«Субару» резко тормозит на перекрестке, так что непристегнутая Лиз чуть не ударяется лбом в лобовое стекло. Обернутые в целлофан розы падают под ноги. Мимо нас, бешено вращая синими огнями, проносится с ревом полицейский джип. Не хватало еще, чтобы оштрафовали за превышение скорости.
– Ну давай же! – кричу я застывшей в глубокой спячке гирлянде светофора и включаю фары. На красное пятно, равнодушно висящее над нами, все это не производит никакого впечатления. Тогда я начинаю нетерпеливо давить гудок. Пальцы вцепились в руль, и костяшки становятся белыми. «Субару» нервно дрожит.
А в это время закатное иконное золото плывет у Лиз в глазах. Она вынимает щетку и медленно начесывает высветленные волосы на левую щеку. (Опускает забрало, чтобы не видел лица?) Облизывает столько раз целованные мною губы – теперь по ним, подрагивая, скользит круглый зайчик – и удовлетворенно защелкивает густо оперенные тушью ресницы в серебряную пудреницу. В крышке вспыхивает на мгновение маленький бриллиант. У нее всегда было слишком много драгоценностей.
Оживший светофор подмигивает своим средним, желтым оком и сразу зеленеет. «Субару» торопливо стирает щетками капли пота, выступившие на его скошенном лбу. Упрямо сдвинув брови, я уставился сквозь него, словно идущий на таран летчик. Перед тем как выжимать газ, еще раз на секунду припадаю к Лиз взглядом, чтобы сразу тут же отвернуться. Несколько минут едем молча. Стая членистоногих в скафандрах и с зажатыми между ног мотоциклами, ощетинившись шипами и заклепками, с диким воем проносится мимо. Потом моя тарантайка делает поворот, и волна падающих один за одним небоскребов, словно костяшки огромного светящегося домино, медленно и беззвучно проносится в зеркале заднего вида.
Узкая белая лодка с мерно наклоняющимися безногими гребцами, невероятно длинная от последней четверти заходящего солнца, подталкивая перед собою складки речного блеска, скользит в овальную щель между аркой моста и ее отражением. Кружатся над Чарльз-Ривер стройные весла, смутные прямоугольнички на их концах, с которых стекают радужные пятна. Вслед за лодкой уплывают между тупыми форштевнями быков позолоченные тучи. И вместе с ними по течению вниз уплывает в океан еще один большой день моей жизни.
На другой стороне сливаются в одну сплошную ленту, протянутую над рекой, невысокие дома с мощными контрафорсами теней. Темный густой воздух разрезан стоящими вертикально стеклянными плоскостями на мелкие квадратики. Пылают расплавленной слюдою окна, тлеют над озябшими фонарями одинокие желтушные абажуры. Багровой вертикальной полосою прочерчена кирпичная труба, проросшая в небо. На крышах мелкий лес обсыпанных блеклыми звездами антенн и серых наклоненных тарелок между ними. Бесшумные и невидимые новости растекаются сквозь них по голубым ящикам в углах комнат.
Тревожный разворот очень правильного и очень непривычного лица Лиз вспыхивает, исчезает, появляется снова в мелькающем предвечернем свете. Но я все еще не понимаю, в чем дело. Сумеречное состояние души, овладевшее мной, понемногу сменяется темнотой. Душа моя кажется сейчас чем-то вроде мятущегося куста, разросшегося и выпустившего во все стороны свои дрожащие чернильные тени. В глубине гуляет шепелявый ветер, швыряет целлофановый мусор, гнет к земле тяжелые оснеженные ветки. С трудом продираюсь между ними. Больно царапают ноги колючки. Едкая влага наворачивается на глаза. Будто здесь распылили слабый раствор слезоточивого газа. По кусту бежит приглушенный шепот, прячется в листьях. Я слышу смеющийся голос Лиз, но рассмотреть среди веток никак не удается. Совсем рядом голос брата. Разъедающее чувство тревоги, ощущение надвигающейся беды все усиливается.
Огромный шар солнца с беззвучным шипеньем опускается в воду. И, словно подчиняясь незыблемому закону Архимеда, река наполняется вытесненным из глубины подрагивающим блеском. В этот момент моя заблудившаяся было тарантайка вдруг сама собой останавливается у знакомого ресторана недалеко от гостиницы, где живет Спринтер. Она судорожно икает, бессильно трясется и наконец испускает дух.
Спринтер, поигрывая, будто пробует на прочность пол, идет к столику, где мы всего несколько дней назад сидели втроем с Люси. Второй акт в тех же декорациях. Действие движется к финалу. Галантно пододвигает Лиз стул. Уверенные движения человека, уже привыкшего к деньгам и живущего теперь в полном согласии с самим собой. Или по крайней мере пытающегося убедить в этом себя и всех окружающих. Что-то бархатно-мягкое в каждом из переливающихся друг в друга жестов.
Заказывает шампанское и устрицы. Малый джентльменский набор. Это мне нравится все меньше и меньше. Братец явно разыгрывает новую и очень подозрительную партию. Надо быть настороже. Слишком уж он любит выигрывать. Стиль у него – что в шахматах, что в бизнесе или в отношениях с женщинами – всегда бескомпромиссный. Не успокоится, пока не доведет до победного конца. Чтобы все видели.
Официант зажигает свечку у нас на столике. Бледный язычок пламени осторожно лижет воздух над скатертью. За окном темные крыши на другом берегу понемногу выталкивают в ночное небо Бостона на всеобщее обозрение сверкающий двурогий месяц. Горизонтальная полоска маслянистой мглы вдоль противоположного берега расцарапана красными следами машин.
Спринтер тактично, с легкой иронией по отношению к самому себе и к собственному благородству рассказывает о двух благотворительных проектах – один в России, другой в Израиле, – которые поддерживает его фонд. Помощь бывшим советским политзаключенным, о них все теперь забыли. Мы все, и в России, и в Америке, обязаны этим старым больным людям. Он лично перед ними глубоко преклоняется. Говорит о полной нищете, в которой они живут. Голос наполнен болью и состраданием. Еще немного – и в глазах появятся слезы.
Если бы мне надо было заплакать, чтобы спасти свою жизнь, я бы все равно, наверное, не смог бы. А Спринтеру это не трудно… Я, конечно, понимаю, как это сделано. Мужское обаяние внезапно разбогатевшего артиста уже включено на полную мощность. А лицо при этом простодушное и торжественное, как обычно, когда фокус устроить собирается. Но братец переигрывает. Еще немного – и начнет говорить о себе во множественном числе… Моими дружками, мотавшими сроки по мордовским лагерям или сидевшими по дурдомам, насколько я знаю, он никогда в свои советские годы не восхищался. И никогда им не помогал. А теперь это благодарное восхищение стало чем-то вроде мягкого неназойливого света, выгодно подчеркивающего то, что хотят увидеть… На Лиз, похоже, действует… Но ведь он для них много сейчас делает. А я?
Как это удалось Спринтеру создать свои бизнесы и фонды за короткое время, что у него появились деньги? Привирает, наверное. Хотя энергии ему, конечно, не занимать… Я вспоминаю кота Ваську у нас на Чайковского. Стоило ему увидеть кошку, он распушивал всю свою шерсть и поднимал хвост. Спина выгибалась, круглые зеленые глаза, в которых появлялись вертикальные черные полосы, готовы были выскочить из орбит. Он начинал воинственно и надрывно мяукать. Наверное, чтобы казаться больше, сильнее.
Ресторан освещен гораздо лучше, чем багажное отделение бостонского аэропорта, и Лиз предстает теперь в совсем ином свете. Сильно изменилась она за прошедший месяц. Та Лиз была не похожа ни на кого. Эта напоминает сразу всех. И собственного лица у нее теперь нет. Чтобы каждый мог найти в нем то, что хочет? Но показывать нельзя, и стараюсь не доводить своих мыслей до конца, чтобы не смогла их прочесть. Читать мои мысли не так уж трудно.
Новая Лиз, запрокинув голову, внимательно слушает Спринтера. Или делает вид, что внимательно слушает, а на самом деле просто выжидает, что должно случиться. Иногда, не меняя выражения, вставляет быстрые, настороженные реплики, мало относящиеся к разговору, – интонационная пустота делает их еще более бессмысленными, – и нервно хихикает…
Она, разумеется, видит, как я рассматриваю ее – тщательно, миллиметр за миллиметром сравниваю с хранящимся в памяти подлинником, – но демонстративно не замечает этого. Тень ее руки касается бокала, но сама рука, немного помедлив, возвращается на место… Несмотря на властный изгиб рта, что-то кукольное, оловянное появилось в ней. С такими же ничего не выражающими лицами, вытянувшись и задрав подбородки, вчера в программе новостей стояли часовые по обеим сторонам позолоченной двери, когда в кремлевский зал входил слегка пьяный президент всея Руси.
И вдруг меня осенило! И я, уже осененный, непроизвольно выпрямился! Словно включили очень мощную лампу и высветили ее лицо до мельчайшей детали. Я понимаю, что произошло! Почему ее внешность так достает меня! Она сделала операцию! Как медленно до меня все доходит! Чего-то ввели под кожу. Накачали какой-то дрянью, отциклевали и замазали до ушей тональной пудрой. Вместо жемчуга расхожее сусальное золото… Потеряла в возрасте, в женственности, в естественности и ничего не приобрела…
(Все это я произнес в полный голос на русском. Но, само собой, не вслух, а лишь про себя. Не нарушая повисшего между нами молчания. И выражения, те, что при этом употребил, были гораздо сильнее.)
Блестящие вещи вокруг наполнены новой и искаженной Лиз. Вилки, ножи, ведерко для шампанского, скорлупа устриц – изогнутые осколки зеркала, где покачиваются кусочки ее отражения. Несмотря на больно царапающие детали, пытаюсь маленькими порциями вобрать в себя обновленный образ. Привыкнуть, приучить себя к нему. Но все напрасно. Втуне, всуе и вотще. Что-то снова и снова выталкивает его наружу.
Исчезли отходящие к вискам неглубокие острые лучики в уголках глаз, те, что я столько раз целовал, нежные припухлости под ними, легкие, еле заметные веснушки, мягкие складки-кольца, которые годы прорезали в шее, – исчезло все, что делало такой женственной, живой и уютной. Ни мягких изгибов, ни светотени, ни полутонов… Слишком резко накрашены распухшие, слегка обиженные губы. В контуре их теперь что-то от распластанных крыльев хищной птицы. Голубенький, вечно бьющийся живчик на виске стал золотисто-белым. Весь омоложенный, второй свежести облик предназначен, чтобы смотреть издали… Порхающая бабочка в полном расцвете своей яркой зрелой красоты превратилась обратно в скучную и малоподвижную, ничем не примечательную куколку! Замкнутую в самой себе. Если бы не глаза, синева их сейчас отдает нержавеющей сталью, этот гладкий образ, не оживленный ни единой морщинкой, был бы совсем заурядным и глуповатым. Даже запах духов переменился. Стал гораздо более резким, более самоуверенным. Вместо мандаринов что-то нагловатое, пронзительно химическое. Сухое уксусное брожение…