– Раньше, в Питере, мы были с ней близки. Хотя Инна гораздо старше, но всегда масса общего было, – продолжает она своим низким грудным альтом. – Почти каждый вечер к нам приходила. Про всех своих мальчиков рассказывала. Она была тогда очень влюбчивая и очень красивая. Тоненькая, будто экзотический цветок. – Малоодушевленная Истица, которую я знаю, на цветок непохожа. Скорее она напоминала только что вырванный из земли клубень с торчащими во все стороны отростками. – Потом, уже тут, в Америке, книгу о своем детстве написала. Мы были поражены… охребенительная книжка… Вы представить себе не можете…
Раздается телефонный звонок. Она быстро хватает трубку. Откидывается на кожаную спинку вытертого дивана. Нахлобученный на шестицветную голову узкий конус двусмысленного света съезжает слегка набок.
– Дядя Шимон? Ша-алом… Его нет дома. Что-то передать? Вернется послезавтра… Обязательно ему скажу… Нет, конечно же, не забуду… Ша-алом, шалом…
– Дядя Ари из Израиля, – объясняет она. Снова осторожно подносит к накрашенным губам красно-черный мерцающий огонек. – Когда в Тель-Авиве жили, видели его всего раза два-три. А последние полгода звонит чуть ли не каждую неделю. И всегда ни слова ни обо мне, ни о дочке… Вдруг у него с мужем общие дела появились. Связанные с какой-то землей под Хайфой.
Неуловимое воспоминание мелькнуло у меня в голове, точно прозрачная рыба с серебристой чешуей вильнула хвостом и сразу же исчезла в мутной воде.
– Ваш муж занимается недвижимостью в Израиле? Необычный бизнес для американского профессора.
– Не знаю. Он вообще о своих делах говорить не любит. Все сам решает… – Усталая раздраженность слышна в ее голосе. – Что будете пить? – Встает и, не дожидаясь ответа, разливает вино. – Мой муж… Я хотела бы помочь, но не понимаю, что можно сделать… Для вас, наверное, это как снег на голову… Инна меня слушать не станет. Впрочем, придумаю что-нибудь… – Она протягивает руку. То ли для поцелуя, то ли чтобы стряхнуть пепел. Скосив глаза, полоснула скользящим зрачком. Я, Ответчик, делаю вид, что не замечаю. В этот момент телевизор в спальне прорвало оглушительным (вс) плеском рукоплесканий. – Одну минуту.
Вливает еще одну порцию вина себе в улыбку, над которой подрагивает пушистая верхняя губа, и, уверенно – для меня слишком уверенно – поигрывая тяжелыми бедрами, уходит в рукоплесканья. Словно приглашает принять участие в хорошо знакомой нам обоим игре. Игре, где выиграем мы оба.
Сквозь (случайно?) полуоткрытую дверь я вижу на столике около зеркала белый кружевной лифчик. Грудь у нее удивительно большая. Она тщательно рассматривает свое отражение. Потом перемигивается с ним, задумчиво вытягивает губы. Слабый запах похоти доносится из спальни. Настройка образа? Репетиция перед выходом на сцену? Правильно искривленное отражение в зеркале делает ее выше, значительнее.
Дым от зажатой в руке густо напомаженной сигареты стелется по поверхности зеркала. Или это только отражение дыма? Все слишком зыбко. Кладет окурок в невидимую пепельницу и скрещивает руки, будто собирается снять через голову платье. Минуту стоит неподвижно, затем резко поворачивается к себе спиной. Плеск рукоплесканий сменяется слабым журчанием воды в ванной.
Я, еще не совсем понимая, что делаю, иду к спальне, но грохочущая литаврами волна из вновь проснувшегося телевизора отбрасывает назад. Отхожу к этажерке возле рояля и сразу успокаиваюсь. Лениво поглаживаю взглядом облысевшие корешки книг, прилепившиеся обложками друг к другу, как батарея отопления, от которой тянет привычным с детства теплом. Кафка, Пруст, Борхес, Платонов. Перелистываю огромную Библию с гравюрами Доре. Ставлю на место и наталкиваюсь на засунутую между книгами фотографию в деревянной рамке.
Полный седой человек лет пятидесяти с расплывчатым лицом и ласковой пасторской улыбкой, которая не умещается в лице под выпученными квадратными очками. Высокий покатый лоб. Пухлые губы. Чуть обвислые пунцово-красноватые щеки. В лице, во всей его внешности что-то очень знакомое.
– Мой муж. – Она стоит у меня за спиной и легко опускает руку на плечо. Дыхание касается шеи. От дыма, только что побывавшего в ее теле, немного кружится голова… Похоже, эта дамочка неровно дышит ко мне. И не скрывает… Наверное, я неплохо сейчас смотрюсь в черном пиджаке и помятой белой рубашке с небритым лицом… Неважно, меня все это не интересует… Делаю полшага вперед и освобождаюсь. – Преподает какую-то хренофень американским оболтусам здесь в университете. Сейчас он в Бостоне. Я хотела, чтобы поговорил с Инной, посоветовал ей взять назад свой иск. Но он не умеет. Когда дело доходит до житейских проблем…
– Кажется, я встречал его на конференции в Филадельфии… в августе…
– Городок у нас маленький, – под тихое пробулькивание батареи быстро перебивает она. На мой взгляд, слишком быстро. – Всего десять русских семей. Мы живем совсем дружно. И мужа все любят… а я даю уроки музыки детям… Тут иногда так одиноко… Ничего не происходит… Я выросла в большом городе… Обождите, я выключу…
Что другое, а менять интонацию, как видно, умеет она хорошо.
– Я слышал, Инна серьезно больна, – пытаюсь я вернуться к цели своего приезда.
– Больна… давно уже…
Даже теперь, когда телевизор выключен, мощная фашиствующая «Гибель богов» все еще прекрасно слышна. Не дает ни на чем сосредоточиться. Заглушает ветер, который жалобно скулит под окном. Я вздыхаю и плюхаюсь в кресло, которое даже заскрипело от злости из-за такого обращения.
Профессорская жена, как видно неверно поняв мой вздох, кладет ладонь мне на руку. И снова я осторожно отодвигаюсь. Эта уверенная в себе шестицветная дамочка начинает доставать все сильнее.
– Я немного устал. Дорога была трудная. Не хочу показаться грубым, но вы не могли бы до меня не дотрагиваться?
– Да, конечно. Ничего не имела в виду. – Капля тепла, звучавшая раньше в ее словах, полностью испарилась.
– Я тоже.
Закуриваю, чтобы разрядить обстановку, и отхожу к окну.
– А знаете, Инна еще несколько месяцев назад много рассказывала о вас, – разбивает она наконец хрупкое молчание, установившееся между нами. Хранить его долго в себе она, похоже, совсем неспособна. Осколки, застрявшие в коротких гулких паузах между фразами, все еще продолжают царапать. – Говорила, что у вас в России брат-близнец… Даже хотела вам позвонить. Достала номер. Вы ведь ее единственный родственник тут, в Америке. Но потом что-то произошло…
– Так вот оно что! Голос крови в ней заговорил? Потому что я не нашел ее? Не заменил ей брата? Или кого-нибудь гораздо более важного?
И сразу сожалею о том, что сказал. Может, у нее это просто естественное дружелюбие к родственнику больной подруги? А я так грубо…
– Вы что, с ума сошли? Инна очень больной человек! – Она ударяет растопыренными ладонями о стол и откидывает голову назад. Женщина, которой принадлежит это лицо, гораздо старше профессорской жены, подмигивавшей себе в зеркале пару минут назад. Рот неприятно сморщился. Превратился в шевелящегося перламутрового скорпиона, в любую секунду способного укусить. Мелко пульсирует в рябом электрическом свете пробор на голове.
Я с трудом подправляю непослушным пальцем съехавшую набок неуверенную улыбку, но она сразу же снова возвращается на свое место. Мои беспомощные трясущиеся слова, так и не сумев вырваться наружу, задыхаются без воздуха в расцарапанном горле, падают, обдирая все внутри, глубоко вниз.
– Хочу оставить вам свои телефоны. На всякий случай… – наконец произношу я и неуклюже сую визитную карточку. Нельзя, чтобы это звучало, будто оправдываюсь. – Здесь домашний и рабочий… Если Инна или вы…
Она быстро встает, не скрывая своего разочарования. Воздух в комнате гудит, как провода высокого напряжения.
– Вам, наверное, пора ехать… – Похоже, мне удалось произвести довольно сильное и очень плохое впечатление. – У меня тоже дела. Дочка с урока тенниса должна прийти скоро. До ее прихода много надо успеть сделать… Не хочу вас дольше задерживать. – Левый кулак упирается в бок, правая ладонь прижата к стене.
Гулко хлопает дверь позади меня. Металлические цилиндрики легонько позванивают, будто предупреждая об опасности. Тени веток – смутные отростки надвигающейся ночи – переплетаются под ногами. Я стою неподвижно на крыльце в заброшенном, оцепеневшем от мороза городке посредине Новой Англии. Над крыльцом сейчас почти нет неба – сразу за крышей с застывшими на ней тусклыми мазками лунного света начинается черная глухая пустота. И внутри ее вьется из трубы белое дыхание избушки.
На секунду я забываю о своем процессе, об Истице, о себе. Голос ветра становится все пронзительней. Меня бьет озноб. Очень больно бьет. Тело становится тяжелым, наливается холодом… Еще немного, и начну обрастать инеем. Но не могу сдвинуться с места, и бешено бьется сумасшедшее сердце. Ощущение, что я внутри стеклянного шара, из которого уже никогда не выбраться! Как маленький беспомощный лыжник, взлетаю и стремительно опускаюсь на океанских волнах боли, захлестывающей с головой. Ничего, кроме этих взлетов и падений, сейчас в мире не существует. Только сердце, стиснутое до предела костяным обручем ребер, дробно выстукивает по грудной клетке что-то очень тревожное… Ноги начинают мелко дрожать, становится сухо во рту. Мурашки носятся по всему телу, сыплются куда-то под ноги. Дыхание становится совсем неглубоким и прерывистым. Скрутило так, что еще чуть-чуть – и брызнут слезы. Больше ни секунды не могу терпеть. Но секунды идут одна за одной и ничего не меняется! Стою скрючившись и ловлю разинутым ртом обжигающий морозом воздух. Первый за весь год приступ моего проклятого Клауста. Голова при этом остается совершенно ясной. Я понимаю, что на самом деле бояться нечего, но ничего не удается с собой сделать!
Здесь, в Америке, приступы были все реже и реже, и я уже думал, что совсем от них избавился. Во всяком случае, научился с ними справляться. Происходили они, когда окажешься один в тесной комнате и нахлынут воспоминания о том, как запирали в камере после допроса, и не знаешь, сколько будут держать… Человеку с хорошим воображением труднее. В каждой камере поджидает Большой Клауст. И они это знают. Мой ведущий знал, хотя я изо всех сил старался не показывать… Или даже еще раньше, когда застрял в лифте поздно ночью, возвращаясь от Витьки Денисова, и почти целый час тыкал в мертвые кнопки, колотил в дверцу, но никто не слышал. Казалось, к утру задохнусь без воздуха. Не могу, если не знаю, что есть выход. Потом еще часа два сидел на полу в полной темноте, затаив дыхание. Туго скрученн