– Тебе не скучно? – обрываю я себя.
– Нет. Что ты! Продолжай, пожалуйста.
Лиз, ничего толком не знающая о Советском Союзе, не знающая, что я люблю, не читавшая книг, тех, на которых я вырос – зато знающая много про всю программу Бостонского симфонического оркестра в этом году, про почти каждую картину в музее Гарднер – про все, что должна знать дама из браминской семьи, – слушает внимательно. В тех местах, когда мне грозит опасность, украшенные драгоценностями пальцы – каждому из них свое отличное от иных украшение – легко касаются моего лба, щек, говорящих губ. Расставляют между фразами целительные точки-пропуски. И я сразу забываю о прошлом, замолкаю и рассеянно любуюсь их бриллиантовым мерцанием. Прижимаю правой рукою ее голову к своей голой груди и лежу не двигаясь.
Сквозь открытую дверь слышно, как капля за каплей падает вода из-под крана на кухне. Меня начинает клонить в сон.
– Плечо у тебя очень удобное… Я думала, ты такой в себе неуверенный. А оказывается… Ну и что было дальше? – нетерпеливо подталкивает она. Закидывает за ухо каштановую прядь, точно боится пропустить что-нибудь в моих словах.
Теперь я начинаю рассказывать о своем странном Защитнике, скорее, впрочем, похожем на нападающего, нападающего с большой дороги.
– О нем можешь не говорить, – перебивает Лиз.
Некоторое время снова лежим совсем неподвижно и молчим. Душа в душу. Потом я говорю о троюродной сестре-моей-Истице, Инне Наумовской, о своих хождениях по инстанциям, о первом выигранном раунде в суде… И только про написанную на меня анонимку упоминать не стал. Незачем грузить ее ненужными и неприятными подробностями. Все равно никогда не поймет, как жили отказники в СССР. Те, кто не сидели тихо, а боролись за выезд.
– Эта Инна, которая подала на тебя жалобу, она была в тебя влюблена?
– Не думаю. Я, во всяком случае, не замечал.
– Ты, скорее всего, вообще мало кого вокруг замечаешь! Знаешь, Ответчик, я ее понимаю… Если ты… Если ты, – повторяет, подчеркивая голосом всю нелепость этого предположения, – меня когда-нибудь бросишь, я тоже подам на тебя в суд! И тут уж ты не отвертишься!
– За изнасилование? – Я освобождаю онемевшее плечо и, внутренне приосанившись, поворачиваюсь к ней.
– Еще непонятно, кто кого изнасиловал! – Она легонько ущипнула меня за сосок. – Нет, судить я тебя буду за свою разбитую жизнь. И по решению суда тебе не разрешат подходить ни к одной женщине!
– Придется тебе сделать так, чтобы мне в голову не пришло тебя бросать, – бормочу я и чувствую любовную тяжесть ее пальцев внизу живота. – Иначе нам обоим будет…
– Сделаю, не беспокойся! Еще просить будешь, чтобы перестала! – Мы посмотрели друг другу в глаза и опять расхохотались. Просто оттого, что нам сейчас очень хорошо.
Она поворачивается на другой край постели и подворачивает под себя одеяло. – Разделила со мною ложе. Еще пять минут я лежу в блаженном беспамятстве, плотно обернутый нашим общим молчанием, и кайфую, рассматривая плывущие по потолку вьющиеся длиннобородые тени. Тихий ангел пролетел сейчас между нами и, убедившись, что помощь нам не нужна, притаился где-то совсем рядом.
– Послушай, – осторожно прикасается наконец она снова налившимся медовой нежностью голосом к нашему молчанию, – может, расскажешь немного о своей жене?
– Не знаю даже, что рассказывать… – Мертвой рыбой, брюхом вверх, медленно всплывает из глубины памяти воспоминание об Ане. – Мы ведь всего два месяца как окончательно разошлись… Она старше на несколько лет. Мне всегда нравились женщины старше меня. Еще в Ленинграде встречался с ней до отъезда.
– А что она делала?
– Работала в Публичке. Это самая большая библиотека в городе. И давала уроки русского языка школьникам. А потом спасала сына.
– У нее был сын? То есть я хотела спросить, у тебя был сын?
– Тогда он еще был сыном Олега. Моего брата, который до сих пор в Питере. А моим Андрюша стал здесь, в Бостоне. Когда было уже поздно.
– Ты можешь объяснить по-человечески?
– Мы с ней встречались несколько лет. Но примерно за год до моего отъезда из России она сошлась с Олегом, вышла за него замуж, и у них родился сын, Андрюша. Я тогда сидел в отказе. Почти два года боролся, чтобы разрешили выехать. Писал письма с просьбами о помощи всем, кому мог. Записки с криками о помощи в бутылках, брошенных за борт. Иногда их прибивало к берегу. Участвовал в голодовках. Несколько раз арестовывали.
– Бедный ты мой! Столько намучился! Ведь они с тобой что угодно могли сделать! Хорошо, что ты рассказал. Теперь многое становится понятным…
– Понимаешь, если бы не уехал, скорее всего, посадили бы надолго. – Теперь, через шесть лет, звучит так, будто я сам себе поверить не могу. И это происходило с другим, правда, прекрасно мне знакомым человеком. – Тогда все висело на волоске. Ну а Аня уезжать не собиралась совсем…
– Наверное, было страшно тяжелое время для тебя! Поэтому вы разошлись с Энн и она ушла к Алеку?
– Конечно, со мной тогда было трудно, нервы на пределе были. Впрочем, если бы и никуда не уезжал, Аня все равно бы к нему ушла… Ты знаешь, это как проклятье, всегда висевшее надо мной! Мы ведь с Олегом полные близнецы. И очень похожи друг на друга. Как только у меня появлялась женщина, он сразу же влюблялся в нее. И делал все, чтобы ушла к нему. Но затем довольно скоро они расходились… Для него не так уж трудно. Он всегда был гораздо более привлекательной копией меня. Более открытый, более жизнерадостный. Если сюда приедет, знакомить с ним не буду.
– Одинокий ты мой близнец. Даже себя не умеешь любить. Буду тебя учить. – Она запрокидывает руки за голову… Чтобы я смог оценить форму ее груди?
– Мне еще и предстоят уроки себялюбия? Программа обучения становится насыщенной. Училке будет нелегко… Я не совсем понимаю. Там будут примеры из твоего опыта? Домашние задания? Экзамены? Чутье кое-что подсказывает, но не слишком отчетливо.
– Не понимаешь, потому что не так слушаешь. Надо не ушами, а сердцем!
– Сердце мое еще в России слышать перестало. – Я с удивлением замечаю, что вдруг у меня прорезался очень хороший английский. Меньше стал себя контролировать. – Так на чем я остановился? Ну вот… Честно говоря, трудно представить себе, как и что там было у них после моего отъезда… Олег метался из одного бизнеса в другой, рисковал всем и всякий раз разорялся. Нервничал, раздражался, ни о чем, кроме своих бизнесов, разговаривать не мог. Золотой телец близко к себе не подпускал и больно бодался… В России тогда жуткая неразбериха была… В восемьдесят девятом они развелись…
Я надолго замолкаю, чтобы набраться сил. И Лиз меня не торопит. Еще несколько минут разговариваю с ней молча. Потом, снова набравшись сил, вслух:
– И уже после того, как разошлись, она узнала Андрюшин диагноз… Ей удалось уговорить – кому-то заплатила, наверное, – врачей в питерском онкологическом центре, чтобы написали письмо с просьбой о помощи в Дана-Фарбер здесь, в Бостоне, – она еще в России перечитала про этот госпиталь все, что возможно. В клинику Джимми Фонд. У них есть благотворительные программы, ты, наверное, слышала. Те согласились бесплатно лечить. Предложили приехать на курс химиотерапии. Преодолев все существующие и несуществующие преграды, на последние деньги привезла его сюда.
– Они приехали к тебе?
– Да нет, не ко мне. Думала, не захочу ее видеть, после того как ушла к Олегу… А тут у них никого больше не было… Списалась с русской православной церковью в Бостоне, в Розлингдейл, и те дали жилье. Крестилась она еще в Питере. Может, там и посоветовали. У этой церкви маленький, похожий на скворечник домик во дворе. Там часто останавливаются, кому негде жить. Бостон не без добрых людей. Прихожане собрали денег, вещей для нее и для Андрюши. Замечательный народ у них. Все время помогают незнакомым людям. Возили к врачам. Молились за его здоровье. И он начал вдруг быстро поправляться. Это казалось чудом. Но на самом деле чудо было ремиссией.
– А почему брат твой, Алек, – имя Олега она произносит на свой бостонский лад, удивительно мягко, – тебе не написал, что они приезжают?
– Да он, наверное, и не знал ничего. Разошлись они плохо, не разговаривали друг с другом. Характер у нее сильный. Слишком сильный. Потом уже, когда мы поженились, ни разу о нем не упоминала… Через три недели после того, как они оказались в Бостоне, позвонила наконец. Я приехал и в тот же день уговорил ко мне переселиться… Ты не можешь себе вообразить, как они жили там, при церкви! Внизу воскресная школа. Темная винтовая лестница на второй этаж. Комнатка, в которую еле умещались две кровати, столик и всего один стул. Я бы и сутки не выжил в такой тесноте. Пара полок, прибитых к стенам. Повсюду подаренные прихожанами дешевые вещи. Кухонька, где она каждый день что-то варила. Это было в августе. Жара тридцать пять градусов – прости, это по Цельсию, по-нашему, девяносто пять, – а у них даже кондиционера нет. Один скрипящий вентилятор… В общем, переехали они ко мне. Андрюша стал ходить в русский детский сад. Она вела хозяйство. И у нас все началось опять. Тлевшее восемь лет снова вспыхнуло… Не знаю… В общем, однажды не удержался…
Говорю я не торопясь, осторожно поворачивая ворох перелицованных воспоминаний, прилипающих к словам. Смотрю отстраненно на них то с одной, то с другой стороны, перед тем как произнести для Лиз. Родные лица Ани и Андрюши медленно плывут перед глазами… Две короткие, всего по году, жизни с Аней были совсем разными. Во второй у меня был сын, и даже в самом конце ее Аня еще была очень красивой.
– А где она теперь?
– Вернулась в Питер… У нее там родители… Наверное, ей среди своих легче… Андрюша ушел прошлой зимой… – произнес слова и опять почувствовал, что до сих пор их не понимаю. Просто привык озвучивать. – До самого ее отъезда все зеркала в доме были завешены черным. Восемь месяцев прожил точно на кладбище… – Я сморщился и потер лоб, разгоняя застывшие мысли. – Думаю, она и замуж-то за меня вышла, чтобы остаться в Бостоне, быть поближе к Дана-Фарбер. С лучшим в мире детским онкологическим центром. Ведь долго жить вдвоем с Андрюшей в этой комнатке при церкви все равно бы не смогла… Я ее понимаю… И дело не в том… Господи, да я бы и на фиктивный брак согласился, чтобы ребенка попробовать спасти… На свадьбе у нас были и священник, и раввин. И человек десять моих знакомых, не больше. Тогда это все было не слишком важно…