— Доброту? Как?
— Вы подумали, что я одинокий и всеми брошенный… больной…
— Нет, — решительно сказала она. — Я подумала, что вам, наверное, понравится, как играет доктор Крафт. И не ошиблась.
— Любопытно; временами мне казалось, что играете именно вы.
Мэри засмеялась.
— Я? Умею только бренчать. На пианино. Чуть-чуть Шопена… Грига… Шаминад[27]. Вы и слушать не станете!
Биббз глубоко вдохнул.
— Я вновь напуган, — признался он неровным голосом. — Боюсь, вы подумаете, я навязываюсь, но… — Он замолчал и пробормотал последние слова.
— Ах, так вы хотите, чтобы Я поиграла для вас! — сказала она. — Да, с радостью. Но после того, что вы слышали сегодня, моя музыка прозвучит комично. Я играю, как сотни тысяч других девиц, и мне это нравится. Буду рада заполучить слушателя, так что… — Она вдруг вспомнила что-то и печально усмехнулась. — Но завтра у меня не будет пианино. Я его… его увезут. Боюсь, если вам так хочется меня послушать, придется зайти сегодня.
— Вы мне разрешаете? — воскликнул он.
— Конечно, если пожелаете.
— Если б я умел, — мечтательно произнес Биббз, — умел играть, как старик в церкви, я бы отблагодарил вас.
— Вы пока не слышали моей игры. Я ЗНАЮ, вам понравился сегодняшний день, но…
— Да, — сказал Биббз. — Я был на седьмом небе от счастья.
В темноте она не видела его лица, но голос звучал совершенно искренне: Биббз говорил так, будто не осознавал, что признается в чем-то очень важном, и она не сомневалась в его прямодушии. Немного помешкав, Мэри открыла калитку и вошла.
— Вы заглянете к нам после ужина?
— Да, — сказал он, оставаясь на месте. — Не возражаете, если я постою здесь, пока не придет время войти?
Она уже была почти у крыльца, но задержалась, ответив смехом и веселым взмахом муфты в сторону зажженных окон Нового дома, точно предлагала ему бежать домой ужинать.
Ночью Биббз сел и записал к себе в блокнот:
Музыка может прийти в пустую жизнь — и наполнить ее. Всё, что прекрасно, и есть музыка, надо лишь уметь слушать.
Нет ничего грациознее изящной женщины за роялем. Плавная красота движений, кажется, сливается со звуками, и, глядя на пианистку, понимаешь, что видишь то, что слышишь, а слышишь то, что видишь.
Есть на свете женщины, подобные сосновым лесам на берегу сверкающего моря. Сам воздух вокруг них пьянит, и если такая женщина рядом, становишься сильнее и целеустремленнее, забываешь, что мир не принимает тебя. Начинаешь думать, что не так уж ты и плох, в конце концов. А потом уходишь и ощущаешь себя мальчишкой, влюбившимся в учительницу из воскресной школы. Тебя за это выпорют — и поделом.
Есть на свете женщины, напоминающие богиню Диану в лунном венце.
Им не обязательно обладать «греческим профилем». Вряд ли «греческий профиль» был у Елены Троянской: война бы не началась из-за столь длинного носа. Греческий нос не самая привлекательная черта лица. Красивый нос на одну восьмую дюйма короче.
Кажется, большая часть музыки Вагнера не предназначена для рояля. Вагнер был композитором, способным написать музыку о примитивных человеческих порывах; он смог бы творить музыку из заводского грохота. Но только если бы перед ним не маячила необходимость работать там. Вагнер всегда любил всё исполинское, однако цех встал бы поперек и такой грандиозной глотки, как у него.
Кажется, рояли таят в себе секрет. Иногда их надо «увозить». Так говорят о надоевшем животном. «Его увезли» — это замена для «его больше не будет в этом доме». Но рояли не надоевшие псы. Их даже не надо везти к настройщику — он сам приезжает к ним. Так почему рояли «увозят» — и куда?
Иногда солнце сияет и в самой обычной и никчемной жизни. Счастье и красота, ликуя, появляются из ниоткуда в самых мрачных жилищах, точно бродячий ангел, примостившийся передохнуть и попеть на коньке крыши. И такой день сменяется прекрасной ночью, озаренной воспоминаниями о нем. Музыка, добро и красота — вот три величайших дара, полученных человеком от Бога. И если они все разом достаются кому-то даже не помышляющему ни о чем подобном — ах! — сердце его переполняется смирением и благодарностью. Но как же сложно быть смиренным с такими великолепными воспоминаниями! После триумфа невозможно опустить голову.
Да, красивый носик короче греческого не на одну восьмую дюйма, а на целую четверть.
Есть на свете женщины, более милостивые к больным и несчастным, чем к героям-победителям. Но больным и несчастным не стоит забывать, кто они такие. Берегись, опасайся! Смирись — вот твой девиз!
Глава 17
Этот «секрет роялей», столь растревоживший Биббза, оказался тайной и для мистера Вертриза, и тот, пока Биббз царапал заметки в блокноте, как раз выслушивал объяснение загадки. Биббз ушел домой в десять, и Мэри сразу поднялась наверх, но мистер и миссис Вертриз засиделись в библиотеке за полночь, беседуя. За это время они не заговорили ни о чем приятном, напротив, с каждой новой темой и каждым поворотом в обсуждении они всё больше и больше расстраивались — впрочем, так нередко случается в семьях, старательно «держащихся наплаву» и наконец достигших точки, откуда им только и остается беспомощно глядеть на развитие финансового крушения. Именно в такой точке сейчас находилась эта несчастная пара: теперь они только и могли что озираться и обсуждать происходящее. При этом они отдавали себе отчет, что всего лишь сотрясают воздух.
— Зря она сделала это с роялем, — храбрился мистер Вертриз. — Как-нибудь перебились бы. И почему она не посоветовалась со мной? Даже если бы ей удалось настоять на своем, я бы мог уладить нюансы с… с агентом.
— Она подумала, что это, вероятно… опечалит вас, — пояснила миссис Вертриз. — Честно говоря, она полагала, что вы обо всем узнаете, когда его уже увезут… то есть послезавтра, но я решила… решила сказать вам пораньше. Видите ли, я сама до сегодняшнего утра ничего не знала. К тому же, боюсь, она задумала кое-что еще. Это… это…
— Что? — спросил муж, видя, что она не в силах продолжить.
— Она решила… ну, задумала — хотя, по-моему, этого можно избежать — задумала продать меха.
— Нет! — тут же воскликнул мистер Вертриз. — Я не допущу! Проследите, чтобы она ничего такого не сделала. Сам я предпочел бы об этом не заговаривать, но вы ей не позволяйте.
— Постараюсь, — пообещала жена. — Они такие красивые.
— Еще один повод их сохранить! — раздраженно отрезал он. — Не верю, что всё зашло ТАК далеко!
— Может, и не зашло, — сказала миссис Вертриз. — Она, кажется, переживает из-за проблем с… углем и из-за… Тилли. Конечно, рояль послужит временным выходом из ситуации и…
— Мне это не нравится. Я подарил его, чтобы она на нем играла, а не чтобы…
— Хотя бы ОДНО не должно вас огорчить, — утешила она мужа. — Она договорилась с… с покупателем, что за ним приедут после пяти вечера. Темнеет рано, за окном почти зима.
— Ну да, — мрачно согласился он. — Но, в конце концов, у людей есть право привозить и увозить мебель, не пробуждая любопытства соседей, в любое время дня. К тому же вряд ли НАШИМ соседям нынче до нас, хотя говорят, мистер Шеридан отправился на работу на следующее утро после похорон.
Миссис Вертриз пробормотала что-то сочувственное.
— Не верю, что он это сделал потому, что ему всё равно. Безусловно, у него в конторе были очень важные дела. Мэри говорила, что он так гордился успехами сына, да он только и делал, что хвалился ими. Мне кажется, он умеет хвастаться со вкусом; он ни перед кем не трясет своими… своими деньгами; он что-то такое сказал про колоски, но я не поняла, что именно. По-моему, это как-то связано с его энергией, а может, и нет. Да, он обычно не бахвалится, а превозносит свою семью и величие этого города.
— Величие этого города! — с глухой горечью откликнулся мистер Вертриз. — Да город скорее напоминает угольную шахту! Его может ценить лишь тот, кто получает от этого дивиденды. Возможно, еще он по душе МОЛОДЕЖИ, надеющейся нагреть на нем руки. Те, кому удалось вытрясти из него желаемое, твердят о его величии, а остальные просто к нему привыкают. Но когда этот город выпивает их до капли, точка зрения сразу меняется на противоположную! Конечно, Шеридан от города в восторге.
Миссис Вертриз, казалось, не заметила необычной вспышки мужа.
— По-моему, — робко начала она, — он не хвалится другим… как я понимаю, он никогда особо не любил другого… сына.
И без того печальное лицо мужа потемнело, он стал мрачнее и изнуреннее, чем был.
— Другой сын, — повторил он и отвел глаза. — Это вы… вы о третьем сыне… о том, что сегодня вечером был у нас?
— Да, об их младшем, — тихо-тихо, почти шепотом, подтвердила она.
Несколько долгих минут оба молчали и старались не встречаться взглядами.
Наконец мистер Вертриз кашлянул, пусть и не очень убедительно.
— А что… ну… что сказала Мэри о нем внизу, когда вернулась перед ужином? Я слышал, вы что-то у нее спросили, но она ответила так тихо, что я не… ну… не разобрал.
— Она… она мало что сказала. Всё было так: я спросила ее, понравилась ли ей их прогулка, а она ответила, что он самый мечтательный человек на свете.
— И всё?
— И всё. Он и правда выглядит мечтателем, такой хрупкий, хотя в последнее время вид у него здоровее. Я наблюдала, как Мэри выходила сегодня, а он присоединился к ней, и если бы я про него не знала, то подумала бы, что у него довольно интересное лицо.
— Если бы вы про него не знали? Чего не знали?
— Конечно, ничего, — поспешила оправдаться она. — Ничего определенного. Мэри заверила меня, уже давно, что он не такой ненормальный, как нам поначалу показалось. Только… ну, очень странно, как ОНИ к нему относятся. По-моему, у него что-то с нервами и иногда он… немного чудит — не может чем-нибудь заняться и, вероятно, ведет себя как-то не так. Однако это только догадки. Мы не знаем ничего — наверняка. Я… — Она умолкла, но затем продолжила: — Я просто не знала, как спросить… ну… я не упоминала об этом Мэри. Я не… Я… — Бедняжка с трудом подбирала слова и наконец промямлила: — Всё происходит так быстро после… после… удара.