Она усмехнулась, но мгновенно стала серьезной:
— Это тебя твой отец так называет?
— Да… если у него есть настроение мне польстить. Когда оно другое, прозвища иные. У него их целый список.
— Не принимай близко к сердцу, — мягко сказала она. — На него в последнее время свалилось столько бед. Вот ты это спросил, и мне его сразу стало жалко. Я всегда знала, что у него большая душа.
— Да. Большая и… слепая. Он как Геркулес, лишенный зрения и мыслей, кроме тех, что про могущество и желание стать еще сильнее. Но для чего эта сила? Ни для чего.
— Биббз, ты в этом уверен? Она НЕ МОЖЕТ быть ни для чего; надо быть сильнее для чего-то, даже если и сам не осознаешь цели. Не исключено, что он и подобные ему тянутся к чему-то настолько великому, что просто НЕ СПОСОБНЫ разглядеть венец своих устремлений… Цель так велика, что никому из нас ее не увидеть.
— Нет, он больше походит на слепое, неразумное существо, копошащееся под землей…
— Которое однажды прыжком вырвется оттуда на дневной свет, — весело закончила предложение Мэри.
— Выскочит в дым, — поправил Биббз. — Вот сегодня воскресенье, а ты только посмотри на всю эту сажу, замаравшую благородный снег. Это поросята расстарались — большие особи не так пачкают, по воскресеньям! У тебя на щеке пятнышко копоти. Какой-то поросенок запустил ее в воздух, а это всё равно что кинуть ей в тебя. Был бы этот пачкун посмелее, имел бы дело прямо со мной — я б его выпорол.
— Я и ПРАВДА испачкалась, Биббз, или ты говоришь гипотетически? Так КАК?
— Как? Щечки твои в саже — на каждой по пятну. Стоило мне упомянуть первое пятнышко, второе не заставило себя долго ждать.
Она тут же остановилась и протянула ему носовой платок, и он с успехом перенес почти всю черноту с лица на батист. И эта сценка выглядела совершенно естественно.
Так получилось, что в это время их обогнала пожилая пара, уже примерно квартал следовавшая за ними. «Смотри! — сказала жена. — Ты всегда ошибаешься, когда гадаешь про незнакомцев. И вовсе у них не медовый месяц, они давным-давно женаты. Это и слепой разглядит».
— Жаль, я не знаю, кто бросил в тебя сажей, — продолжил Биббз, осматривая печные трубы на крышах окружающих домов. — И эти люди ругают детей, кидающих снежки в трамваи, а сами…
— Эти же люди молчат, когда трамваи, проезжая, так трясут стены, что картины перекашиваются. И шум им тоже не мешает. Интересно, какова цена нервов, ежегодно страдающих от городского гула. Да, жизнь в «растущем городе» обходится недешево, даже если нам нечего достать из кармана.
— А кому идет вся плата? — спросил Биббз.
— Не мне! — засмеялась она.
— Никому. Никакой платы нет, есть лишь деньги. Да и те в достаточном количестве только у толстосумов из деловых кварталов. Именно такой судьбы для меня хочет отец.
— Да. — Она улыбнулась и кивнула. — А ты не хочешь этого, тебе это не нужно.
— Но ты же не считаешь меня лунатиком, видящим сны наяву, Мэри? — И он рассказал ей о новых планах мистера Шеридана, умолчав о страстности и живописности их представления. — Думаешь, правда на моей стороне?
— Никаких сомнений! — воскликнула она. — По-моему, в мире и без того слишком мало счастливых людей, а ты говоришь, что понял, что делает тебя счастливым. И если это мечты и сны — пусть так и будет!
— Сама мысль о том, что придется идти туда… иметь дело с деньгами… переполняет меня такой ненавистью, какую я не испытывал, отправляясь в цех! — сказал он. — Ненавижу! Ненавижу этот город, живущий только кучей денег… — да ты оглянись вокруг! Посмотри на него зимой. Снег так старательно пытается сделать его уродство выносимым, но уродство побеждает; оно само делает снег ужасным; он черен на поверхности и замаран у земли, там, где грязь и мерзость нечистых улиц. Но грязь, и уродство, и суета, и шум еще не худшее; хуже то, ЧТО эти грязь, уродство, суета и шум несут в себе! Внешнее внушает отвращение, но оно лишь выражает дух происходящего — этот слепой зародыш души, но пока он не душа… а просто алчность! И всё из-за глупых порывов «вперед»! Разве братство не лучше? Я бы не хотел никого обгонять, даже если бы мог; я бы с большей радостью помогал остальным не отставать от меня.
— На днях я кое-что прочитала и заучила наизусть для тебя, — произнесла Мэри. — Однажды Бёрн-Джонс[33] сказал о картине, которую собирается написать, следующее: «На полотне я изображу человека, идущего по большому городу, где всё наполнено счастьем и жизнью: изображу детей, гуляющие парочки, женщин, прильнувших к окнам в домах по всему огромному пространству длинной улицы, заканчивающейся у городской стены, а в нее я помещу распахнутые ворота с видом на зеленый луг и на жатву в поле; и над головой этого человека будет бушевать вихрь осенней листвы, принесенной из-за ограды маленького кладбища».
— Если бы я мог писать картины, — ответил Биббз, — то изобразил бы девушку, идущую по улице большого города, наполненного оглушительной и пустой жизнью: детей там учат лишь зарабатывать деньги, влюбленные стремятся обогатиться, женщины давно оставили попытки отмыть окна; ворота в тот город широко открыты, и через них видны трущобы, бойни, склады, а вокруг головы этой девушки вьется ураган из сажи… — Он задумался и добавил: — И всё же я рад, что твои щеки запачкались. Я почувствовал себя твоим братом… из-за того, как ты протянула мне платок и разрешила стереть грязь. Хотя Эдит никогда…
— Никогда? — спросила Мэри, потому что он вдруг умолк.
— Никогда. И я… — Он не сказал больше ни слова, только покачал головой. Потом понял, что они идут мимо Нового дома, и громко вздохнул. — Мэри, наша прогулка почти завершена.
Она выглядела столь же отрешенной.
— А ведь верно, Биббз.
Молодые люди молча дошли до калитки Вертризов. Не успели они остановиться там, как дверь особняка Роскоу отворилась и появился хозяин с пугающе бледной женой. Но по Сибил не было видно, что болезнь ослабила ее: она довольно бодро шла рядом с Роскоу, не держась за его руку. Они пересекли улицу и, кажется, не заметили Биббза и Мэри; войдя в Новый дом, они исчезли из вида. Мэри мрачно поглядела им вслед, но Биббз в это время смотрел на Мэри, потому не видел брата с женой.
— Мэри, — сказал он, — ты такая серьезная. Что-то беспокоит тебя?
— Нет, Биббз. — Она одарила его веселым взглядом, отчего душа его внезапно запела.
— Я знаю, тебе хочется домой… — начал он.
— Нет. Не хочется.
— Мне не следует тебя задерживать, и пойти с тобой тоже нельзя… но… я хотел сказать… я так глупо вел себя утром, ворчал на сажу и всё такое… хотя в то же самое время я… Мэри, я думаю, что это была самая счастливая наша прогулка. Правда. И… сам не знаю, почему… мне показалось, что я буду помнить ее вечно. А ты, — он заикался, — ты такая… такая красивая сегодня!
— Наверное, это из-за сажи на щеке, Биббз.
— Мэри, можно тебя кое о чем спросить?
— Конечно.
— Я много думал об одной вещи, но всё равно ничего не понимаю. Осенью ты носила меха, но сейчас гораздо холоднее, а ты… ты их больше не надеваешь. Почему?
На мгновение она опустила глаза и вспыхнула. Потом весело посмотрела на него.
— Биббз, если я тебе отвечу, обещаешь больше ничего не спрашивать?
— Да. Почему ты перестала их носить?
— Потому что поняла, что без них теплее! — На секунду она взяла его за руку, рассмеялась ему прямо в лицо и убежала в дом.
Глава 28
Нечитанные книги обладают одним отрадным свойством: красота их корешков может сделать даже закупленную оптом библиотеку уютнее всякой гостиной для тех семейств, для которых расставленные на полках тома всё равно что запечатанные намертво. Таким вот уютным прибежищем библиотека стала для Шеридана, не читавшего ничего, кроме газет, деловой корреспонденции и счетов, и смотревшего на книги, как иные смотрят на безделушки или макраме; если он был дома и при этом не спал или не ел, значит, он находился в библиотеке.
Когда пришли Роскоу с женой, он, являя собой воплощение импозантности, стоял в пестром свете витража в дальнем углу этого вытянутого помещения. Как всегда, он свято чтил день воскресный, посему облачился в длинный сюртук и накануне вечером тщательно побрился; выражение его лица еще более соответствовало этой благочестивой помпезности, но самым устрашающим проявлением торжественности происходящего было то, что он держал руку на перевязи.
Сибил дошла до середины комнаты и остановилась, вперив взгляд в муфту и не глядя на свекра; было заметно, что под мехом пальцы ее в беспрестанном движении. Роскоу проследовал к креслу в другом углу библиотеки. Повисла мертвая тишина.
Наконец, судорожно сглотнув, Сибил неуверенно подала голос, по-прежнему не в силах поднять глаза, прикрытые темными веками. Говорила она сбивчиво и быстро, как бездарный ребенок, декламирующий что-то по памяти, однако усомниться в ее искренности было невозможно.
— Папа Шеридан, вы с мамой Шеридан всегда были добры ко мне, и мне больно думать, что вам по моим поступкам может показаться, что я не ценю этого. Я пришла извиниться за то, что сделала тем вечером, и сказать, что понимаю не хуже остальных, что вела себя неприемлемо. Этого больше не повторится, я усвоила урок; однажды, когда мы вернемся, я надеюсь, вы увидите, что вам больше не придется краснеть за свою невестку. Прошу простить меня за всё и могу добавить, что не держу зла на Эдит, а желаю ей лишь счастья и всяческих благ в новой жизни. Спасибо вам за вашу доброту; я знаю, что отплатила черной неблагодарностью, но если вы сможете забыть мое недостойное поведение, мне станет гораздо легче… и Роскоу тоже. Мне хотелось бы пообещать, что в будущем не натворю глупостей, не повторю ошибки, так сильно расстроившей нас всех, если вы будете столь великодушны и простите меня.
Шеридан молча и пристально смотрел на Сибил, а она застыла перед ним, не поднимая взора, только колыхание меха выдавало нервное движение рук внутри муфты.