о это она стояла, прислонившись спиной к зеркалу. И увидел я рядом с ней просто свое отражение. – Ну, слава Богу, хоть присобачил снова оторванную руку! Сейчас он объявит, что разыграл меня, сделает зверское лицо, и мы оба, как бывало в детстве, расхохочемся. – Но вот что уж совсем удивительно, я позвонил знакомому, который живет в Норильске. Он клянется, что зеркала там никогда не было! Даже карточки прислал всего зала ожидания в аэропорту… А потом у меня эту проклятую опухоль обнаружили… Ты понимаешь, о чем я?
– Нет.
– Пожалуй, и я нет, – после короткого размышления соглашается Спринтер.
Я почувствовал, как холодок, идущий из солнечного сплетения, расходится по всему телу. Сделал большой глоток, и коньяк мягко подтолкнул сердце. Разумеется, Спринтер мог все это выдумать, от начала до конца. Для внешнего потребления. Спринтер часто такие вещи делал. Но тогда возникает вопрос: зачем? Выглядит он в этой истории не очень привлекательно. Может, чтобы придать ей побольше правдивости, поразить слушателя? Хотя, судя по растерянности в голосе, Спринтер в нее верит… Но он ведь артист…
– Я правда не знаю, что и сказать… Так что было дальше?
– Ничего. Завязал с фокусами. Ни разу больше не выступал, – с трудом, будто толкая перед собой тяжеленный камень, отвечает Спринтер. – Ушел из Ленконцерта. А тут перестройка. И как только пришел в себя после операции, сразу прыгнул в бизнес… Но иногда думаю, разница не такая уж и существенная… Сейчас почти два года исполнилось с того времени… – Минуту он угрюмо молчит что-то свое. – Вот такие дела… Ну так что, монетку бросаем?
Я решаю довериться случаю и неуверенно киваю, но стараюсь внимательно следить за его руками.
Взгляд Спринтера раздваивается. Правый глаз лучится насмешкой, в левом проступает раздраженное нетерпение. Не дожидаясь ответа, щелкает пальцами. Взводит до отказа указательный, направляет его мне в лицо и подбрасывает монету. Сверкающий квотер бесконечно долго крутится в воздухе, потрескивающем сухим электричеством. Завис он, что ли? Наконец монета дробным стуком отзывается с пола и пропадает под столом. Мы одновременно нагибаемся… Как я и ожидал, случай не захотел иметь со мной дела и монета стоит на ребре…
Спринтер выпрямляется и отработанным жестом артиста, закончившего фокус, поднимает руки.
Придется решать самому, и прямо сейчас. Вопрос стоит ребром, как этот проклятый квотер, торчащий из пола. Нет, никаких дел со Спринтером – и точка…
Но первая жирная точка, поставленная мною тогда, оказалась лишь началом очень длинного многооточия …
На следующий день утром снова говорил с Лиз, и как-то совсем не захотелось ходить по музеям с Люси. Да и с работы стало трудно уже отпрашиваться. Слишком часто приходилось это делать, чтобы являться в суд. Но пригласить ее на обед стоит. Может, она предпочтет провести время с копией Спринтера обществу Ричарда, которого она, похоже, к тому же и недолюбливает. До Спринтера добраться не удалось, и позвонил Люси в гостиницу. Извинился, что музей у меня не получается, и предложил встретиться вечером. Но оказалось, что Спринтер в очередной раз изменил свои планы и они должны улетать через несколько часов. Голос у нее был довольно обиженный. Но я тогда не придал этому значения.
29. И снова Лиз. Ответчику надо писать стихи
(Бостон, 14 февраля 1992 года)
Чувства у меня всегда становились сильнее на расстоянии. И в новом ракурсе с расстояния в четыреста миль как-то незаметно исчезли все неприятные детали. Чем меньше видел, тем больше хорошего для себя мог вообразить. Теперь, когда остались только ее голос в телефонной трубке и моя дальнозоркая память, ничто не мешало воображать в точности то, что хотел. Или даже больше. Перебирать ее слова, переставлять, находить для них новые интонации, придумывать правильные названия каждому жесту, подгонять их друг к другу. Но все же дыра, которая возникла из-за ее отсутствия, понемногу расширяется. Единственное, что осталось, – это тоненькая светящаяся нить телефонных звонков. Наша любовно-телефоническая связь. Петля за петлей Лиз уже целый месяц любовно обметывает ею эту дыру, не дает сильнее расползтись.
– Ответчик, как ты?
– Слушай, может, тебе поменять мое имя? Достаточно, что меня зовут так в судейских документах… Как насчет «Влюбленный»?
– Влюбленный… Влюбленный… Влюбленный, – нараспев и на все лады повторяет она. – Красивое имя! Сам придумал? Мне нравится! – В голосе ее медленно распускается нежная белая лилия. – Ну так как ты, Влюбленный?
– Все то же. Процесс тянется. Бессмысленный и… бессмысленный… Дату слушания не назначили. Тебя нет. Видел недавно брата. У него тут приятельница появилась. Они ездили отдыхать на острова. На прошлой неделе были вместе здесь, в Бостоне. Всего на один день.
Зачем я ей это все рассказываю? Пытаюсь продемонстрировать разницу между собой и своим женатым братом, который здесь, в Америке, зря время не теряет? Про обед со Спринтером и про короткое знакомство с ее подругой упоминать не стал.
– У тебя что-то произошло? Я ведь слышу по твоему тону.
– Говорю тебе, ничего у меня не произошло.
– Умоляю тебя, будь осторожнее эту неделю! И ни за что не встречайся с Ричардом без адвоката.
– Не думай об этом. Я уверен, все обойдется… – И, как только произнес вслух, поймал себя на том, что моя уверенность на самом деле ни на чем не основана. – А я на следующей неделе собираюсь съехать с квартиры. Снимаю маленький домик, недалеко от города. Уже присмотрел. Всего полчаса езды. Место замечательное. Лес, озеро рядом. Иногда олени и дикие индейки приходят. Баухауз. Белые стены. Три балкона. Плоская крыша. Вековые сосны около дома…
– Слушай, ты там не напился? Или это от собственных слов так пьянеешь?
– А куда деваться, если не с кем выпить? Нет, ты послушай! Представляешь, стеклянный потолок в спальне. Мы любимся, и ты видишь небо над собой. Сверкающая россыпь Млечного Пути. Луна, словно круглое распахнутое окно, в котором колышется занавеска, звезды возле нее. Видишь, как они распускают в темноте свои огромные лепестки, заполняют все над нами, а я вижу лишь твое лицо, светящееся от белых цветов неба, твои глаза, которые наполняет их сияние… Ты не смеешься? Тебе должно понравиться, Лиз… Нам еще никогда не было так хорошо, как будет… очень скоро…
– Мне понравится, уверена… Мне нравится все, что ты делаешь, что говоришь… Влюбленный, ты должен писать стихи. Но не хочу, чтобы их публиковал. Сейчас это только мне… Потом, когда разойдемся, станешь знаменитым и публикуй себе… Никогда бы не подумала, что программист может быть таким романтичным… Так хочется быстрее оказаться с тобой! А летом обязательно отправимся в Париж недели на две! И начнется новая жизнь! – Вьющийся голос Лиз медленно оплетает, гладит по лицу, обнимает за шею, укачивает. – У меня неплохой французский. Год там училась в Сорбонне. По обмену. Много знакомых осталось… Имей в виду: любовница твоя – очень образованная женщина.
– Тебе не надо меня убеждать. Я никогда в этом не сомневался.
– Дай сказать… Конечно, в компьютерах она ничего не понимает, но тебе не будет стыдно. Даже перед французскими снобами. А после возьмем машину и махнем на Лазурный Берег… Моя тетка Джейн в Сан-Максиме все лето живет. – И Влюбленный опять ловит себя на том, что хотя она старше на двенадцать лет, но на самом деле гораздо моложе его. – В уютном домике рядом с морем. Джейн меня любит, и, я знаю, ты ей тоже понравишься. У нее замечательный вкус. Это у нас семейное… А я для тебя тоже сюрприз приготовила. Не спрашивай ни о чем. Приеду, и сам увидишь! Я тебя люблю!
Что-то снова настораживает в ее словах. В том, как она их произносит. Слишком легко, слишком быстро она это говорит… Или это снова моя советская подозрительность?.. Конечно, поехать в Париж, да еще с любимой женщиной, которая знает французский, было бы очень здорово. Наконец увидеть то, о чем столько читал… Заодно и присмотреться повнимательнее к этому городу. Давно уже наметил его для своей следующей жизни. Вдруг получится, кто знает… Если бы каждый день дарил цветы, пил с ней шампанское в Париже или даже на курорте в Майами, читал русские стихи, она наконец бы разглядела в скучном программисте меня настоящего. Ведь до сих пор видела лишь то, что совсем на поверхности. Толстую кожу, наращенную за годы эмиграции. Чтобы в новой жизни не было так больно, когда тыкают пальцами… Хотя, может, она и догадывается…
И я, несмотря на все свои сомнения, делаю еще одну попытку выпрыгнуть из своей загрубевшей кожи.
– … Лли-иззи… Целую тебя, Лли-иззи…
Разбухшие, свистящие слова, наполненные дыханием моей души, с трудом влезают в телефонную трубку. Показывать свои чувства я никогда не умел и не любил. И получается нелепо… Но знаю, что нужно как можно чаще разговаривать, чтобы не отдалялись друг от друга. Особенно теперь, когда она за сотни миль, в Вашингтоне.
Наверное, на самых важных словах, особенно на женских именах, постепенно образуется осадок того, что творится с людьми, когда их произносят. Неважно, вслух или про себя. Но, чтобы это почувствовать, надо стать одержимым их звучанием. Повторять, словно мантру, твердить, пока оно не высветит все внутри и само, без всякого сопротивления незаметно войдет, проскользнет в тебя… Во всяком случае, так случилось с ее именем…
Сон отлетел от меня. Но не слишком далеко. Спрятался где-то рядом, поджидая своего часа. Вместо Лиз, ее лица, ее тела, ее голоса только круг света от настольной лампы. Романтический программист Грегори Маркман усаживается за стол и пытается подробно – комната за комнатой – описывать устройство дома, где мы будем жить. В последнее время взял себе за привычку в конце дня переносить самое важное на бумагу. Чтобы не забыть ей рассказать, когда будем разговаривать в следующий раз. Но сегодня писать не хочется. Так и просидел, наверное, больше часа, перебирая свою жизнь и механически разрисовывая лежащий перед собою листок бумаги продолговатыми овальными узорами.