын-то он… Малюты…
— Малюты!..
Елена Афанасьевна вздрогнула и даже отшатнулась от своей двоюродной сестры.
— Да, Малюты; не в отца пошел, такой тихий, хороший да ласковый, все говорят это, и тятенька, только в семью-то Малютину кто волей пойдет… кто возьмет себе такого свекра… — заметила не по летам рассудительная девушка.
— И ты с ним видаешься?
— Заходит к тятеньке, так кланяемся… но не часто, на улице иной раз встретишься…
— И только? — порывисто спросила взволнованная признанием подруги Елена Афанасьевна.
Хладнокровная Настасья Федосеевна только удивленно посмотрела на нее.
— А с тем… с другим-то… не знакома? — вся зардевшись от смущения, с трудом спросила Аленушка.
— Нет… того так только мельком несколько раз видала… А что, аль тебе вдругорядь повидать захотелось?.. — с улыбкой спросила Настя.
— Что же, не потаю от тебя, хотела бы, да и не только видеть, а и словцом с ним перекинуться; я не в тебя… коли любовь это, так чую я, что первая и последняя… не забыть мне его, добра молодца, сердце как пташка к нему из груди рвется, полетела бы я и сама за ним за тридесять земель, помани он меня только пальчиком… Слыхала я про любовь, да не ведала, что такой грозой на людей она надвигается…
— Что с тобой?.. — испуганно залепетала Настя, увидав, что глаза ее двоюродной сестры мечут молнии, а щеки горят красным полымем. — И впрямь, кажись, сглазил он тебя, оттого и говоришь ты речи странные…
— Нет, не сглазил, поняла я теперь, ты же мне глаза открыла, люблю я его, люблю, хоть, может, никогда и не увижу его, добра молодца…
Елена Афанасьевна замолкла и низко-низко опустила на грудь свое горевшее лицо.
— Ишь ты какая!.. Недаром в тебе цыганская кровь!.. — полушутя-полусерьезно заметила Настасья Федосеевна.
На этом разговор подруг окончился.
Он не успокоил Елену Афанасьевну, почему она на другой день и за обедом была задумчива и рассеяна.
Трапеза оканчивалась, ели уже клюквенный кисель с молоком, когда дверь отворилась и в горницу вошли два опричника.
— Максиму Григорьевичу… милости просим, — встал с места Федосей Афанасьевич, обтирая ручником бороду, и обратился к первому из вошедших.
За Максимом, немного позади, стоял Семен Иванович.
— Хлеб да соль… — произнес Скуратов, делая всем поясной поклон и успев окинуть восторженным взглядом Настасью Федосеевну.
— Не побрезгуйте! — отвечала хозяйка, Наталья Кузьминична, высокая, полная, дородная женщина, совершенно под пару своему мужу, Федосею Афанасьевичу.
Глаза Семена Ивановича тоже на мгновение встретились с глазами Аленушки, и этот взгляд решил все, она поняла без слов, что они любят друг друга.
Девушки тотчас вышли из-за стола и пошли в свои светлицы, а в горнице остались, кроме гостей, лишь старик Горбачев с сыновьями да Наталья Кузьминична, на обязанности которой лежало угостить гостей почетными кубками.
— Вот уже ты и свиделась… подлинно, что суженого конем, говорят, не объедешь, — шепнула Настя Аленушке, выходя из горницы.