Останавливается в нерешительности, ошеломленная нашим сходством. Я, Влюбленный, улыбаюсь, иду навстречу, протягиваю цветы. Слегка поколебавшись, она подбегает и залепляет рот поцелуем. Так что нечем дышать, и начинаю радостно сопеть. Яркие светящиеся шарики всплывают со дна души и сразу же беззвучно лопаются. Розы сквозь целлофан всеми своими шипами впиваются в мое плечо. И я на секунду чувствую в этом поцелуе что-то еще. Незнакомое и настораживающее. В ноздри ударяет запах коньяка, сквозь который просвечивают незнакомые духи и кремы. Бедра прижимаются, немного отходят, прижимаются снова, будто проверяют свою притягивающую силу. Даже сквозь надетые по случаю суда парадные брюки тело подтверждает твердость моих чувств, уверенно преодолевших месячную разлуку.
Спринтер с безразличным видом ждет в шаге от нашего поцелуя.
Лиз неторопливо отодвигается, знакомое синее пламя вспыхивает в глазах. Поворачивается к Спринтеру. Не обращая внимания на протянутую руку, тот целует сверкающую щеку. Глупо-радостная астролябия застыла у нее на спине. Я не выдерживаю и, напрягшись, мысленно приказываю брату отлепиться. Но телепатия, как всегда, против Спринтера не работает, и приходится спускать на тормозах.
– Эй, братец, ты, пожалуй, слишком уж вживаешься в роль. Представление окончено. – И затем к Лиз: – Все в порядке. Премьера прошла удачно. – Беру у нее из рук чемодан. – Самый важный зритель поверил и не стал настаивать на обвинении. Меня оправдали!
– Ну слава Богу! Аллилуйя! Наконец-то!
– Никогда бы не подумал, что ты стал такой ревнивый… – это уже Спринтер.
– Лиз, отчего ты не звонила сегодня утром?
– Не сейчас. Давай потом об этом поговорим… У вас что, в России самое лучшее всегда делают в двух экземплярах? Боже мой! До чего же вы похожи!
– Но я, – встревает Спринтер, – все-таки немного лучше. Смотрите, смотрите внимательней!
– Вас все, наверное, путают! – Что-то резкое появилось в ее смехе. Помнил его совсем другим. – Как странно, я родилась двадцать пятого мая под знаком близнецов. – Она делает короткую паузу. Чтобы я запомнил дату? Но ведь еще три месяца! – Но никогда раньше близнецов не встречала. И вот, как только вернулась в Бостон, сразу увидела вас двоих вместе… А кто из вас старше?
– Если верить семейной легенде, Олег появился раньше.
– А ты держал его за пятку?
– С той поры так и повелось, Олег впереди, а я догоняю…
Я с раздражением отмечаю про себя, что разговор о детстве начинает придавать брюкам гораздо менее вызывающий вид. Мои и так уж не слишком братские чувства наполняются духом соперничества. Все та же наша привычная с детства ролевая игра, где каждый и актер, и публика. И премьера в суде была лишь началом. Снова нужно тщательно подбирать слова. Точно острые осколки с пола. Перед тем как ступить босиком. Я стараюсь сдерживаться, хотя это не так просто.
– Мне не хочется прерывать нашу интересную беседу, но ты ведь, наверное, устала, а нам еще минут сорок добираться.
– Куда добираться?
Она стоит, опустив руки, и смотрит куда-то мимо меня. Букет уже немного увядших роз прижат цветами вниз к джинсам… Может, ей неловко от того, что здесь Спринтер? Не нужно было, конечно, брать его с собой в аэропорт!
– Как? Что значит куда? Я же снял для нас дом! Рядом с лесом, в котором… Ты что, забыла?
– Ты снял для нас дом?
Я даже задохнулся от удивления. Ты сама хотела, чтобы у нас был свой дом! Отодвигаюсь, но продолжаю глядеть ей прямо в глаза, не обращая внимания на Олега.
– Почему-то не представляла себе, что ты так буквально… Казалось… думала, потом когда-нибудь… – Она хлопает тяжело накрашенными ресницами. Смешок и вздох одновременно.
– Такими вещами я бы никогда шутить не стал! Ведь мы же договорились: ты ко мне переезжаешь, сразу после Вашингтона! – Только что произнесенные фразы повисают в воздухе и тут же, несмотря на «потом когда-нибудь», становятся совсем бессмысленными. Виде́ние дома со стеклянным потолком в спальне и с Лиз на огромной кровати, завороженно смотрящей на мерцающую люстру звездных огоньков, вдруг исчезает. На его месте серое слепое пятно.
– Ну да… если ты не… Я, вообще-то, тоже заказала себе гостиницу… на всякий случай…
Какой еще, к черту, случай!.. Что с ней произошло?! Вся эта мелкая сеть оговорок, уловок… Просто нелепое недоразумение. Сейчас все выяснится…
Наш разговор каждой своей фразой уже явно требовал отсутствия посторонних, но Лиз этого не замечает. Не хочет замечать? Спринтер тактично покашливает и решает вмешаться.
– Он, Лизочка, никогда от своих решений не отказывается. И я тоже. Мы оба страшно упрямые. Даже настырные. Отец у нас такой был. Если что для себя решил, ни за что не отступится… Завтра я улетаю…
– Мне нравится, как это звучит… Лизо́чка… Что-то очень романтическое, очень русское, – она неуверенно и довольно долго смеется.
Скорее всего, это должно означать: вы видите, как мне весело?
– Я зарезервировал столик в ресторане недалеко от моей гостиницы. «Роял Сонеста». Мы с братом обедали там в прошлый приезд. – «Роял Сонесту» он выбрал, конечно, чтобы напомнить наш с ним разговор, происходивший там десять дней назад. Когда я отказался ему помочь. А сегодня он так благородно приехал на суд. – Нам обоим там понравилось. Ведь правда, брат? – и, не дождавшись подтверждения, продолжает: – Нет, нет, ничего не хочу слушать! Как у вас говорят, ночь еще молода! Поехали, поехали! – Он проводит указательным пальцем по губам, будто незаметно наклеивая на них заразительную улыбку, не предполагающую и малейшей возможности отказа. Сейчас он похож на избалованного проказливого мальчишку. – Домой всегда успеете.
– Ни в какой ресторан мы не пойдем! – хрипло перебиваю я. – Мы едем домой, Лиз устала.
– Но я не устала. Кроме того, я страшно голодная.
– У нас дома полный холодильник. Если ты уж так проголодалась…
– Ну, ты совсем одичал! – снова встревает Спринтер. – Ты еще ее на кухню к плите поставь!
– Вообще-то, я приготовил дома ужин специально для тебя. Мой первый гастрономический опыт. Никто у плиты стоять не будет, – мимо его слов бормочу я. Никак не удается к ней пробиться. Рассматриваю концы своих туфель. Потом, расплющив, будто окурок каблуком, нарастающее в душе раздражение и мысленно выругавшись, угрюмо продолжаю, обращаясь к сверкающему полу: – Мы могли бы все встретиться завтра утром, – и после недолгого колебания: – Или поехать все сейчас прямо к нам…
– Ну почему? Честно говоря, мне бы очень хотелось сегодня отпраздновать блестящую юридическую победу братьев Маркман над злыми силами массачусетского правосудия… Все! Решено! Едем веселиться! Сколько можно сидеть взаперти!
Значит, «честно говоря», сейчас ехать со мной она не хочет?! А раньше по телефону, когда так много раз повторяла, что ей не терпится как можно быстрее остаться вдвоем, – это было что, «нечестно говоря»? Однако! И так много говорила, не жалея слов, про нашу будущую жизнь… А и правда, чего их жалеть – ведь всего лишь слова… движения губ, движения воздуха между ними… Похоже, наша семейная жизнь откладывается, а может, и…
– У меня самолет в час дня завтра, не стоит терять столько времени на дорогу к твоему дому, – встревает Спринтер.
– Вот видишь… Алек же так много для тебя сделал… Ну не упрямься, Грегори, – настораживающая, нервно-веселая интонация слышна в ее голосе. – Ты ведь не против, если мы сегодня все вместе здесь, в городе, отпразднуем окончание твоего процесса?
Конечно, я против! Могла бы сама догадаться!
– Ну хорошо, я согласен.
– Не надо портить такой замечательный день.
– Лиз, ты вообще на чьей стороне? – делаю я последнюю попытку. И сам чувствую, что звучу как-то совсем неестественно, сдавленно.
– А у вас что, война?
– Да нет, скорее соревнование. Сильно уже затянувшееся. Олег против меня, а я за…
– Предлагаю заключить перемирие, хотя бы на сегодняшний вечер… Пошли, чего мы ждем.
Она замолкает, приоткрыв рот. Будто не может решить, приподнять ли уголки губ в улыбке или опустить, обозначая осуждение. Новый монохроматический образ, немного подрисованный серебристыми тенями век и багровой помадой, кажется подделкой, делает ее чуть-чуть вульгарнее. Наконец выбирает серединный путь и отворачивается. Прочно установившееся молчание отдаляет нас еще больше друг от друга… Надо было сказать какие-нибудь слова. Неважно какие. Просто разорвать этот удушливый кокон. Но не могу вымолвить ни слова. Только беспомощно причмокиваю губами, будто пробую кокон на вкус.
35. В ресторане над рекой
(Кембридж, Массачусетс, 21 февраля 1992 года)
Всего пару часов назад оправданный муниципальным судом города Бостона, я – все еще Влюбленный? – выжимая почти до предела газ, веду свою многострадальную тарантайку вдоль слабо освещенной набережной Чарльз-Ривер. Дворники разгоняют мутные капли в акварельном расплыве лица. В зеркале заднего вида маленьким прямоугольником недавнего прошлого удаляются инкрустированные заходящим солнцем окна небоскребов, пылает облако, словно рулон свалявшейся ваты. Речное течение плавно относит к заливу низкий мост с ожерельем желтых огоньков. Почти весь февраль погода была теплой, и река не замерзала.
Влюбленный – как-то незаметно для самого себя я стал произносить это слово теперь с ударением на первом слоге, Влю́бленный, – перебирает в уме то, что так и не сказал в аэропорту. Не хотел при Спринтере. О процессе, висевшем полгода над моей головой, уже совершенно позабыл. Понадобилось всего несколько часов, и засохшая память отпала. Испытание, которое, наверное, нужно было пройти. Хотя и непонятно для чего. Может, это как-то связано с преображением Блаженной Инны и с синей птицей, которую она приютила?
Молчание в машине понемногу сгущается и наконец лопается, как созревший нарыв.
– Чего ты злишься? Сколько можно! – «Субару» подпрыгивает на выбоине, и вместе с ним подпрыгивает рядом чужой голос Лиз. – Мы так разобьемся. Фары включи.