– Да-а… Твое предложение – как бы поточнее выразиться – скорее нелепое, чем… Трудно всерьез принять. Ты же знаешь, на роль зицпредседателя я не подхожу. Нарисковался, пока сидел в отказе. На всю оставшуюся жизнь. Да и бизнес меня не интересует.
– Мало же тебе требуется…
– Не волнуйся. У меня свои бесы в душе. С ними тоже непросто.
– Знаю. Помню их еще с детства. Но, похоже, они теперь наружу вылезают редко… Ладно! Хватит зубы заговаривать своими бесами. – Боль, дремавшая в воронке от удаленного вчера зуба, проснулась и резко заявила о себе. И раздражение к Спринтеру усилилось… Но сразу прошло, как только вспомнил о его болезни. – Скажи прямо, согласен ты мне помочь тут, в Бостоне? – Рюмка подпрыгнула от удара его волосатого кулака.
– Ты что, с ума сошел? Я же сказал! Не буду я твоими бизнесами заниматься! Попробуй наконец и ты войти в мое положение!
– Ну ладно, – входит в мое положение с деталями своего плана Спринтер. – Завтра в десять утра, – он выкидывает вперед загорелую руку и смотрит на золотую астролябию, – я улетаю в Лос-Анджелес, переигрываю дела в Нью-Йорке и Вашингтоне, потом меняю билет. Тебя оправдывают, мы открываем филиал в Бостоне, возвращается сюда твоя Лиз, а я возвращаюсь в Россию, и всем хорошо. Соглашайся, пока я добрый. Расслабился. Теряю форму… – Спринтер улыбается одними уголками рта, точно услышал старый анекдот. Лицо его при этом остается совершенно невозмутимым. Сейчас он, как когда-то в их студенческие годы, начнет: «приходит муж домой…». Но он начинает иначе: – Ты должен спросить почему?
– Почему?
– А потому, брат мой, что иначе двадцать первого я сюда не приеду. И обманутый муж будет на тебе еще до потери пульса отыгрываться. Ну а так, вернулся любовник жены в Россию – и дело с концами…
Дело с концами… только вот никак их не свести друг с другом… выскальзывают… Похоже, после того как братец сильно обжегся на партнерах, все внутри у него выгорело. Превратилось в гнилую головешку, которая, правда, еще иногда слабо дымит… Вот ведь сам сказал, много денег сейчас у него, а до сих пор не успокоится. Но я не сторож брату своему… Даже болезнь его не остановит… Живет на всю катушку, тратит деньги и продолжает бизнесы. А что еще ему остается?.. Могу читать его как раскрытую книгу, но уже после первых страниц становится скучно. Весь он какой-то несущественный, что ли… За чужой щекой зуб не болит… Не первый день его знаю… Да-а, мы еще внешне почти неотличимы и в моих жилах течет не только моя, но и его кровь. Но души-то нажили совсем разные… И он о своей еще не слишком заботится… даже сейчас, когда… Но все-таки его презрение к опасности, презрение к смерти невольно восхищает… Нет у меня права его судить. Я в его положении не был никогда… Не дай Бог!
Все это звучит у меня в голове очень громко и очень отчетливо.
– Я же тебе сказал! Не буду в твоих делах участвовать!
– Что ты говоришь!
– Я говорю в точности то, что я говорю. И ни на слово больше.
– Лезет, – немного даже удивленно констатирует для себя, а на самом деле, конечно же, для брата Спринтер. – Лезет как старая шуба. – Разговор начинает напоминать два поезда, на полной скорости несущиеся навстречу, громыхая сочлененными вагонами. Но в последний момент он умело переключает стрелку. – Я вообще не понимаю, чего ты так суетишься. Ладно. Лучше считай это жертвой, чтобы спасти свое будущее с Лиз. Ты же хочешь, чтобы у вас было будущее, братан?.. Подумай…
Ответчик пытается последовать братскому совету, но у него не получается. Кладет кончик языка в ямку на месте вырванного зуба. С шумом втягивает воздух. Неуверенно кивает и покачивает головой наклонным жестом, означающим что-то среднее между «да» и «нет».
– Ты не горячись. Ну чего ты взъелся? Я хочу помочь, еду ради тебя через всю Америку, бросаю дела, а ты даже… – и резко поменяв интонацию: – Нет, это уже чересчур!
– Через что? – нажал я чуть сильнее на ямку во рту.
– Чересчур!.. – Длинная пауза. – Мне начинает надоедать твой морализаторский тон. Да и твоя рокировка в местном суде мне не очень нравится. – Лицо у него совсем отсутствующее, словно смотрит в бетонную стену и механически выискивает в ней трещины. И при этом дышит часто и тяжело. Хорошо знакомое серое пламя вспыхивает, начинает танцевать в зрачках. – Дело мое ведь выеденного яйца не стоит. У тебя не больше получаса займет. А после посидим вместе в ресторане, вспомним наших питерских знакомых…
– А почему ты не можешь просто сделать маленькое одолжение?! Ничего не требуя взамен?
– Не гони волну… Хорошо, попробую объяснить с другой стороны… Вот скажи, раз мы уже затеяли этот разговор, если бы ты оказался на моем месте, – продолжает Спринтер, – и я попросил сделать такое одолжение, ты бы согласился?
– Разумеется!
– Так отчего ты считаешь, что я всегда хуже тебя?.. Не догоняю, чего тут бояться… – Искривившись всем телом, Спринтер задумчиво чешет загорелую шею с маленьким шрамом. Потом кашляет, и короткое слово, которое не удается разобрать, вырывается у него из горла. Маленьким острым бумерангом кружится в воздухе. Не найдя цели, возвращается наконец на место. – Ладно. Давай по-честному. Бросаем монету. – Он вынимает квотер и весело подмигивает. – Если орел, – Спринтер указывает на чей-то чеканный профиль, – то приезжаю на суд двадцать первого и на следующий день после суда открываем в Бостоне филиал. А уж если нет, то нет… если нет, то нет…
– Опять какой-нибудь свой кунштюк устроишь, и монетка нужной стороной выпадет. Я тебе не верю.
– Не боись. Я с фокусами завязал давно. Уже два года. После одной истории. – Спринтер надолго задумывается. – Хочешь, расскажу?
– Ну ладно, давай, – неохотно соглашаюсь я, и где-то в солнечном сплетении появляется тревожный холодок.
Спринтер залпом приговаривает свой коньяк, минуту сидит молча. Желваки медленно перекатываются под щеками.
– Так вот. Я был тогда в Норильске на гастролях. Самый-самый конец советской власти. Пили мы в тот вечер у меня в номере очень много. Даже по их северным меркам. В семь утра надо было вылетать. Гости разошлись за пару часов до отлета, и я уже начал собирать вещи. А тут вдруг в дверь стучат. Я открыл. Стоит женщина. По виду узбечка или киргизка какая-то. Трезвая вроде, глаза горят. Но худая, страшная. Зашибись. Даже если бы миллион баксов заплатили, я бы не соблазнился. Хотя бабки тогда мне ой как нужны были. Голос хриплый, прокуренный. Она говорит: «Слушай, парень, дай немного денег, а? Мужик мой отпускать не хочет, а мне домой добираться нужно позарез… Я вчера на твой концерт пошла. В первом ряду сидела, справа. Ты, конечно, и не заметил… Не удержалась, больно уж хотелось самой увидеть, как бабу свою распиливать будешь. Ну и поистратилась. Совсем немного не хватает». С деньгами у меня было не шибко, да и много народу тогда вокруг побиралось. Но будто загипнотизировала она меня. Выложил бумажник. «Бери, – говорю, – сколько тебе там надо». – Спринтер с рассеянным прищуром смотрит на Ответчика, но не видит его. Он сейчас в номере норильской гостиницы, и ему не до брата. – Она взяла небольшую пачку, а после этого вдруг: «Лицо у тебя хорошее… Ты сегодня-то пересиди, не лети никуда. Этот самолетик в море жахнет. Почище твоего фокус будет». Я смеюсь, а она неожиданно оскаливается и со злостью орет мне в лицо: «Чего, дурак, смеешься, я правду говорю! Там вас должно двенадцать человек из Ленконцерта лететь и всем им жить осталось восемь часов, не больше! Никуда ты утром не полетишь. Здесь, в номере, отсиживаться будешь как миленький. (Еще с детства всегда становился «миленьким» Спринтер за пару минут разговора с незнакомой женщиной. Но, похоже, тогда это было совсем другое.) У меня друг в аэропорту работает… А болтать станешь, тебе плохо будет… И мне тоже». Ну и страшно очень мне стало. Уж очень искренне она говорила. На кой черт рисковать? Потом, думаю, надо позвонить, предупредить кого-нибудь. Но что сказать, не знаю. Что какая-то баба лететь не советовала? Слишком глупо звучит. А если действительно это правда? Потом ГБ начнет мурыжить? И дружки ее «знакомого» за мной всю жизнь гоняться будут? Ну и решил не возникать. В общем, никому не позвонил и остался. А вечером сообщили, что самолет действительно разбился! Вот так точно, как она сказала. Упал в море. Наверное, у них там в Норильске свои разборки были. Чуть крыша тогда не поехала. Напился как свинья со страху. Лег спать.
Спринтер ненадолго задумался, словно вспоминая следующую фразу. Может, это еще одна из его бесчисленных историй в жанре отрепетированной мистификации? И она не до конца отработана? Раньше он часто менял истории из своей жизни. Пробовал разные версии. Я называл это «строить планы на прошлое». Как видно, в моем лице появилась понимающая улыбка, но сразу исчезла, натолкнувшись на недоуменный взгляд брата. И правда. Ничего смешного в словах Спринтера не было.
– Ну вот… И на следующий день во сне приходит опять та же баба. Ты знаешь, ни в какие сны я не верю. Но уж больно странно. «Сегодня, – говорит, – спасла, пожалела, значит. А больше не буду. Судьба у тебя дурная, недолго осталось. Тело у тебя уже испорченное. Если фокусы свои не бросишь, дольше двух лет не протянешь». Только и это еще не все. Перед отлетом снова встретил ее в зале ожидания. А рядом с ней мужик. И я вздрогнул, разглядев его лицо. Это был я сам! Лишь сильно постаревший. Сначала, конечно, решил, что это ты. Но ты-то три года жил в Бостоне и в Норильске никак не мог оказаться. Ну вот. Стою совсем обалдевший и не знаю, что делать. А она глазами показала, чтобы не смел подходить… Ну я и не посмел… Словно гипноз какой-то…
Что-то здесь не так… Встреча Спринтера с самим собой явно выпирает из этой красивой (слишком красивой?) истории. Торчит как острый железный штырь на месте отломанной руки у одной из его пластилиновых фигурок… Но это ведь еще явно не конец. Рассказчиком Спринтер всегда был умелым. Знает, когда приостановиться…
– После, когда уже вернулся в Питер, долго думал об этом и понял, чт