Я вроде и понял его мысль, а вот самого Защитника понять никак не могу… Он знает что-то весьма важное и суду это тоже известно?.. Отделить неправду от неправоты… Вы-яснить, сделать ясной всю подноготную, подлинную правду… Когда-то в России это была правда, которую следствие выбивало гвоздями из-под ногтей или же из спины линником, страшным кнутом-линем с узлом на конце… А потом ими же отшибало память… Старые русские слова – подноготная, линник, каторга, каземат, острог – и теперь еще звучат очень тяжело, увесисто, точно… В восьмидесятые выбивали уже генетическим страхом дурдома, годами в мордовском лагере… А в Америке линь совсем мягкий… больше по нервам и по бумажнику… но и там и тут лучше молчать, когда даже бьют…
Только бы журналисты не пронюхали. На прошлой неделе в «Бостон Глоуб» была статья о русских докторах, за деньги выписывавших обезболивающие наркотики своим пациентам. Даже их имена опубликовали. Видно, кому-то нужно было. И здесь тоже не все любят удачливых эмигрантов… Если появится еще одна о русском ученом, уже с моей фамилией, работающем в государственной компании, которого судят за изнасилование больной женщины, с работы уж точно выкинут. Нашей конторе это совсем ни к чему. Фирма у нас не секретная, но много правительственных заказов… Со всеми знакомыми объясняться придется… Да еще и непонятно, как Лиз это воспримет. В газете все иначе выглядит… Здесь, как в горах. Любой камешек обвал вызвать может… Я продолжаю ломать над этим голову, но все мои усилия ни к каким результатам не приводят и она остается совершенно ясной.
В траве, в серебрящихся с испода листьях с тонкой сетью темных прожилок исчезают краски, пропадает резкость. Толстые голуби с утробным урчанием важно расхаживают по лужам. Крутят по сторонам облитыми солнцем клювами. Застывший, обесцвеченный пейзаж теперь похож на потрепанную черно-белую фотографию. Я поднимаю голову. Одуванчики облаков сползли на край неба. Реклама по-прежнему колышется на хвосте пузатого дирижабля. Сверху советуют отдыхать на Гавайях. Им оттуда виднее… Узкая длинная туча, словно торпеда в замедленной съемке, несется на дирижабль…
– А то, что по ночам вам кто-то дышит в телефонную трубку, для суда вообще ничего не значит, – сжалился над моей бедной головой Адвокат. Само собой, все достаточно весомые аргументы его опираются на факты, так что факты даже прогибаются под их тяжестью. Но уж больно все это нелепо. – Вы ведь так и не смогли узнать номер, откуда звонят. Это раз, – мой Защитник презрительно фыркает и обозначает в воздухе двумя пальцами с зажатой между ними сигаретой запятую после слова «раз», затягивается, – алиби у вас нет – это два, кроме того, мы не имеем ее полной истории болезни, а без нее… – обозначает он теперь многоточие в своем возродившемся монологе. – Вот так вот… Да, вот так… Да-а… – удобряет короткими увертливыми словечками почву для семени сомнения, которое только что сам заронил. И семя прорастает. Удивительно быстро. – Если не получим, придется брать на цугундер.
Он все еще в образе. Свободный переход с латыни на немецкий и с него обратно на английский, оживленный знаками препинания на языке жестов, должен, скорее всего, еще сильнее демонстрировать необъятную широту эрудиции, скопившейся под лысым сводом этой черепной коробки. И чем дольше говорит, тем сильнее улучшается его настроение.
Я всматриваюсь в изогнутую струйкой сигаретного дыма физиономию своего полиглота-Защитника. Несколько движений совершаются одновременно у него в лице. Брови поднимаются наверх, губы раздвигаются в стороны, а глаза прикрыты. Недовольно покачивает головой. Похоже, его начинает доставать, что клиент не понимает простых юридических намеков.
И еще раз нисходит до объяснения.
– Можно, конечно, ей иск вчинить. Crss-claim. – Задиристое щербатое словечко с выбитой когда-то давно в драке передней гласной звучит так, будто оно снова рвется в бой… Направляет в меня багровый конец сигареты. – А только очень бы не хотелось. Ведь больной же человек… – И, не меняя интонации, добавляет: – Тут еще вот какая проблема. В вашем деле, кроме жалобы Истицы, Инны Наумовской, есть показания еще одного человека. Между восемьдесят третьим и восемьдесят пятым годом вас несколько раз арестовывали и даже сажали ненадолго в тюрьму в Петербурге. Это правда? Уголовное прошлое могло бы вам сильно повредить.
– Чьи это показания?
– Фамилия удалена. – Полузадохшаяся перекошенная улыбка, правая часть немного отклеилась и опустилась вниз, корчится, покачиваясь на адвокатских губах. Выдерживает длинную паузу, так чтобы у меня возник неизбежный вывод, и разлепляет губы. – Документ был приобщен к жалобе. Это мог бы быть человек, хорошо знавший вас, еще из России. У вас есть предположения, кто это? И зачем дал такие показания?
Неизвестный противник атакует сразу с многих сторон! Кроме Истицы, в Бостоне нет никого, кто знал бы меня по Питеру, и уж во всяком случае никого, кроме, конечно, Лиз, кто знал бы про мои диссидентские дела! Этого здесь я никогда не рекламировал.
Ответчик сглатывает и берет себя в руки: обхватывает за плечи. В душе нарастает тревога. Заброшенные Адвокатом семена сомнения дали первый росток. Он решает засмеяться и не слишком убедительно, но все же протискивает сквозь зубы навстречу адвокатской улыбке свою дребезжащую усмешку. Вместо дружелюбного смеха получилось задумчивое кудахтанье. Дело теперь не выглядит таким простым.
– А что, американский суд рассматривает анонимки? – Голос у Ответчика падает и больше уже не поднимается до самого конца разговора. В моей прошлой жизни стучать было постыдно. Может, в Америке все иначе?
– Это не анонимка. Просто удалена фамилия… Cui podest? Кому это выгодно? Первое правило в адвокатской практике… – Заносит надо мною погасшую сигарету. – Вы ведь работаете в фирме, связанной с кибербезопасностью компьютеров. У нее правительственные заказы.
Что-то не могу припомнить, чтобы говорил о своей работе. Интересно, что еще он знает? И откуда? Должно быть, у дела есть подоплека, хорошо известная Защитнику.
– А причем тут моя работа?
– Края у законов, связанных с делами об изнасиловании, не слишком четкие. Часто и разглядеть их нелегко. Но достаточно острые. Отточенные поколениями прокуроров и адвокатов. Можно сильно пораниться, даже если случайно коснешься. Так что лучше обходить далеко стороной… – упрямо гнет он свою линию. – Личность обвиняемого очень важна… Последние годы все стало гораздо сложнее. Абсолютный ноль терпимости к сексуальному харассменту… Суд может уведомить ЭфБиАй, и они пошлют запрос. Отношения с русскими у нас налаживаются… Так что же насчет вашего уголовного прошлого?
Подвигаюсь поближе к Защитнику и начинаю торопливо рассказывать о процессах над диссидентами, где проходил свидетелем. Потом о своих попытках эмигрировать. Об отказах. Два года борьбы с советской властью занимают не больше двух минут… В неполной правде тоже ложь…
Защитник слушает внимательно. Иногда кивает, как бы в подтверждение слов клиента. Но непонятно, верит ли он. Улыбка, должно быть не удержавшись на скользких адвокатских губах, давно (за ненадобностью?) исчезла.
– Вы напрасно так волнуетесь, – наконец произносит он. – Я прекрасно знаю, что творилось тогда в России. Все это уже давно позади… – И после короткой паузы добавляет в скобках: – Счет за время сегодняшнего слушания и за подготовку я вышлю по почте. – Взгляд у него сейчас весьма выразительный. Хотя что он выражает, так и неясно. Сочувствие к моему тяжелому советскому прошлому? Или даже презрение ко всему этому нелепому процессу? А может, все-таки подозревает: у меня что-то было с Истицей?
– Как думаете, когда могут назначить помощника прокурора по моему делу?
– Трудно сказать. По мере того как будем жить, мы будем видеть, – уклончиво отвечает Защитник. Ударяет пяткой место, на котором стоит. Затем растопыренными пальцами обеих рук берет в воздухе заключительный аккорд на несуществующем инструменте. Несколько секунд, откинувшись назад, держит его в сведенных пальцах. Неохотно отпускает и быстро прощается.
– Буду ждать вашего звонка, – бормочу я, Ответчик, его удаляющейся целеустремленной спине. Спина не отвечает. Очертания Защитника становятся все более смутными. Догорающий окурок обжигает ладонь, и я резко отбрасываю его в сторону.
И тут мне приходит в голову, что Защитник всегда от меня уходил; даже когда стоял неподвижно рядом и говорил со мной. Все, что я произносил, было всегда вдогонку. А то, что он сообщал, – лишь особой формой умолчания. Все время скользкие слова, в которых не за что ухватиться. И душу – даже если все-таки предположить, что она у него и имелась, – за фразами его угадать непросто… Отвечал только на те вопросы, что хотел услышать. А их было немного… Слишком уж юрист. (И слово-то противное, юркое, вертлявое… Раньше на Руси их стряпчими называли. А у него стряпня очень дорогая и к тому же еще и неудобоваримая…)
Может, поменять адвоката? Нет, уж лучше знакомый дьявол… Да и нравится мне чем-то этот уверенный в себе, непроницаемый человек… А мое беспомощное одиночество перед законом – самое худшее из одиночеств, и никакой защитник (во всяком случае, уж не мой Защитник) защитить от него не сумеет, да и не захочет… Непонятно, как движется мой процесс. И движется ли вообще? Вбил в свою лысоватую голову мой Защитник, что объяснять клиенту не обязательно… Даже почему до сих пор не назначили помпрока, не знаю. Не мне судить… Это меня судят…
Счет, полученный уже на следующий день, включал два часа, которые рачительный Адвокат провел на телефоне, пытаясь (разумеется, безуспешно) узнать фамилию (неназначенного) помпрока, и полчаса совместного курения в парке. Курение нынче сто́ит дорого.
13. Любовь в холостяцкой квартире Ответчика. Аня, Андрюша и лейкемия. Молчание Истицы
(Бостон, 20 октября 1991 года)
В три часа дня ко мне врывается Лиз. (С недавнего времени у нее появились свои ключи.) Она под каким-то предлогом убежала с работы. Лицо уставшее, немного осунувшееся. При ярком свете, струящемся сейчас из окна – солнечный гораздо безжалостнее электрического, – возраст виден уже совсем отчетливо. Это делает ее еще более уютной, почти домашней. И я ощущаю всю драгоценную хрупкость этой женщины из совершенно иного мира, так внезапно появившейся в моей жизни.