– Ч-черт! Мне в голову не приходило!
– Он ужасно мстительный. Ненавидеть умеет гораздо сильнее, чем любить. Это семейное. Отец у Ричарда был прокурором нашего штата… Может нанять частного детектива!
– Как видно, вся семья у тебя числится по судейскому ведомству. Но не бойся. Я научу, как уходить от слежки. В России это называлось «сбрасывать хвост»… У меня еще оттуда опыт… Довольно быстро замечаешь, когда за тобой ходят, если от этого многое зависит. И жизнь твоя станет еще интереснее и немного опаснее…
– Дослушай меня, хорошо?
– Нет. Не хочу тебя дослушивать.
– Я ни за что не стану подвергать тебя такому риску! – На мои довольно предсказуемые шутки она не обращает никакого внимания. – Должна тебя оберегать! Ты ведь как ребенок. Ничего в таких делах не смыслишь.
Похоже, у Лиз, помимо всего прочего, начинает развиваться еще и материнский инстинкт. Как бы не вытеснил все остальное!
– Придется тебе надевать густую вуаль, когда в следующий раз отправишься ко мне, чтобы никто из знакомых не узнал. Наверное, будет красиво. Тебе очень пойдет. Уже сейчас вижу тебя в ней. И поднимать ее будет также захватывающе, как поднимать подол твоего платья. Добавится еще один маленький ритуал… А по Бостону романтические слухи поползут. Слово здесь, слово там. «Дама с вуалью опять проскользнула к нему в квартиру…» Успокойся. На самом деле все это совсем неважно. Так или иначе, мое дело закончится через несколько дней.
– Дай-то Бог! Но пока нам надо быть осторожными! – По ее тону я понимаю: она немного разочарована тем, что так легко согласился ждать, но не хочет подавать вида. – Мы нигде не можем появляться вместе! Извини, дорогой! Не могу долго говорить. Скоро Ричард должен вернуться.
– Ну ладно. Привет тебе.
– От кого? – Голос Лиз становится настороженным.
– От меня.
– Ты что, себя с русского переводишь?
– Не. Со своего внутреннего языка.
– А чего это ты решил его передать?
– Больше некому.
– А-а-а… Только привет?
– Ну и любовь, само собой, тоже. Я тут начал мечтать о домике, который будем снимать, когда ко мне переедешь. Эта квартира мала для нас двоих. Ты заслуживаешь лучшего.
– То, что я заслуживаю, к квадратным футам отношения не имеет… Не думай ни о чем, дорогой! Ложись спать. Все скоро само собой устроится. Я люблю тебя, Грегори Маркман! – Она произносит все это шепотом, но так отчетливо, так торжественно, будто дает с трибуны клятву перед многотысячной толпой. – Я так сильно тебя люблю!
Сразу же за этой фразой вместо одобрительного рева толпы сгущается напряженная, обжигающая ухо тишина в трубке, и сквозь нее доносится лишь горячее дыхание Лиз. Потом и оно испаряется. И чужим светским голосом, которым она уж слишком хорошо владеет, тщательно интонируя свое неожиданное безразличие:
– Я все поняла. Джейн, давай обсудим завтра. Нужно кое-что разузнать. Перезвоню после обеда. Должна идти. Пока.
Длинные телефонные гудки.
Придется еще обождать. Лиз сумеет с этим справиться. Она умеет многое, чему я никогда не научусь. Умеет совершенно естественно, на голубом глазу говорить со мной по телефону, так что муж, входящий сейчас в квартиру, ни о чем не будет догадываться. Умеет удивительно быстро войти в новую роль и очень естественно ее исполнить. И я сам не буду даже догадываться, что Ричард уже снимает пальто и через секунду появится в спальне. Наверное, так же быстро умеет и выходить из любой роли… Умеет ловко и незаметно из коротких свиданий и телефонных разговоров узелок за узелком сплетать нашу прочную любовную связь.
Но ведь у того, что плетется, всегда есть начало и есть… Что здесь – артистический талант и присутствие духа или большой житейский опыт? Или просто секретарская работа где-то между вечно обвиняющим государственным мужем и защитниками приучила приспосабливаться к любой ситуации? Это умение может стать весьма опасным, если обернется против меня. У тех, кто умеет притворяться, всегда преимущество… И это не маски, которые она незаметно на себя натягивает. Нет, у нее все идет изнутри. Просто приоткрывает, выпускает наружу совсем другую часть от переливающейся всеми цветами Лиз Лоуэлл… Даже не упомянула о приезде Майкла! Мы еще не настолько близки, чтобы рассказывала о семейной жизни… Какие бы слова ни говорил, так сразу от Ричарда она уж точно не уйдет.
Всего через несколько минут ей придется изображать верную жену, добросовестно исполнять свой супружеский долг, чтобы не вызывать подозрений помощника прокурора. И потом снова исполнять его завтра ночью. То, что я вижу, вылезает из рамок – или это не из рамок, а из тисков? – моего воображения.
Не раздеваясь, плюхаюсь на кровать, еще хранящую ее запахи. Пульсирующая пустота, возникшая после того, как исчез ее голос, делается нестерпимой. Необходимо быстрее хоть чем-нибудь ее заполнить. Думать о процессе не удается. Некоторое время пытаюсь отвлечь себя от воспоминаний о Лиз и о ее государственном супруге Ричарде Лоуэлле… но навязчивая мысль о нем не дает успокоиться… словно вдруг перестал понимать язык, на котором думаю, и кто-то прямо в ухо бормочет по-русски: Рри-чча-ррд… ссу-прруг… Рычание, прыжок, и беспомощная Лиз в руках у Ричарда Львиное Сердце… И действительно, отчего это я решил, что она больше не трахается со своим рычащим Ричардом? Привычный с детства глагол дается мне в этот раз с огромным трудом. Я чувствую, как дико это звучит. Даже если говоришь не вслух, а только про себя. Но, вытянув губы, повторяю еще раз и еще раз: раздвинув ноги, трахается с Риччи, трахается со своим законным су-пругом… Закон всегда и везде против меня… Су-пруг… су-пруг… упрямое упругое слово прыгает, как резиновый мяч, бьется о стенки черепной коробки, отдается глухим эхом, не давая уснуть… Резкий удушливый запах пропитанных по́том синих простыней обволакивает меня…
Наверное, мир так устроен – и здесь, и в России, – что очень красивых женщин всегда надо отбивать, вырывать из чужих рук, выманивать, вытаскивать из чужих постелей.
И опять она приходит на помощь. Сначала появляется, похоже, уже полностью присвоенный ею слабый запах новогодних мандаринов, от которого начинает привычно кружиться голова. Затем обнаруживаю среди колеблющихся в потолке теней ее размытое лицо! Наверное, ревность, окрыленная сонными мечтами, обостряет новое ночное зрение. Видимое и несуществующее лицо Лиз становится все более отчетливым, похожим на большую цветную фотографию, проступающую в ванночке с проявителем.
Глядя на нее, я начинаю осторожно, с трепетным тщанием перебирать фразу за фразой весь наш разговор, все наши предыдущие разговоры. И это уводит совсем в другую сторону. Вся образованность Лиз связана лишь с искусством. А из русского искусства – лишь с Толстым и Достоевским. Последняя правда психологической прозы. Правда не фактов, но чувств. Должно быть, так учат юных леди в семьях новоанглийских браминов.
На потолке в проявленном образе Лиз появляется волнообразное движение. Мысли мои ей явно не нравятся. Но не могу остановиться.
Никакого представления о том, например, почему не падает летящий самолет или почему по телефону слышен человек за тысячу миль отсюда, – ни о чем этом она абсолютно ничего не знает. Не хочет знать. Но, что удивительно, и чудом не кажется. Она искренне презирает все это низшее знание. Даже не потому, что его так трудно получить. Хотя и это, наверное, тоже…
Лиз в потолке надо мной закрывает лицо ладонью. Сейчас видны лишь ее пальцы. Длинные пальцы, переливающиеся драгоценностями. Хорошо хоть обручального кольца там нет. Всегда снимает, когда идет ко мне?
Просто ей неинтересно. И о своей работе, о длинных ночах у компьютера, о суровой точности, внутренней стройности найденных, возведенных мной и отшлифованных до кристальной прозрачности алгоритмов, программ, о магическом очаровании этого безвоздушного, слаженно работающего мира, который строится у тебя на глазах, никогда рассказать ей не сумею. Но я там живу. Не меньше восьми часов в сутки… Несмотря на всю близость, не так много у нас общего… У этой аристократической женщины среди всех ее культурных или там духовных украшений настоящих драгоценностей немного. Или даже нет вообще… Еще хуже: я не помню, чтобы она когда-нибудь произнесла что-то по-настоящему глубокое или хотя бы просто интересное, свое. Или даже вычитанное в книге. Только приветливо оживленная разговорами любовная немота. На таком перекошенном фундаменте построить трудно… Ничего моего в ней нет. И моя к ней любовь – это любовь постороннего…
Со мной всегда так было. Души ведь близко касаться не могут… Но с таким телом, как у нее, это и… И сейчас уже не имеет значения, что она знает, что она говорит. Дело не в словах. А в ней самой, во всем ее облике, в лице, глазах, жестах… В конце концов, неважно в чем… разбираться в себе я не люблю… Если бы начал в себе разбираться, жизнь стала бы гораздо сложнее. И так-то… трусливая самозащита… Лишь бы продолжалось… зрение, как всегда, у меня побеждает разум…
В многоэтажном небе над Бостоном, в самом нижнем этаже, прохудился пол. Захлебывающийся в самом себе проливной дождь льет как из ведра. Тяжелые капли лупят по подоконнику совсем рядом с моей головой. Я пытаюсь представить это обмотанное влажными тучами ведро и Того, кто его сейчас наклонил над городом. Представить, не проговаривая про себя, а просто картинками, которые одна за одной всплывают в голове. Слишком много тщательно отточенных фраз произношу, записываю на работе, и теперь ночью в постели контролировать себя не хочется. Воображение вырвалось на свободу, мечется из стороны в сторону и тащит за собой на коротком поводке. Разумеется, из разрозненных картинок, будто наспех набросанных малярной кистью на плохо загрунтованном полотне, чего-либо отчетливого и цельного воссоздать не получается. Удается увидеть только мощные руки со взбухшими венами, темный край ведра, занимающего половину неба, и блики на дырявом дне. И услышать гром, похожий на раскаты огромного смеха.