это обычная английская поезия? Потому как, ладно, отличный он был пацан, как витязь, т. е. благороден, поэт, смазливый, чокнутый, милый, печальный, вот такого кому-нибудь бы да в друзья.
III
Вообще-то, тем летом я нечасто виделся с Саббасом, в основном то были старая банда и много купаний в Сосновом ручье, куда мы ходили 21/2 мили к нашему особому «Голожопому пляжу», как он звался, где, когда мне исполнилось одиннадцать, нежимся с бандой голяком на солнышке, а тут идет мой брат Марии, который меня учил в пятом классе в Приходской школе Св. Иосифа, весь в черном, ломится сквозь дроковые заросли подлеска, словно пришел меня карать: но вместо этого скидывает свое облаченье, и несется с воплями, и ныряет в ручей в одних трусах. Девчонкам приходилось кругаля мимо этого пляжа закладывать. А когда я уже подался в Коламбию в начале сентября, к началу футбольных тренировок, я был весь смугл, как Мухаммед Майи.
Фактически то было еще и лето, когда Па неожиданно увязался за нами с ребятами в тот 21/2-мильный поход одним особо жарким вечером, и он тоже, скинув с себя одежу, взвизгнул, и помчался в трусах к краю ручья, и прыгнул туда ногами вперед. Но весил он 250 фунтов, а сушь стояла весь август, и он приземлился стоймя в 3 фута воды и чуть не сломал себе лодыжку. У меня на самом деле чуть сердце не порвалось от вида: он такой счастливый в своем визжащем скачке – и вот уже валится в этой зловонной пинте воды.
Время для Соснового ручья всегда было на заре, когда вода прохладная, особенно в июне-июле, когда мы, бывало, устраивали подводные состязания на дальность и проплывали значительные расстояния, плеща пониже средь белых камней под собой. Больше 100 футов иногда я проплывал, это еще до того, как все мы начали курить. Джин Плуфф, бывало, делал двойной крендель шлепшлеп прямо с 30-футового насеста на дереве. Елоза, бывало, соскальзывал прямо в 6 футов воды и выныривал, будто бы скользя по поверхности блинчиком. Когда я тоже так пробовал (с 30-футового насеста), всегда втыкался в песчаное дно руками. Просто тот случай, когда валандаешься в траве, как вдруг говоришь: «Ай черт, ну и пекло», – и прыгаешь. Еще мы много играли в бейсбол на поле «Дрейкэтских тигров», заменой называется, когда тебе выпадает отбивать, и десяток раз стукнешь, если все время лупишь одиночные или круговые пробежки, – играешь, пока десять раз не вылетаешь, либо от высокого мяча, либо от махов поначалу, хотя никто из нас не парился их перегонять. Затем идешь на правое поле и постепенно возвращаешься обратно. Так мы и разминались время от времени вечерами перед пивофестами. В первый вечер все напились, буйная жаркая ночь на Муди-стрит, мы все были в таком приподнятом настроении, что хватали на улице любого и рассказывали им, что они Бог, стариков, других парней, всех, даже друг друга. Все закончилось блевотным борцовским матчем под звездами у стенающей реки с толпами пьянчуг, возвращавшихся домой, которые смотрели на нас и говорили: «Погляди-к на этих чеканутых пацанов, нажрались впервые в жизни, ты когда-ньть раньше видал таких жлобов?» Тогда-то я и начал зарабатывать себе репутацию «Загга», что было именем потакетвилльского городского пьяницы, который вечно воздевал руки, как Хью Херберт, и говорил: «Ту Ту». Я стоял с битой в сумеречной нашей бейсбольной игре, подающий жевал свой жвак и присматривался к знаку принимающего, я размахивал битой, гологрудый был из-за омарной красноты от сгорания на солнце, схваченного в тот день в жарком мареве в Лейквью, как вдруг подающий раскручивается, а я «свертываюсь» подготовиться, и этот чокнутый Джи-Джей орет: «Во как мы его звать будем… ЗАГГ!» И я глядел, как удар проносит мимо на уровне моей груди.
О Сабби Савакисе еще далее, то было следующим летом, 1941-го, мы больше с ним носились и погрузились в изученье поэзии и пьес, а еще ездили на попутках и крепили нашу дружбу.
IV
Но вот одни старые дружбаны, братья Ладо, предложили отвезти меня в Нью-Йорк к моему учебному году, потому что они собирались просмотреть Всемирную Ярмарку на Флашингских Лугах и запросто могли меня взять с собой за компанию, а я б им помог с горючкой, а не ехал на автобусе. И едет с нами, на заднем откидном сиденье в старом купе 1935 года, волосы на ветру, распевая: «Уууиии, вот мы едем, Нью-Йорк!» – не кто иной, как мой старый Папаша, Эмиль, а? Я и 350 фунтов Папаши и багажа на заднем откидном, всю дорогу, а машина виляет сюда, виляет туда, наверно, от неподходящего распределения веса позади, всю дорогу до Манхэттена, 116-я улица, студгородок Коламбии, где мы с Па вылезаем с моими шмотками и идем ко мне в общагу, «Хартли-Холл».
Ну и сны тебе снятся, как задумаешься, что поступаешь в колледж! Вот стоим в эдакой безотрадной комнате, глядящей на Амстердам-авеню, деревянный конторский стол, кровать, стулья, голые стены, и один громадный таракан вдруг засвечивается. Больше того, заходит мелкий пацан в очочках, в синей ермолке и объявляет, что весь год будет моим соседом по комнате и что он присягнул братству «Ви Дельта Туту», а это у него ермолка. «Когда тебя посвятят, и тебе такую придется носить». Но я уже измышлял способы поменять себе комнату из-за этого таракана и других, которых потом увидел, побольше.
Мы с Па затем пошли в город, тоже на Всемирную Ярмарку, в рестораны, как обычно, а когда уезжал, он сказал, как водится: «Теперь учись, хорошо в мяч играй, слушай, что говорят тебе тренер и преподы, и попробуй только, чтоб старик твой тобой не гордился, а то и во всеамериканскую попадешь». Хрен там, война-то всего через год, а Англия уже под блицем.
Похоже, я выбрал футбол и подступил к самому краешку его вершины как раз в то время, когда ни для кого он уже значения вообще не имел, кого ни возьми.
В глазах у моего Па всегда стояли слезы, когда он со мной прощался, вечно слезы на глазах все последующие годы, он был, как моя мать часто говорила, «Un vrai Duluoz, ils font ainque braillez pi’s lamentez [Настоящий Дулуоз, они только плачут да жалуются]». И в ярость впадают тоже, ей-Бэ, как потом сама увидишь, когда моему Па наконец выпадет встретиться с Тренером Лу Либблом из Коламбии.
Потому что с самого начала я видел, что на меня тут будут тянуть ту же старую хренотень, что и в Лоуэллской средней школе. За линией схватки у первогодков там был хороший блокирующий пацан по имени Хамфри Уилер, но медленный, и тоже тормозной защитник по фамилии Ранстедт, ну вот и все. Совершенно никого ни с какими настоящими способностями и ничего похожего на банду в «ХМ». Фактически один из парней был мелок, медлителен, слаб, вообще ничего в особенности, однако начинать игру выпускали его, а не меня, и потом я с ним разговариваю и выясняю, что он сын начальника полиции из Скрэнтона. Никогда в жизни я больше не видел такой стремной команды. Тренером у первокуров был Ролф Файми, который отметился в Коламбии как очень хороший защитник, совершивший сенсационную пробежку против Флота, и та принесла им победу в матче в 1934-м или когда-то тогда. Человек он был хороший, мне Ролф нравился, но он, похоже, все время предупреждал меня о чем-то, а стоило главному тренеру Лу Либблу пройти мимо, всему из себя франтовому в каком-нибудь своем костюме из 100, он на меня и не глядел больше.
Факт тут был в том, что Лу Либбл был очень знаменит, поскольку в свой первый год тренером в Коламбии, пользуясь собственной системой, которую разработал в своей альма-матер, Джорджтауне, он выиграл чертов Розовый Кубок у Стэнфорда. То был такой сенсационный засвет в глаз всей футбольной Америке, что от него никто по сию пору не оправился, но случилось это в 1934-м, а теперь у нас 1940-й, и он с тех пор ничего стоящего со своей командой не совершил, и аж в 1950-е заехал, тоже ничего больше не делая. Думаю, его перенесла на себе та кучка игроков, что у него была в 1934-м: Клифф Монтгомери, Эл Барабас, et al., ну и неожиданность того своего чокнутого розыгрыша «КТ-79», с которым все потом год еще разбирались. Там было просто… ну, мне пришлось все равно на себе показывать, и ты поймешь, когда покажем.
В общем, вот я с командой первокуров Коламбии и вижу, что начинать игру мне тут не придется. Призна́ю одно: меня не поощряли, как поступал Тренер Суд Мэйхью в «ХМ», а психологически меня это повергало в унынье, и подачи с рук, например, у меня скисли. Не мог я больше хорошенько пнуть, а в быстрые пинки они не верили. Наверное, в голы тоже. Мы тренировались на «Поле Бейкера», на том поле, что позади. В сумерках виднелись огни Нью-Йорка за рекой Харлем, это прямо посередь Нью-Йорка было, даже буксиры мимо шли по реке Харлем, громадный мост пересекал ее, машин битком, я не понимал, что пошло не так.
Один здоровский финт я отколол – поменял комнату в общаге с «Хартли-Холла» на «Ливингстон-Холл», где не было тараканов и где, ей-Бэ, комната у меня была на одного, на втором этаже, с видом на красивые деревья и дорожки студгородка, и смотрела, к вящему моему восторгу, кроме Двора Ван Ама, на саму библиотеку, новую, с ее каменным фризом, обегающим вокруг, с именами, высеченными в камне навсегда: «Гёте… Вольтер… Шекспир… Мольер… Данте». Вот это больше походило на правду. Закуривая ароматную трубку в 8 вечера, я открывал страницы своей домашней работы, включал станцию «Дабью-кью-экс-ар» с непрерывной классической музыкой и сидел в золотом сиянии моей лампы, в свитере, вздыхал и говорил: «Ну, теперь я наконец в колледже».
V
Одна беда была: в первую неделю учебы у меня началась работа судомоем у раковин столового кафетерия – это чтобы не платить за еду. Во-вторых, занятия. В-третьих, домашка: т. е. прочесть «Илиаду» Гомера за три дня, а потом «Одиссею» еще за три. Наконец, в четыре часа дня ходить на футбольную тренировку и возвращаться к себе в комнату в восемь, сжирать прожорливые ужины сразу после за тренировочным столом в «Джон-Джей-Холле» наверху. (Много молока, много мяса, сухой тост, это было хорошо.)
Но кто на свете в здравом уме своем способен подумать, что все это можно успеть всего за неделю? И еще поспать немного? И дать отдохнуть истерзанным войной мышцам? «Ну, – говорили они, – это Лига Плюща, сынок, это тебе не колледж или группа колледжей, где получаешь себе „кадиллак“ и денег на карман только за то, что играешь в футбол, и не забывай, ты на Стипендии Университета Коламбиа и должен получать хорошие оценки. Кормить бесплатно тебя не могут, это против правил Плющевой Лиги против привилегий спортсменам». Но фактически вся футбольная банда Коламбии, и университетская, и первогодская, в среднем училась на четверки. Это правда. Нам приходилось вкалывать, как троянцам, ради образования, а старый седовласый тренер, бывало, тянул свое: «Все за ради славы, мальчики мои, все за ради славы».