Когда кончили, повел меня в ресторан. Обедали, он вкусно пил водку. «Контора оплачивает». Еще пару часов проговорили. Помню, под конец спросил у него, много ли завербованных среди эмигрантов из России. Он не задумываясь сказал: «Три процента». Я прикинул, цифра получалась такая огромная, что невольно присвистнул. И он объяснил. Подаст человек документы на выезд, его помурыжат полгода. Потом в Большой Дом вызывают и объясняют доходчиво: никуда он не поедет, пока не подпишет бумажку, что будет в Америке Родине своей помогать… Многих тогда вербовали. Кое-кто и соглашался. С позором из любого положения выйти легко. Только вот потом не оберешься… Меня ведущий пытался тоже. А после отъезда и женщину, с которой жил последний год… Приезжает такой «помощник» в Бостон. Ждет месяц, второй. Трясется от страха, что вот-вот принесут ему батон с взрывчаткой и на дело пошлют. А потом не выдерживает – идет сдаваться в ЭфБиАй. Выслушивают там его, номер телефона дают. «Не волнуйтесь. Все в порядке. Вот, звоните, если что». И кончается на этом короткая шпионская карьера. Живет человек спокойно. А друзьям, конечно, не рассказывает…
Казак подмигнул и неожиданно процитировал: «Контора веников не вяжет!» Следующая строчка – «контора делает гробы» – всплыла у меня сразу же. Гримасы и ухмылки памяти. Но вслух произносить не стал. Не уверен был, какую из двух контор мировой закулисы имел в виду мой собеседник. Любое лишнее слово ни к чему… Затем долго прощались…
Закрываю глаза, лицо казака с плавно покачивающимися длинными усами исчезает, будто вынули слайд.
Я подробно сообщаю Адвокату о разговоре с казаком из ЭфБиАй. Но часть о русских шпионах среди новых иммигрантов опускаю.
– Фамилию сотрудника не запомнили? – перебивает наконец Адвокат.
– Запомнил хорошо. Рональд Петков. У меня даже телефон остался. Очень надеюсь, что никогда не понадобится… могу дать…
– Нет, не надо… Я хочу быть уверен, что вы меня поняли. Мы не можем допустить, чтобы ваши конфликты с властями в России рассматривались тут на суде… Вы видите, чем это грозит?
– Ну да, – сразу же соглашаюсь я, хотя и вижу что-то совсем иное.
Наши сигареты, одновременно опущенные в цементную урну, сталкиваются мерцающими мордами и начинают шипеть друг на друга.
Непроницаемый Адвокат задумчиво глядит прямо перед собой. Поглаживает пальцем внутреннюю сторону правой ноздри. Я прослеживаю направление его взгляда и наталкиваюсь на скамейку напротив.
Румяная женщина с кирпично-карминными губами и пышно взбитыми светлыми волосами лениво посматривает по сторонам. В голых ветках над ней черные бутоны съежившихся воробьев и, словно вата на новогодней елке, тяжелые клочья снега. Висящая совсем низко тяжелая туча выдавливает редких прохожих из парка.
– Вы бывали когда-нибудь в Швеции? – вдруг спрашивает Адвокат. Пожалуй, сейчас он не слишком обращает внимания на то, что сам говорит. – Моя бывшая оттуда… Там очень много красивых женщин. Высоких, сильных, с большой грудью. Вообще, народ в Швеции свободнее, благожелательнее. – Поглаживает лежащий на коленях брифкейс. Будто гладит любимую собаку. – Меньше этого пуританского ханжества. И кроме того, у них любят иностранцев… А хотите, познакомлю с моей бывшей? Мы иногда встречаемся. Вы ей понравитесь. Она любит таких… Не беспокойтесь, она-то в суд на вас не подаст.
Ответчику, как это часто с ним бывает последнее время, когда говорят о женщинах, нечего ответить. Я лишь усмехаюсь и пожимаю плечами. Мне уже не надо ни с кем знакомиться. Достаточно было коротких любовно-сексуальных историй еще до женитьбы, а затем и к концу моей недолгой семейной жизни. Однажды подсчитал – получилось около пятидесяти, сейчас не смог бы вспомнить имен у половины из этих женщин… Хотя, конечно, гораздо меньше, чем у Спринтера… Но теперь вдруг выяснилось, что на самом деле Лиз была первой. Ни шведские, ни массачусетские женщины меня теперь не интересуют.
Румяная блондинка-снегурочка осматривается по сторонам. Ореол волос вспыхивает, приподнимается над головой и растворяется в воздухе. Секунду смотрит на Адвоката. Или это она смотрит на меня? К четырем часам в Бостоне уже нет света и еще нет темноты. (Зимою здесь всегда не хватает солнца.) И в этом неверном свете трудно что-либо разглядеть.
– Позвоните, если надумаете. Вам будет интересно. – Адвокат прикрывает веки. Ноздри его подрагивают. Встает. Минуту стоит молча, скрестив руки и ноги. Озвучивать свои глубокие мысли он явно не собирается. – Счет за мою работу вышлю вам завтра. – Обозначает на зевке конец неразговора. Потом, не глядя на подзащитного, торопливо прощается. Покачиваясь, с легким развальцем переходит через дорожку. В упругой походке чувствуется осмысленная целеустремленность. Стеклянные листья, инкрустированные синим инеем, шуршат у него под ногами.
Подзащитный медленно идет к метро. Останавливается, наблюдая за праздником побирушек-воробьев, деловито хлопочущих с влажными клювиками возле размякшей хлебной корки. И наконец, не удержавшись, все-таки оборачивается. Его Адвокат наклонился всем телом вбок, к смеющейся пышноволосой женщине и, положив руку на спинку скамейки, увлеченно с ней разговаривает.
Вот и в Америке можно зацепить человека на улице или в парке. И она не испугается, не побежит звать полицию. Нужны только правильные уверенные слова и немного вежливой адвокатской наглости… Но нам, косноязычным эмигрантам, все это недоступно.
У клубящегося паром входа в метро я замечаю зеленый джип, полчаса назад обливший меня грязью. За затемненным стеклом угадывается грузная фигура водителя, спящего, положив голову на руль.
17. Жена профессора Штиппела. Большой Клауст
(Амхерст, Массачусетс, 8 декабря 1991 года)
Приспущенное небо беззвучно засевает пушистым розоватым снегом, повторяющим плавные изгибы земли, сонный университетский городок в середине Новой Англии. Над входной дверью маленького домика ампула унылого желтого света, к которой, словно бабочки-однодневки, со всех сторон слетаются снежинки. Тени их, наталкиваясь друг на друга, кружатся над крыльцом. Из висящих рядом с ампулой тоненьких металлических трубочек доносится тихая музыка ветра. Антенны со свистом легко сметают снеговую взвесь с крыши.
Большая полутемная комната, набитая старой мебелью. Внутри довольно жарко. Кисейные занавески, слегка пожелтевшие от времени и равнодушия хозяев. Полки во всю стену с потрепанными книгами на русском. Залитый воском бронзовый семисвечник на подоконнике. Выводит что-то классически-оперное позабытый телевизор в соседней комнате (спальня?).
Неприкаянность, бездомность в разбросанных по креслам, по дивану журналах, газетах, в их отражениях, плывущих бесшумно в темноту на улицу. В скользящем вслед за ними под лакированным черным парусом концертном рояле. В мерцающих внутри фетровых молоточках.
В окне на заднем плане хрустальные кружева обледенелых деревьев и смуглая одинокая церквушка – смиренный контур ее наполнен любовью к тем, кто приподнимает взгляд к небу, – здесь, в промерзшей Новой Англии, упрямо напоминающая почему-то о пропитанной солнцем Святой земле и о Песни песней. Несколько перемигивающихся друг с другом изумрудных огоньков вдали, застрявших в ячейках брошенной на белую землю огромной черной сети из узких улиц, и за ними угрюмая стена леса, которая с каждой минутой становится все выше и выше… И даль пространств как стих псалма…
Жена профессора Штиппела, уютно поджав под себя полные обнаженные ноги, оплетенные извилистой вязью фиолетовых вен, сидит на диване и держит двумя пальцами длинную шелковистую сигарету. Пришлось пять раз разговаривать по телефону, пока наконец согласилась встретиться. Профессор где-то в отъезде. Желтые волнистые волосы с пробором посредине, пересыпанные серебристыми нитями. Сухое, красивое лицо с неестественно белой кожей. Густо накрашенный перламутровой помадой, чрезмерно подвижный рот. Каллиграфически точно прочерченные далеко к вискам круглые черные брови все время приподняты. Вместе с синеватыми подглазными полукружиями они образуют знак бесконечности, положенную набок восьмерку. Все шесть немного размытых цветов маленькой головы – желтый, серебристый, синий, черный, белый, перламутровый – тусклой акварелью плавно переливаются внутри конуса света, свисающего с торшера. Ощущения безвкусицы это усложненное цветовое решение образа у меня не вызывает. Скорее, наоборот, все цвета странным способом дополняют друг друга… Теперь, после Лиз, я стал совсем иначе, намного отстраненнее глядеть на женщин. Незаметно для себя каждый раз сравнивал и снова убеждался, как невероятно мне повезло.
Профессорша с любопытством рассматривает меня. Молниеносным движением языка облизывает пушистую верхнюю губу. Целует кончик сигареты, вставляет в свой накрашенный рот и не торопясь закуривает. Две голубые спирали, словно зыбкий мостик, застывают на мгновение между нашими лицами. Сквозь дым перехватывает мой взгляд, секунду держит внутри своего внезапно потеплевшего взгляда и встряхивает цветной головой. Может быть, но не сегодня – читаю я у нее в лице ответ на вопрос, который и не собирался задавать. Голубые спирали медленно подплывают. В глазах слегка рябит.
– Как вы думаете, почему она выбрала именно меня?
– Наверное, что-то произошло во время вашей встречи.
Она, не стесняясь, с любопытством рассматривает меня.
– Какой встречи? – Я пытаюсь сделать голос как можно более убедительным. – Нет. Должно быть другое объяснение.
– Откуда я знаю? Может, и не должно… Я ее давно не видела. Мой муж, Ари, единственный, с кем она еще общается. Много ей помогает последнее время. Часто ездит в Бостон. А я здесь сижу одна в деревне. Со мной она поссорилась… Наверное, Ари случайно упомянул о вас…
– Она что, подает в суд за изнасилование на всех, кого ваш муж упоминает в разговоре?
– Для нее малейший толчок… Никогда нельзя знать…
Профессорская жена замолкает, задумчиво вытягивает губы, перерезанные белыми вертикальными морщинками. Мерцающий огонек в самом центре перламутрового эллипса неожиданно вспыхивает.