В 1806 г. Георг Фридрих Гегель впервые объявил о конце истории. В разгроме прусских войск армией Наполеона при Йене он увидел ту же окончательную победу, которая явилась Фукуяме летом 1989 г. - триумф идеалов Французской революции. Оба они, Гегель и Фукуяма, считали, что участие масс в управлении государством ведет к непрерывному миру и процветанию. История пришла к завершению.
Но история не окончилась ни в 1806 г., ни в 1989 г. Напротив, в 1806 г. только начиналась «история» в том смысле, как мы ее понимаем сегодня. Никогда прежде столь большие массы людей не действовали, к восторгу историков, как единое целое. По мере поступательного движения XIX в. все большие массы людей благодаря росту представительной демократии и парламентаризма вовлекались в политику. Демократизация западного мира не создавала препятствий для исторического развития. Напротив, она расчищала и мостила путь для самого историчного столетия мировой истории. Именно в XX в. мир до предела насытился политикой, демократией и, далеко нe случайно, войнами. Впервые почти все европейские державы располагали армиями граждан-солдат, которые опирались на всю совокупность ресурсов основательно коллективизированных обществ. Благодаря современным коммуникациям железным дорогам, телеграфной и телефонной связи, газетам и телевидению - толпы, размер которых прежде ограничивался молвой и слухом, перехлестнули через временные пояса. Как мы уже видели, целые страны были захлестнуты эмоциями толпы и бросились в авантюры, которые в былые дни даже последний деревенский болван счел бы безнадежными.
Фукуяма заблуждался как относительно истории, так и экономики и демократии. Он подхватил популярную идею, что гибель коммунизма знаменует полное поражение идей Маркса.
«Столетие, в начале своем исполненное уверенности в конечном торжестве западной либеральной демократии, к своему концу завершило цикл и вернулось к тому, с чего оно началось, - пишет он, - и не к "концу идеологии" или к конвергенции между капитализмом и социализмом, как предсказывалось прежде, а к полной победе экономического и политического либерализма». Он отмечает, что национал-социализм был уничтожен в ходе Второй мировой войны. Союз Советских Социалистических Республик распался в начале 1990-х.
Полузадушенный «капитализм»
Падение коммунизма вряд ли явилось концом этого развития. Коммунизм был столь же безнадежным предприятием, как и любое другое, но он представлял собой лишь часть охватившего два последних столетия процесса нарастания коллективизма; он выступал лишь как особая форма коллективистской организации общества.
Прежде всего, в коммунистической системе средства производства принадлежали народу, а продукция распределялась в ходе политического процесса. В современных демократиях собственность находится в частных руках, но, по капризу народных собраний, плоды экономической деятельности перераспределяются в пользу опекаемых групп. Права собственности принадлежат частным лицам, но их возможность распоряжаться своей собственностью ограничена. Частным собственникам диктуют, кого они могут нанимать, на каких условиях, сколько платить и т.п. Им предписывают, как обращаться с растениями и животными, обитающими в их собственных владениях, а в своей деятельности им постоянно приходится сверяться с правилами зонирования и строительными нормами и правилами.
Сами владельцы, которых рынок капитала все в большей степени демократизирует, собирают налоги со своих работников, а также выполняют полицейские и социальные функции, скажем, запрещают курить на территории компании.
Было время, когда американская демократия подчеркивала важность защиты прав и свобод граждан от государства. Но к концу XX в. все это осталось в далеком прошлом. К моменту падения Берлинской стены американская демократия стала в значительной степени соответствовать европейской традиции, в которой воля отдельного человека подчинена групповым интересам, выявляемым в ходе выборов. Большинство присвоило себе королевскую власть, права которой сделались еще более священными. Король, по крайней мере, получал свою власть от Бога и обычно боялся своего господина. Но кого бояться большинству? Большинство непогрешимо, потому что нет более высокого авторитета. Своей властью оно не обязано никому, кроме толпы.
Действительно ли столь велико различие между поразительной американской системой образца 1989 или 1999 г. и тем, что ей предшествовало?
Демократический миф
Ум толпы вмещает только самые простые идеи, идеи настолько умаленные и примитивизированные, что они мало чем отличаются от мифа. Это происходит одинаково в условиях как демократии, так и коммунизма.
Существенно то, что демократия, так же, как коммунизм и фашизм, открывает возможности для борьбы за власть и присвоение ее плодов. Императоры и короли могли принимать решения в соответствии со своим разумом и честью. В зависимости от обстоятельств они с тем или иным успехом проводили свои решения или принуждали к этому. Но участие масс изменило природу политики и управления государством, сделало политику более тираничной, чем когда-либо прежде, и, что особенно занятно, менее доступной изменениям.
Американцы страдают от необычной тирании. У нас нет слов для описания бессмысленной диктатуры большинства и шелковых ценен, которыми мы сами себя опутали. Почти 200 лет назад Алексис де Токвиль распознал эту тенденцию. «Думаю, - писал он, - что виды угнетения, грозящие демократическим народам, отличны от всего, что видел мир до сих пор»101.
В империях и королевствах, замечает Токвиль, правитель обладал абсолютной властью, нередко причудливой и опасной. Но армии короля не могли быть повсюду одновременно. А его служители были малочисленны. В условиях подобным образом организованного правления большинство людей мало соприкасалось с властями. Налоги были невысоки, ограничения и нормы сравнительно малочисленны. Служители всякого рода инспекций обычно пребывали в страхе перед толпой. Власть короля могла быть ужасной, но руки у него были короткие.
В демократическом государстве все иначе. Народ пригласили участвовать в управлении, и это превратило людей в бесплатных агентов правительства, в конечном итоге в собственных угнетателей.
Токвиль предсказывал:
После того, как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на общество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витиеватых, единообразных законов, которые метают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко понуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе… он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет… народ… Тем самым их дух постепенно подрывается… постепенно утрачивается способность самостоятельно мыслить, чувствовать и действовать. Потеряв свободу, люди утешают себя тем соображением, что сами выбрали себе опекунов.
Каждые два и четыре года американцы празднуют свою демократическую свободу - бредут к урнам для голосования, а затем возвращаются к себе, чтобы выполнять то, что им велят.
Регулируемая «свобода»
В средневековом обществе считалось, что жизненная позиция человека определяется Богом. Короли были королями потому, что так захотел Бог, но и крестьянская доля была результатом Божьего промысла. Человек мог стараться изо всех сил или жить, не напрягаясь, но его обязанности и привилегии были четко определены, и здесь от него ничего не зависело.
Современное общество, в особенности демократическое, обещает каждому, что он сам сможет выбрать свою роль. Теперь не Бог устанавливает законы, а сами люди через законодательные собрания, членов которых они выбирают народным голосованием.
По мере того, как в XIX -XX вв. все новые группы населения получали право голоса, они становились частью этой системы. Теоретики вообразили такое общество, в котором все достоинства и недостатки предлагаемых законов обсуждаются широко и гласно, а после трезвого учета всех обстоятельств каждый избиратель подает свой голос. На практике в разных формах демократии действуют где лучше, где хуже - механизмы коллективного принятия решений, смягчаемые привычками и особенностями населения.
Однако свобода сочинять любые законы была явным приглашением к неприятностям. По наблюдению Герберта Спенсера, расширение видимых свобод вскоре оборачивается ограничением действительной свободы.
Вот что он пишет об английском парламенте XIX в.:
Законодательство пошло по тому пути, который я указал. Диктаторские меры, быстро увеличиваясь, постоянно стремились к тому, чтобы ограничить личную свободу, и притом двумя способами: ежегодно издавалось множество постановлений, налагающих стеснения на граждан там, где их действия прежде были совершенно свободны, и вынуждающих их совершать такие действия, которые они могли прежде совершать или не совершать по желанию. В то же время общественные повинности, все более и более тяжелые, особенно имеющие местный характер, ограничили еще более свободу граждан, сократив ту часть их прибыли, которую они могут тратить по своему усмотрению, и увеличив ту часть, которая от них отнимается, для нужд общественных деятелей 102 .
Как повелось в Англии в XIX в., так оно и шло в США в XX в. Все больше и больше законов, принимаемых демократическими законодателями, вело к ограничению свободы. Но при этом они вели к сплочению все большего числа людей, которых объединяло стремление иметь долю в доходах друг друга, а также в экономике в делом.
В самой основе демократии есть ложь - можно мошенничать, убивать и красть до тех пор, пока вы в состоянии заручиться 51% голосов зарегистрированных избирателей. Люди с радостью голосуют за право пользования банковскими счетами других и при этом чувствуют свое моральное превосходство. Потому что они всегда действуют во имя некоей благородной наглости, что бы ни являлось конкретной целью - защита окружающей среды, помощь бедным или торжество свободы во всем мире!