– Ну хорошо… я объясню… в прошлый раз хотел, но не смог… все не так, как на самом деле… – Погрузившийся было в настороженную тишину голос возвращается теперь с другой ее стороны вывернутым наизнанку и сильно потускневшим. Примятые фразы начинают понемногу распрямляться. В сбивчивых, беспомощных словах слышна глубокая уверенность в своей правоте. – Пойми, я не могу больше так! Если в Амхерсте станет известно, опять переезжать придется… в какую-нибудь американскую Тмутаракань… Русские эмигранты стремглав все узнают, и прощать они не любят…
– Да? А ты что, ничего этого не знал, когда полез со своими показаниями?
– Мне шестьдесят восемь… давление высокое… и новую работу уже не найти… – продолжает он, не обращая на меня внимания. – Все эти годы словно с клеймом живу… Теперь из-за Инны и этого нелепого скандала бывшие мои дружки опять вспоминать начнут. Как дохлые рыбы, со дна всплывать…
Ноздри его раздуваются. Подрагивающие на гибких широких морщинах губы становятся толще, наливаются кровью. Подводят красную черту под верхней, размытой половиной лица. В нижней половине, в знаменателе его лица проступает жесткий, четко очерченный подбородок.
– А помнят они всегда гораздо больше, чем происходило на самом деле… Но им-то неважно… Бумага все стерпит. В бостонской русской газетке статью тиснут. Потом нью-йоркская перепечатает. Поползет по всему миру. До Израиля дойдет. И там уж… Ответить им все равно не смогу… – Выдвинув подбородок, Арон закидывает голову и замирает на минуту в позе гипсового горниста у входа в пионерлагерь. Потом, очнувшись: – Только зачем все это? Было очень давно и сейчас ни на что не влияет… И я тоже рисковал многим, когда подавал на выезд, в демонстрациях участвовал… Ты знаешь… А израильтяне для отказников ничего не делали… Все лишь собой заняты. На родину ехал, а там хитрые восточные бюрократы…
Мне не хватает воздуха. Клауст где-то совсем рядом. Опускаю стекло на двери и глубоко, до головокружения затягиваюсь. Становится немного легче. Снова поворачиваюсь к Арону. Отвращение поднимается откуда-то из глубины подвздошья и замирает во рту. Щеки раздуваются, и оно прорывается наконец наружу.
– Меня все это не волнует. Понял? Лучше скажи, зачем ты за мною здесь, в Бостоне, все время следишь?! Тебя что, в ГБ этому обучили и навыки боишься потерять? Тут за это и посадить могут! Хочешь, чтобы вызвал полицию?
– Я все рассказал в ФБР еще до того, как получил визу в Америку… Слава богу, все позади… – Слово «бог» он исторгает из себя невнятной скороговоркой, явно с маленькой буквы. Будто стесняясь. Вены на шее его вздулись. Должно быть, мозгу его нужно сейчас намного больше кислорода. – Это правда. Сильно меня обидели в Израиле. Хотел вернуться в Россию. Там хоть и трудно, но хотя бы все ясно. Ну а потом понял, конечно… Если бы не подписал бумагу, что буду им помогать, ГБ из Вены бы не выпустила… – Голос набирает силу, точно внутри крутанули до отказа ручку громкости. Звучит Арон так возбужденно, так искренне, что я даже засомневался: а вдруг, действительно, говорит правду? – Сообщила бы кому надо, что на них продолжаю работать… Ни одна страна бы не приняла… Приходилось делать то, что лучше было сразу забывать… Жена ничего не знала… Но ведь от того, что я подписал эту проклятую бумажку, вреда никому нет… Кроме, наверное, меня самого…
Замолкает и после короткой паузы добавляет уже гораздо более спокойно:
– Да и тебе ни к чему, если начнут в русских газетах писать, что некоего Грегори Маркмана, бывшего ленинградца, судят за изнасилование больной женщины…
Боится Арон. Боится, что захочу отомстить. За свои гнусные статейки в советских газетах, за то, что нас, затравленных отказников, оплевывал. Боится, что вымажу дегтем и выпихну голым на всеобщее обозрение. Отвернутся от него разом все десять русских семей в уютном университетском Амхерсте, и придется начинать все сначала… Но только трудно поверить, что домик в глубине Новой Англии выглядит для него сквозь многослойную пелену трех предыдущих жизней – советской, израильской и австрийской – пределом мечтаний. Не того масштаба человек…
– Слушай, нечего мне втюхивать свои жалостливые истории! Ты что, от меня сочувствия ждешь? Чтобы я торжественно пожал тебе руку, прослезился и обнял?
– От тебя дождешься! Все вы тут приехали, отказничики да герои! – взрывается он шипящей слюною. Зрачки на носу резко подпрыгивают. – Как чего – сразу в родную полицию! Делать нечего, вот и пишут свои мемуары! Боятся, как бы о них, старых поганках, не забыли! Куда ни устроюсь на работу – везде такой бывший герой объявляется! Пузатый, лысый, два дома, три машины, баба вся от жира трясется, шестую пластическую операцию делает, а он, папаша героический, все не может забыть, как его, бедного, несколько месяцев на историческую родину не выпускали! – В маленьких глазных яблоках, качающихся за толстыми стеклами очков, вспыхивает привычная обида. – Но он, этот сионистский герой, на родину, между прочим, так и не доехал! В лучшем случае туристом покатался, с тетей Басей икорки в русском ресторане в Тель-Авиве покушал! А я там три года жил!.. Теперь вот здесь на жалкую профессорскую зарплату корячиться должен…
– Чего ты мне-то всю эту туфту гонишь? Прибереги ее для своей статьи в какой-нибудь арабской или иранской газете. Говорят, там хорошо платят.
– Сколько же в тебе ненависти осталось! Ведь я тебе ничего плохого не сделал… Что здесь, что в России, в Австрии, в Израиле – везде одно и то же… Даже странно, до чего люди по всей земле одинаковые, каждый только себя правым считает, только для себя урвать хочет…
– А у вас, пришельцев из космоса, завербованных ГБ, все иначе? Для всего прогрессивного человечества работаете? Ну ладно, а я зачем тебе, советскому инопланетянину, вдруг понадобился?
Несмотря на открытое стекло, в кабине невыносимо душно. На лбу, на отвисших щеках Арона набухают капли пота. Будто плачет все его слишком большое ненужное лицо. Плачет помятый пиджак, слегка съехавший набок. Свисающая за ремень бежевая рубашка, переполненная рыхлым телом, напоминающим поднявшееся от жары тесто. Яркий галстук из ацетатного шелка. Запах пота смешивается с приторным запахом дешевого дезодоранта…
– Ты? А так, низачем. Инна в минуту просветления объявила, что ты ее ближайший родственник и она ждет не дождется встретиться! – Что-то булькает у него в зобу. Арон дергает шеей, ему мешает туго затянутый галстук. Скривившееся, выдвинутое из пиджака лицо на тонкой жилистой шее похоже на химеру, торчащую из стены средневекового собора. – Счастлива была, что снова с ней в одном городе оказался. Влюблена в тебя, небось, раньше была? А мне что делать? Что?
– Мне на это твое раскаяние и явку с повинной плевать! Понимаешь? Плевать! Расскажешь все своему психоаналитику. Или кому-нибудь из ЭфБиАй.
– Я ведь тебя тогда, на конференции летом, сразу узнал! Доклад отменил и уехал в тот же день! Надеялся: пронесло, и тут эта ненормальная со своим бредом! Нет, куда там… никак нельзя было, чтобы ты с ней встретился. Положа руку на сердце… – Жилы на шее вздрагивают все сильнее. Он закусывает верхнюю губу и хватается за сердце. Правда, с правой стороны. – Она бы про меня нарассказала… потом через общих знакомых до университета дошло бы. Да и не говорил я ничего особенного. Сама больной головой придумала. Слушай, я знаю, как ее остановить… Но ты должен помочь…
– Не буду я тебе ни помогать, ни вредить! И вообще с твоей семьей дел никаких иметь не буду.
– Ишь ты, какой чистенький! Как видно, никогда и не ошибаешься… тебе легче…
Он снимает очки и начинает не спеша протирать их несвежим скомканным платком. Потом протирает пальцами лиловые безресничные веки. Запрокидывает голову. Выпученные глаза без очков внимательно смотрят в разные стороны. Лоснятся от глянцевитого пота бугры надбровных дуг, покатый лоб, продолжающийся похожим на две плотно склеенные свистульки носом с круглыми волосатыми ноздрями, издающими тихое аденоидное посапыванье. Седые волоски в ноздре подрагивают, словно там в ужасе бьется тоненькими лапками запутавшаяся муха. На изжелта-синей коже под глазницами тяжелые, обвисшие мешки. Фокус вернувшихся на нос мощных очков, маленькими кружками ходит по лицу Ответчика.
Теперь вот, значит, Арон в Новой Англии осел… в большой город не полез, слишком многие знают… поселился на сто первом километре… профессорствует себе, фамилию на американский лад поменял… с Арона Штипельмана на Ари Штиппела… конспиратор… И правдивая ложь этого Штиппела звучит довольно убедительно… А вообще, чего я так разоряюсь? Ему-то ведь это все как божья роса. Привык притворяться…
Может, действительно, надо было бы договориться и он убедил бы Истицу забрать свою телегу? Мало ли чего? После короткого, но всестороннего обсуждения с самим собой этого вопроса – несмотря на нехватку времени, дискуссия была весьма сумбурной – убеждаюсь, что был прав. Нет уж! Помогать ему не собираюсь! Было бы в этом небольшое предательство… С любовью к врагам у меня всегда были проблемы… Дело издохнет, как только дойдет до суда, и без всяких договоров с бывшими кагэбэшниками… Чему бы ни учила народная мудрость, но понять и простить – вещи совсем разные…
«Черт с ним! – подвожу я для себя итоги обсуждения. – Пусть катится этот мелкий обломок советской империи со своим ацетатным галстуком в тартарары». Смысл этого старинного слова я знаю довольно приблизительно. Но его труднопроизносимое звуковое наполнение, пересыпанное глубоко в горле тремя раскатистыми рычащими «эр-р», чем-то очень нравится. И с удовольствием повторяю на случай, если удастся воспользоваться им здесь, в Бостоне, снова: «В тартарары!»
Но на следующий день все видится совершенно иначе. Я всегда был человеком настроения. Что я тут устроил? Для чего нужно было этого несчастного Арона добивать? Он и так уже, бедолага, столько намучился. Теперь ведь совсем неважно. Закончилось время борьбы. Аминь… Настало время… чего?.. А я ногой в челюсть, лежачего…