Общий знакомый, недавно приехавший из Питера, рассказывал, что пять составов с военной техникой, которые Спринтер достал откуда-то из-под земли, появились на свет на пару дней в Питере, а потом снова благополучно затерялись, и фокус с их исчезновением внимания публики не привлек.
Деньги, которые у него так внезапно появились, он, похоже, встретил с достоинством и без суеты. Будто никогда и не сомневался, что они в конце концов придут. Поездка в Бостон была его первым выездом из России.
Сотни раз за последние дни пытался представить себе нашу встречу со Спринтером. Вначале все вроде сложилось само собой и шесть длинных лет, прожитых порознь на разных концах земли, совсем быстро и незаметно исчезли. Но, когда пытались говорить о знакомых, оставшихся в Питере, пытались воскресить свои воспоминания, ничего не получалось. Чем-то это напоминало один урок у нас в школе, который запомнил на всю жизнь. Были мы тогда со Спринтером в шестом классе. Михаил Сергеевич, наш учитель физики, включал ток, и у него на столе оторванная лапка лягушки, к которой были прикреплены черные проводки, резко дергалась. Но сразу же замирала. Я смотрел с ужасом и восхищением. А он снова и снова безжалостно повторял свой опыт, вызывал судороги в мертвой лягушачьей лапке…
Бостонские музеи, понятное дело, интересовали брата намного меньше, чем прошлогодний снег, все еще лежавший на тротуарах. Часа два ходили по городу. Сейчас сидим вот у меня в квартире и потягиваем коньяк. Спринтер в расстегнутой рубашке разлегся в кресле, вытянув длинные ноги и уверенно положив руки на подлокотники. Вид у него ленивый и довольно благодушный. Маленький золотой магендовид мерцает в прилизанной черной шерсти на груди. Половина лица в темноте, и оттуда идет его голос. Колышется солнечный ободок над наполненной рюмкой. Рядом на столе изумрудная грузная муха, чудом дожившая до зимы, тоненькими ручками мелко потирает мордочку и посматривает на братьев.
Я немного нервничаю, хотя и не могу понять почему. (Может, в глубине души надеюсь, что теперь установятся между нами какие-то совсем новые отношения. Это ведь первый раз, когда я намного обогнал его. На целых шесть лет раньше приехал в Америку. А он первый близкий человек оттуда. По большому счету, у меня здесь, в Бостоне, (кроме Лиз?) никого нет.) Расстояние между нами метра три. В течение всего этого подпитываемого коньяком разговора оно не уменьшается.
Спринтер замечает фотографию смеющейся Лиз.
– Это твоя приятельница?
– Мы с ней уже месяца три встречаемся.
– Классно выглядит! – Я с удивлением отмечаю про себя, что его одобрение до сих пор еще так много значит. – И к тому же очень веселая.
– С чего ты взял, что веселая?
– Ты о ней ни в письмах, ни по телефону не рассказывал. И чего она делает?
– Лиз работает секретаршей в суде. Она тебе понравится. – И сразу же пожалел о сказанном. Знакомства Спринтера с моими женщинами никогда хорошим не кончались. – А муж у нее помощник прокурора.
Спринтер присвистывает. У нас к прокурорским женам без крайней необходимости ближе чем на километр никто не подходит. И прикасаться к ним чем-нибудь короче, чем двухметровый шест, никто не рискнет.
– Она не из таких.
– А из каких?
– Не знаю еще… Так уж произошло… Последнее время много чего происходит… Тут еще какая-то безбашенная баба на меня в суд подала. Что преследую ее, изнасиловать пытался.
– Здесь тоже такое случается? Просто так, на пустом месте в суд подала? – В подтверждение своих мыслей, Спринтер легонько притоптывает указательным пальцем по подлокотнику. – У нее что, не все дома?
– Не все дома?! У нее там вообще никого нет. Больной человек. Лет пять назад опухоль в мозгу вырезали. А сейчас живет в специальном заведении. Это места для хронически больных… К тому же она еще оказалась и нашей дальней родственницей.
– И суд принял жалобу больной женщины? Да-а… дикая у вас страна!
– А у вас?.. Но есть еще одна проблема. Мужа Лиз могут назначить обвинителем по моему делу. Так что мы с ней пока на подпольном положении. Приходится до времени быть осторожными, пока суд не закончился.
Спринтер, приоткрыв рот, задумчиво смотрит на брата. С шумом заглатывает коньяк. Закрывает глаза, мысленно прослеживая его движение в своем теле. Вкусно причмокивает и не спеша закуривает. После внушительной паузы выдувает синюю струю. Снова обращается к брату.
– Есть тут один мужик, который разруливал в Питере всю ситуацию для меня… – Произносит он это очень тихо. – Слишком много бандитов и отморозков всяких сейчас в бизнес рвануло. У них свои методы решения проблем… – Струя дыма, как длинный сизый язык, все еще, подрагивая, торчит у него изо рта. – Хочешь, привезу сюда? – Он что, предлагает, чтобы его мужик разбирался с Ричардом? Не хватало еще, чтобы в мои дела здесь, в Бостоне, была замешана русская мафия! Может слишком плохо кончиться… – Объяснит твоей сумасшедшей, что ей лучше взять назад свой иск… Разомнет немного глину, а лепить потом ты и сам сможешь. – И, увидев передернувшееся лицо брата, поспешно добавляет немного лоснящимся от смеха голосом: – Не боись, это шутка. – Пытается улучшить мое настроение, которое сам же только что испортил. Надо отдать ему должное, настроение собеседника он чувствует хорошо.
Шутка прошла мимо цели, но достаточно близко от нее. От холодного юмора брата у меня пробегает вдоль позвоночника легкий мороз по коже. Спринтер теперь решает проблемы совсем другими методами. В Бостоне пристального полицейского рассмотрения они могли бы и не выдержать… Брат стал каким-то мутным, потерявшим глубину зеркалом, в котором уже моего отражения не осталось… Хотя, может, это лишь первое впечатление…
– М-да… У тебя всегда был этот талант попадать не по делу в самые дурацкие ситуации, – деловито вытирает пальцами смех со рта и как ни в чем не бывало продолжает Спринтер. – Еще в детстве, когда играли в шахматы, ты в выигранной позиции всегда безошибочно находил самый плохой ход… самый плохой ход…
– Все это не так важно. – Говорить о своих делах у меня теперь нет настроения. Никакого. – Расскажи лучше, как ты-то там живешь теперь? По письмам ведь совсем непонятно.
– Тебе трудно будет представить… – Он вытягивает губы. Некоторое время задумчиво наблюдает, как расширяется перед ним в воздухе никотиновое кольцо. Протыкает его указательным пальцем. – Помнишь, Витька Денисов притащил к нам во двор две пары ходулей? И мы целый день ковыляли на них во дворе, стычки устраивали? Спихнуть друг друга пытались?
– Конечно, помню!
– Вот у меня и сейчас часто такое же ощущение… Только ходули теперь мои каждая по десятку миллионов долларов. Иначе по нашему болоту не пройти… Забрался высоко, поэтому и идти надо осторожно. А те, что высоко, сразу к себе внимание притягивают. Спихнуть легко могут. Падать там больно… Уже несколько раз было. И опять влезал… Ну а теперь приноровился вроде… Приедешь в гости, покажу. Дам немного походить на своих ходулях… Познакомишься с женой, новую племянницу увидишь…
– На карточке, которую ты прислал после свадьбы, не разобрал даже толком, как твоя жена выглядит.
Спринтер резко дергается всем телом влево и вытаскивает из пухлого бумажника в заднем кармане небольшую фотографию. Молоденькое, ничем не примечательное лицо, окруженное сверкающей шапкой рыжих волос. Грустные, встревоженные глаза и растерянная улыбка. Мог бы Спринтер и покрасивее найти.
– Моя Инулька, – голос у него теплеет. Хотя и не слишком сильно. До горячего явно недотягивает. – Уже почти два года вместе живем. Начинали, когда еще в ларьке на Лиговке крутился. Очень умная женщина. Единственный во всем Питере врач-трихолог. Единственный трихолог.
По лицу его мелкой рябью проскальзывает хорошо знакомая усмешка. Если и любит кого, так всегда не полностью, всегда с усмешкой. И, когда повторяет слова, слышна она довольно отчетливо.
– Трихолог? Это чего такое? – Слово довольно противное. Напоминает о какой-то венерической болезни.
– Врач по болезням волос. Специальные курсы кончала в Германии. Устраивает фокусы с воскрешением мертвых волосяных фолликул. Колдует с разными европейскими кремами, втираниями. Из лысых обратно в волосатые!
– Трихология… Даже не слышал никогда, что есть такая наука…
– Скоро узнаешь. – Небрежно проводит взглядом у меня по волосам. – Года через три, не больше… Я тебе говорю, наука эта чудеса творит!
– Трудно поверить. Почему тогда столько лысых кругом? Ну, во славу трихологии, мудрейшей из наук. Хоть ей не верят многие, но, знать, их разум туг! – перефразирую Козьму Пруткова и глотаю свой коньяк.
– Тут у Инульки недавно клиент был, ходил к нам домой. Молодой мужик, а на черепе ни одного волоска. Как бильярдный шар. Но уже через пару недель коротенький ежик на темени появился. Потом еще два на висках. Сейчас вот ходит весь кудрявый… Так вот, брат мой… Первый лечебно-диагностический центр открываем. На Невском, недалеко от Садовой. Кремы, шампуни, лазерная терапия для радикальной инкрустации и восстановления волос. Клиенты на шесть месяцев вперед… Насте, дочке нашей, второй год, няньку хорошую нашли, так что у Инульки теперь время появилось.
– Да-а, широкие у тебя интересы!
– Не у меня, а у нее. Не может дома сидеть без дела. А по мне, так и лучше… – Снова ныряет Спринтер в свой бумажник. И теперь не кривая ухмылка, а выпрямившаяся заразительная улыбка во все лицо. – А это Настенька… Смотри, она на меня очень похожа. Наверное, единственное, что от нас, Маркманов, останется… Видел бы ты, как она слушает музыку. Подрастет немного, и обязательно куплю беккеровский рояль.
История о беккеровском рояле – дед продал его за буханку хлеба в блокаду (вместе с историей о бомбе, которая попала в наш дом на Чайковского и расколола его надвое) – была неотъемлемой частью маминого семейного фольклора, на котором мы со Спринтером выросли.
– Как-то непривычно слышать про твои отцовские чувства. – Уж не собирается ли Спринтер выворачивать передо мной свою душу? Не хотелось бы. Вывернутая наизнанку, я думаю, она выглядела бы не слишком приятно. И за последние годы, я подозреваю, чище не стала. – Мне казалось, у тебя на семью времени не остается.