– Пока еще времени остается на все… Не знаю только, хватит ли надолго… Странно, ничего такого к Андрюшке не испытывал. Не срослось. Не помню даже, из-за чего… Но это же от нас не зависит… Я понимаю, ты злишься, что не помогал Аннушке эти годы, не приехал на похороны. Все на тебя свалилось. Я ведь до самого конца не знал толком, что у вас здесь происходило. Думал, дело у Андрюшки пошло на поправку. Да и стоял я тогда плохо. Очень плохо. Но все равно бы бабки ему на лечение как-нибудь достал, если бы на то пошло.
– На то не пошло… Пошло на другое… на знахарей, шаманов… но даже и на них пошло не так уж много… На самом деле помощь твоя и не нужна была. На жизнь нам хватало. А Андрюше никто не мог помочь.
– Я тебе писал, у Инульки беременность очень тяжело проходила. Должна была рожать через день-другой после его похорон. Нельзя было оставлять одну… И у меня со здоровьем проблемы большие были…
– Понимаю… Сейчас неважно…
Несколько минут мы сидим молча. Даже не одно, но два наших раздельных, перевитых никотиновыми нитями молчания. Которые кружатся друг вокруг друга.
– А ты совсем не изменился! – пытаюсь я перевести беседу в другое направление.
– Ты тоже. Страшно рад, что наконец встретились! – с готовностью подхватывает Спринтер.
– Расскажи, что с Аней сейчас происходит?
– Ничего не знаю. Говорить со мной она отказывается. Разговоры никогда не занимали много места в нашей жизни… Несколько раз пытался денег подкинуть, но она и слушать не хочет. Однажды лишь согласилась взять. Когда Андрюшка заболел и решила перевозить его сюда лечиться. Простить не может, что тогда от них ушел.
Аня рассказывала, что это она ушла от него. Не хотела быть глиной у него в руках. Каждый по-своему видит…
– Ты не обязан оправдываться.
– Я ведь только начинал. Нужна была женщина, которая понимала бы, что происходит. Хотела помочь. А она… Должен был по стране ездить. Искать неосвоенные места. Домой возвращаешься, и как на допрос к прокурору… – Насколько я знаю, мой братец никогда на допросе не был. – Наверное, тогда уже в монастырь готовилась… Да и я от своих холостяцких привычек отвыкать не собирался… И к Андрюшке не подпускала… Ты знаешь, когда разошлись, все пластилиновые игрушки – я их целый год для него в ленконцертовских поездках делал – в мусор выбросила. Чтобы от меня ничего не осталось… ничего не осталось…
– Слушай, а ты Аню или Андрюшу лепил когда-нибудь?
Вопрос вырвался сам собой, еще до того, как я успел его понять.
– Нет! – резко ответил брат, и глаза его остекленели. – Никогда их не лепил… Ты смотри, что в тебе сидит… Может, ты и в вуду веришь? Не доводилось в ночных радениях на Гаити участвовать? Под бой барабанов плясать до изнеможения возле костра? Куклы иголками протыкать?.. Чуть было не договорился, что это из-за меня Андрюшка ушел, а Аннушка умом тронулась!
– Да ладно, чего ты там придумываешь… – Полузабытое слово «грех» промелькнуло у меня в голове, и шов, соединяющий питерскую жизнь с бостонской, начал пульсировать сильнее. – Слушай, а где она теперь?
– Я не в теме… Вроде пока живет с родителями на Петроградской. Ей среди своих лучше… Кто-то из общих знакомых рассказывал, в Иоанновский монастырь собирается пойти. Послушницей. Его недавно снова открыли. Это на Карповке, недалеко от ЛЭТИ…
– В Иоанновский монастырь… – на пробу повторяю я и поджидаю некоторое время, чтобы понять, как отзовется, какие чувства вызовет это сообщение. Но, к моему удивлению, никаких новых чувств не появляется.
Я вспоминаю богословский спор, произошедший у нас с братом, когда нам было по восемь лет. Перематываю пленку и в который раз запускаю с того места, где он записан.
– Если Бог есть, пусть я сейчас провалюсь сквозь пол! – предлагает отчаянный атеист Спринтер.
– Если Бога нет, – возражает будущий Ответчик, – пусть я сейчас провалюсь сквозь пол!
Закрывают глаза и, сжавшись всем телом, ждут. Никто не проваливается… Похоже, в их споре Аня оказалась на стороне будущего Ответчика… он ведь и не мог провалиться, если Бога нет…
– Мне она совсем не пишет, – продолжаю я наугад. – Как уехала из Бостона, даже не позвонила ни разу… Наверное, теперь изменилась совсем…
– Да-а, характер у нее… Но только не смотрится она на монахиню… Помнишь, мама любила говорить: «Человек планирует, Бог улыбается»… Как думаешь, братан, почему она от тебя ушла?
– Не знаю. Чужая душа – броненосец «Потемкин». У нее особенно. Но, действительно, особой кротости я там никогда не замечал. Может, теперь в монастыре изменилась… грехи замаливает… может, и прощать научилась… – Рассказывать Спринтеру о том, что происходило у нас здесь весь этот год, когда уходил Андрюша, совсем не хочется… – Наверное, единственный, кого она любила, был наш сын. Он был частью ее… А мы – и я, и ты – мы были лишь отцами… плохими отцами… Если маленькая беда, то к адвокату, ну а уж если большая, так сразу к Богу… и в монастырь, чтобы ото всех отделаться…
– Туманно как-то ты говоришь.
– Неважно.
– До сих пор остался в тебе этот неприятный снобизм… Поменьше бы гордился своими несчастьями… Твоей заслуги в них нет… И не у тебя одного… Еще когда в университете учились… Хотя ты всегда умудрялся найти компромисс. Вроде твоего вегетарианства. Свинину там, телятину – это пожалуйста, а когда что-нибудь более конкретное – мозг, сердце или печень, – тут так же тошнит! Пожил бы ты, например, в Калуге или Архангельске году так в восемьдесят девятом…
– Уж кто бы говорил про компромиссы! У тебя вся совковая ленконцертная жизнь…
– Это все теперь отношения к делу не имеет.
– Да погоди ты… дай сказать… телефон ее родителей достать сможешь?
– Не вопрос. Если тебе не горит, пришлю, когда вернусь в Питер… Кстати, вы с ней уже развелись?
– Да нет. Я ж тебе говорю: с тех пор как уехала отсюда, ничего от нее не слышал.
– Скоро услышишь! В монастырь замужних не берут. Будет наша с тобой бывшая жена монахиней, – приналег голосом и натянуто улыбнулся, правда, одними зубами Спринтер. – Но за нас вряд ли молиться будет… Может, за тебя… Хотя мне нужнее…
Я пытаюсь представить Аню в черной монашеской одежде и в клобуке, бьющей поклоны, шепчущей молитвы на каменном, в шахматную клетку полу посредине пустой церкви. Позабыв о своих мужьях-братьях, позабыв обо всем мирском. Купол тускнеет, внутренность церкви наполняется сумерками. Они стекают у нее со спины, становятся тенью на полу. Холодный сквозняк вертится под ногами… Или с распухшим белым лицом в конце длинной очереди, ведущей на помост, целовать серебристый оклад чудотворной иконы… суровый взгляд Иоанна Кронштадтского со стены…
Но вместо этого вижу грустное, откинутое назад лицо, дымчато-зеленые глаза с золотистыми бликами в глубине, перекликающимися с елочными игрушками. Мы танцуем в полутемной комнате, тесно прижавшись друг к другу. Андрюша в новом синем костюме, единственном в его короткой жизни, и белой выглаженной рубашке, подперев голову обеими руками, сидит неподвижно за праздничным столом. Кто-то совсем взрослый, поселившийся недавно у него в глазах, не отрываясь смотрит сквозь них на своего нового отца. Белокровная лейкемия уже проросла тонкими смертельными щупальцами в его детском теле. И он знает об этом. Через неделю начнут делать еще одну – последнюю! – химиотерапию. В углу сверкающая елка переливается хрупкими блескучими шариками, белыми свечками, серебряной канителью. И между ними на ветках покачиваются мандарины.
– Андрюша, чего ты ждешь? Возьми свой подарок вон там, под елкой.
Его очень исхудавшее, но счастливое лицо, вспыхивающее любопытством, когда он роется в шуршащей бумаге на дне коробки. Их первый и единственный семейный праздник. Тридцать первое декабря восемьдесят девятого года.
После того Нового года ни разу не слышал, чтобы Аня смеялась. И еще: она при мне почти никогда не молилась. Туда меня не пускали. Ни до, ни после того, как Андрюши не стало…
– Здесь, в Бостоне, она всегда была очень серьезной, очень замкнутой. И друзей у нее не было… Странно, что именно тот монастырь выбрала. Его ведь Иоанн Кронштадтский основал. Почетный член Союза черносотенцев. Я слышал, его недавно святым сделали. Так вот, святой целитель евреев сильно не любил. А у нее оба мужа из этого жестоковыйного народа…
– Ее дело… Не нравится быть среди нормальных людей, пусть сидит в своем монастыре… – Словно пластилин, легко мнет, крутит в руках Спринтер целлофановую пачку сигарет. Я бы не удивился, если бы она вдруг сейчас исчезла… Конечно, решение Ани кажется ему диким. Он с самого детства так и жил, будто Бога нет. – Бьюсь об заклад, даже если и пойдет туда, долго не останется. – Я закрываю глаза и вижу, как Спринтер быстро-быстро бьется головой о деревянный заклад, который выглядит чем-то вроде прямоугольной колоды. Потом встает и как ни в чем не бывало весело смотрит по сторонам… – Ей всего тридцать шесть. Жить снова захочет, тогда и помочь можно будет… можно будет… Если сама попросит, это другое дело. Тогда пожалуйста… А пока не пришла еще пора, жестоковыйный брат мой…
– А я так думаю, пора уже прошла… Ну ладно, я это, сейчас вернусь.
Медленно, по частям поднимаюсь со стула. Ухожу на кухню и начинаю тыкать наугад в кнопки электрической кофеварки. Пару минут ничего не получается. Неуловимые кнопки, перед тем как к ним прикоснуться, незаметно меняются местами… Свистящий пар возвращает к мыслям о Спринтере…
Ставлю чашку перед братом и усаживаюсь на свое место. Баюкаю в ладонях теплую коньячную рюмку и делаю маленький глоток. Солнечный свет привычно разлился по жилам.
– Ты скучный. Расслабься, а?.. Слушай, может поедем куда-нибудь, оттянемся немного? – голос у Спринтера полон добродушного, сочувственного порицания. Теперь к нему примешивается сочувствие к наивному лоху-братану, не умеющему ничего получать от жизни. – Простота хуже воровства. А про воровство я кое-чего знаю… Всегда слишком сильно себя контролировал. Людям с тобою холодно. Вечно окружен пустым пространством. Это мешает… И город, похоже, скучный у вас. Все чего-то боятся… Женщины одеваются, будто стыдно им, что они женщины. – Он сморщивает