ся и начинает неторопливо водить пятерней по темени. Может быть, согласно последним достижениям трихологической науки это улучшает кровообращение в мозгу и позволяет быстрее соображать? – Ладно. Расширение сознания временно откладывается.
– Если ты спрашиваешь моего совета, я тоже думаю, что так будет лучше… Хочешь еще кофе?
– Слишком вежливым ты здесь стал. Всегда так разговариваешь или только со мной?
– Тебя это напрягает?
– Мне без разницы… – Он делает резкое движение пальцами, точно гасит шипящий бычок в пепельнице. – А вообще, я тут недавно одну вещь понял. Чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Я не о кофе, я о деньгах. И пить надо поближе к источнику. Где бьют зеленые родники. Там и течение сильнее, и поток чище. Массу проблем решить можно. Внизу у нас поток разветвляется на сотни мелких грязных ручейков. Чиновники ставят плотины одну за одной, все время меняют их русло.
Я вижу Спринтера в лихо заломленной на затылок капитанской фуражке за штурвалом ослепительно белой яхты, несущейся, обгоняя ветер, посредине великой долларовой реки к океану. Соленые брызги бьют в молодое загорелое лицо. Неотличимое от моего. Немного позади высокая женщина в купальнике, похожая на Лиз, восхищенно следит за его руками. Вот он наклоняется всем телом, перекладывает руль и, умело лавируя между бесформенных темных чудовищ, то и дело всплывающих на поверхность, уверенно ведет яхту к незнакомому берегу, где их уже поджидает с криками восхищения и ужаса толпа полуголых туземцев. Спринтер подает руку, они медленно сходят по трапу… Но в этот момент почему-то видение становится размытым и исчезает…
Меня подмывает рассказать историю с синей птицей. Но решил этого не делать. Еще подумает, что мы с Лиз в спиритизм ударились, начнет издеваться, раззвонит всем знакомым в Питере.
Нить нашего разговора явно начинает все сильнее провисать. И я делаю еще одно усилие.
– Слушай, а ты сваливать из России не собираешься? Там, похоже, сейчас все уж слишком быстро меняется.
– Ну да. Знал бы прикуп… а те, кто сдают, они знают… Может, и придется … – По лицу пробегает тень и сразу исчезает. – Но страна большая, на всех хватит. Так что куда ж я со своей финансовой родины? Хо-хо-хо! – выстреливает он мне в лицо короткую очередь своего отрывистого смеха. – Нет, не могу пока. Надо будущее семье обеспечить. И свое тоже… Хотя, конечно, жить там сейчас трудно… Опоздал всего на несколько месяцев… Но теперь другой мощный поток появился. Отсюда к нам. А источники его в Вашингтоне. Так что пришлось партнера завести… Нужно быстро делать имидж… Всегда не хватает правильных связей…
– Только бы тебе не захлебнуться, братец. И возле американского берега река тоже довольно мутная, а кое-где и вовсе отравленная.
– Не боись… – после короткого раздумья произносит он тоном врача, снова убедившегося в своем диагнозе… – У меня иммунитет. Наглотался достаточно всякой дряни по самое не хочу еще в самом начале девяностого. – Выдыхает навстречу мне два мощных никотиновых клыка. – Огреб по полной… Ежу ясно, опасность есть. Но лучше, чем сидеть на мели и выжидать. А я на мели пять раз оказывался, пока не удалось прорваться… Так что завтра еду в Вашингтон, чтобы повидаться со своим партнером. Пытаюсь захватить фланги. Очень длинную комбинацию разыгрываю. Приходится считать на несколько ходов вперед. Сложный многофигурный гамбит.
– И сколько твоя партия будет длиться?
– Трудно сказать… В дебюте лишь на одну рекламу отдал около миллиона баксов, а потом еще пришлось многое поставить на кон. Знаеш-шь, – шепот угрожающе суживается сквозь два приглушенных «ш-ш», становится шипеньем, змеиная шипящая фраза продолжает, извиваясь, медленно и неумолимо ползти ко мне на брюхе, – знаеш-шь, тут ведь нельзя ош-шибиться… Но, к счастью, теперь они сильно от нас зависят. Последний неосвоенный рынок… Помнишь, наш тренер по шахматам в Дворце пионеров учил, что надо создавать слабости в позиции противника, даже если не знаешь, когда удастся их использовать.
Что-что, а ждать братец умеет. Это точно. Долго, терпеливо. Пока не нанесет решающий удар. Сжатая до предела пружина бьет больнее…
– Ты бы все-таки поосторожнее со своими гамбитами. Народ здесь в бизнесе ушлый и беспощадный. Веками отработано…
– Теперь игра уже подходит к концу. Но вашингтонский партнер об этом даже не догадывается. Через несколько ходов – займет два-три месяца, если пойдет по плану, – должен заматовать. – Поигрывая каменными желваками, Спринтер все сильнее входит в образ жесткого российского бизнесмена, объясняющего основные факты жизни лузеру-программисту. Лучшие годы которого оказались даже не впереди и уж, разумеется, не позади, а где-то сбоку от выбранного им нелепого жизненного пути. – И я сразу окажусь гораздо выше по течению. У самых истоков. Если продержусь там хотя бы еще полгода, можно будет выходить на пенсию и перебираться сюда… Но дело не в этом. Я бы мог сидеть себе тихо в Питере и тратить что есть. Поверь мне, хватило бы на пару жизней. Даже если бы жил долго.
– Я тебе верю.
– Только это не для меня. Последнее время приходилось играть по-крупному, чтобы выжить. – Должно быть, внутри выбранного образа Спринтеру все-таки тесновато. – Я вот и живу-то теперь по-настоящему, лишь когда крупно рискую. Втянулся. Как наркотик… Пока время есть… Подойти к самому краю пропасти. Нагнуться и смотреть вниз, пока не закружится голова. В последний момент отвернуться и медленно, заложив руки в карманы, отойти… А тут что я буду делать? Тратить свои деньги и все?
– Слушай, а ты не боишься, что те, кто разруливают твои дела в Америке и в Питере, когда-нибудь и кинуть могут?
– У меня, как ты сам понимаешь, что можно, там схвачено. Правда, на живую нитку… Может, конечно, в любой момент и лопнуть по швам… – Резко поднятыми вверх бровями Спринтер отогнал какое-то неприятное воспоминание. – Там у них полнокровная жизнь, а здесь… не только в бабках дело… – Глаза у него суживаются. – Ну как тебе объяснить? Ты представь себе жизнь совсем без женщин, без секса. Дохлую такую жизнь, холодную, будто вода водопроводная. Так и для меня, если каждый день не рискую… Нагнуть меня нельзя, но сломать, конечно, могут… Я вот, например – снова, как в детстве, использовал он свой любимый пример, – люблю просыпаться. Хочется побыстрее начать… А тебе, наверное, нет… Что молчишь? Угадал?
– Нет. Не угадал. Но это электричество – или как его там, без которого ты жить не можешь, – я его с другой, гораздо более мощной электростанции получаю.
– Тебе легче… А моя электростанция теперь с перебоями работает. И света не хватает все чаще… – Глаза его приобретают неожиданную глубину. Спринтер выпрямляется в кресле, сильные руки впиваются в подлокотники. В лице теперь ни следа добродушия или лени. Оно удлиняется и становится несимметричным, немного изогнутым. – Опухоль у меня. Плохая. В щитовидке. Хотя болей пока еще совсем нет. Сам нащупал, когда брился. Полтора года назад операцию в Питере сделали. Уже после того, как с Аннушкой разошлись… Вот, видишь? – Он приложил указательный палец к шее, и я заметил маленький белый шрам. – Поэтому и к Андрюшке на похороны приехать не смог. Сейчас ремиссия, но прогноз плохой. Очень плохой. Во всяком случае, судя по тому, что врачи в Питере говорят… Так что терять нечего, можно жечь свою свечу сразу с обоих концов… Слишком много надо успеть, пока не… На следующей неделе встречаюсь с каким-то светилом по щитовидке из больницы Джона Хопкинса под Вашингтоном. Может, он что-нибудь скажет… Поэтому и в Америку приехал пораньше…
23. Третье слушание. Преображение Блаженной Инны. Национализированное наследство
(Бостон, 10 января 1992 года)
На треугольной площади перед зданием суда рассыпалось тысячей искр в кристалликах золотистых снежинок зимнее солнце. С нижнего, немного оплавившегося его края стекают алые ручейки. Навстречу им из люка посредине площади восходит изогнувшаяся в скрипичный ключ тонкая струйка пара. Две озябшие толстые негритянки дремлют под козырьком автобусной остановки. Мимо них медленно ползет снегоочиститель. С лязгом сгребает двумя своими металлическими клешнями грязноватую белизну с мостовой.
Сверкает на зернистом граните все тот же освистанный ветром бронзовый генерал зимы в щербатом мундире с толстыми погонами из снега. Он привел через океан свою армию сюда, в центр Бостона, и навечно застыл. Теперь на голову лихо нахлобучена перелицованная в белое высокая казачья шапка, а лошадиный круп укутан снежной попоной. Круглая зеленоватая капля голубиного помета на щеке кажется пририсованной клоунской слезой. Смутный зайчик от поднятого копыта уткнулся в стену суда. Шапка и попона густо изъедены пятнами городской копоти. Переливаются на солнце имперские складки в летящем плаще, контуры крыш, подъездов, обведенные пушистой линией синего инея, манекены, болванки с нахлобученными на лоб париками в витринах.
Я быстро прохожу мимо Юриспруденции в вестибюле, которая, надменно выставив свой державный алебастровый бюст, по-прежнему держит в пухлой вытянутой руке крохотные весы. Повязка немного сползла вниз, обнажая глаза. Поток холодного воздуха из раскрытой двери на мгновенье оживляет складки на платье. Выпученные пустые глаза поверх повязки внимательно меня провожают.
Залитый мутным рассеянным свечением зал слушаний. Место, где решаются судьбы и время Ответчика, пущенное на ветер, превращается в деньги на счету Защитника. Зал слышаний? Невыслушанного? Неуслышанного? Зал ожидания? Ощущение, что большую часть жизни провел в залах ожидания, все чаще в последние годы не дает покоя. Не только в суде, но и снаружи.
И снова был суд… Теперь на третьем этаже. Предыдущие были на двенадцатом и восьмом. Каждый раз ниже и ниже. Кончится где-нибудь в подвале… Во всяком случае, на это судоговорение можно было уже добраться по лестнице. По старой привычке стараюсь, чтобы не дразнить Клауста, не пользоваться лифтом.
В зале всего одна сторона света – левая стена с окном высоко под потолком. Три остальные стены – слепые, закрашенные в безжалостный серо-зеленый цвет. В выборе расцветок полное презрение к тем, кто вынужден будет тут сидеть долгие часы. Весь зал – огромная ловушка для оперенных пылью солнечных лучей. Как только попадают внутрь, сразу же тонут в заплесневевшем воздухе. Всего два прямоугольника – узкое горизонтальное окно и длинная вертикальная дверь – соединяют этот мертвый куб с остальным миром. Запасных выходов с зудящими, как комары, красными лампочками над ними в суде не делают. Высиживать здесь часами нелегко, и Клауст о себе напоминает часто. Чуть расслабишься и чувствуешь на горле его мокрые цепкие руки.