Конечно, во временном пристанище ей не отказали. Марья Семеновна, обычно беспощадно и оскорбительно суровая ко всем особям женского полу, с некоторых пор делала исключение для Александры, относясь к ней более снисходительно. Прежде она ее не переносила, направо и налево рассказывая, как «хитрая бездарь и мазилка Сашка» завладела сперва рукой, сердцем и фамилией гениального «Ванечки Корзухина», а затем и его мастерской. Впрочем, вражда никогда не принимала открытого характера, Марья Семеновна попросту не здоровалась, встречая Александру на лестнице.
Текущий год многое изменил. Он был очень непростым для художницы. Несчастья посыпались, как из черного рога изобилия, да и, судя по тому что происходило сейчас, конца им не предвиделось. Весной умерла ее старая закадычная подруга, которой она бесконечно дорожила, а месяц назад в результате нелепого стечения обстоятельств погиб коллекционер, с которым Александра работала восемь последних лет[2]. Эти две смерти как-то оглушили ее. Она часто ловила себя на том, что смирилась и теперь покорно ждет очередного удара судьбы, заранее принимая его как данное. Возможно, Марья Семеновна заметила подавленное состояние соседки и попросту ее жалела. Впрочем, заглянуть в душу к этой дряхлой и непреклонной «музе» не мог никто, даже ее обожаемый подопечный. Это был сфинкс, не снисходящий даже до того, чтобы задавать загадки.
Сидя в комнате, выполнявшей роль столовой, месте гулянок и жарких споров, доходивших порой до потасовок, Александра пила чай, медленно согревалась и слушала брюзжание старухи.
– Девчонке лет шестнадцать, пигалица, Стас с ума сошел! Его же посадят за развращение несовершеннолетних! Ка-ак дала я ей пинка под хвост! Ка-ак стрельнула она отсюда!
– Марья Семеновна, я уверена, эта девушка не в первый раз идет в гости в мастерскую к какому-нибудь кентавру. – Александра подняла глаза от дымящегося в кружке чая. – Никто никого не посадит. И может, она вовсе и не малолетка.
– А ты видела ее? – впилась в нее взглядом старуха. – Видела, как она сюда пришла?
– Нет, но предполагаю, Стас не стал бы связываться с уголовщиной, – сдержанно ответила Александра. – Да и потом… Он еще молод, и здоровье не окончательно погубил, как ни странно… Его можно понять – иногда хочется побеситься… И почему бы… Почему бы…
– Так! – оборвала ее Марья Семеновна, все явственней свирепея. – Значит, ты за него? Значит, ты все его делишки знаешь? Обманываете меня вместе, да? И не совестно гонять старуху на другой конец Москвы, чтобы устроить тут бордель, – тьфу, мерзость!
– Нет, я хотела только сказать, что слишком уж вы его зажимаете в кулак. – Александра, обычно старавшаяся ни с кем не конфликтовать, тоже завелась и по обыкновению пошла на принцип. В такие моменты она была готова спорить до последнего патрона. – Он зрелый мужчина.
– Он безответственный мальчишка! – Сморщенные губы старухи дрожали от негодования. – А тебе, Саша, стыдно его защищать и покрывать! Однажды его прирежет какой-нибудь ревнивый жених, или брат, или отец там, – он же не смотрит, на кого влезает, ему, кобелю, все равно!
– Ну а то, что сейчас случилось, лучше, что ли? – не сдавалась Александра. – Знаете, куда он поехал? На Якиманку, к Лельке.
– Мать же вашу! – выдохнула Марья Семеновна, разом теряя запал. Она с вытянутым лицом повернулась к двери, словно в надежде, что блудный воспитанник вдруг появится на пороге, и тут же снова вспылила: – Сколько волка не корми, он все в лес смотрит! Значит, опять в запой! А ты почему сразу ко мне не прибежала, пока он далеко не успел уйти? Все от меня скрываешь! А я к тебе по-людски!
– Ну, я ему не нянька, – проворчала Александра, отворачиваясь.
Ей было немного жалко деспотичную старуху, но с другой стороны, та сама загнала себя в ситуацию, где конфликты становились неизбежны. Наивно было думать, что артистическая, пылкая натура Стаса покорится сектантскому целомудрию старой девы. Были ли у самой Марьи Семеновны какие-то романтические переживания в прошлом – об этом не знал решительно никто.
– Ну так и иди отсюда, я тебе тоже не нянька! – О стол, перед которым сидела художница, ударилось что-то металлическое. Александра повернулась и с изумлением увидела ключ. Массивный ключ, выточенный из редкостной старой болванки, точный близнец того, которым она отпирала свою мастерскую.
– Откуда он у вас?! – воскликнула она, хватая ключ. – Это мой!
– Сто лет валяется, еще с тех пор как Иван был жив, – сквозь зубы бросила старуха, делая вид, что поглощена уборкой в большом буфете, набитом разномастной посудой. – Иди к себе, нечего тут.
Александра попрощалась и охотно ушла. Коротать вечер, а то и ночь в обществе вздорной, неприветливой «музы» было бы удовольствием последнего разряда. Женщина бегом взлетела к себе в мансарду: ее очень тревожила судьба оставленных картин. «Ведь я объяснила Рите, насколько они ценные, но нет! Все бросить и удрать! По-дружески, что уж там! За один день она умудрилась предать меня несколько раз!»
В мастерской все было так, как она оставила, уходя. Погашенная лампа над рабочим столом, придвинутый стул, перевернутая вверх изнанкой картина, лежащая на чистом куске холста. Заглянув за ширму, Александра убедилась, что и сверток с драгоценным Тьеполо лежит на полке, точно в прежнем положении. «Она вообще здесь была?! Такое впечатление, что сюда и муха не влетала!»
Художница прошлась по мастерской, заглянула во все углы. У нее рождалось странное ощущение, что она осматривает незнакомую комнату, а не свое собственное жилище, где обитала уже двенадцатый год, с которым срослась физически и морально, как с защитной оболочкой. Все было привычно, на своих местах, но что-то неуловимо изменилось. Женщина как будто чувствовала след чьего-то недружелюбного, отнюдь не мирного взгляда, пробегавшего недавно по тем же предметам, которые сейчас осматривала она сама. «Мистик сказал бы, что здесь ощущается «чужая эманация, – подумала она, останавливаясь посреди мансарды. – Всю жизнь считала это чепухой, но сейчас готова поверить, что иногда такие вещи можно ощутить. Тут кто-то был. Пришел и ничего не тронул».
Заперев дверь, Александра разделась, включила вторую батарею. Одна работала без передышки, даже в отсутствие хозяйки, которая очень боялась, что старенькие ветхие сети не выдержат напряжения и проводка вспыхнет. Но выключить батарею вовсе значило заморозить мансарду до нежилого состояния.
Открыв кран, женщина постучала по нему ладонью. Вытекла ленивая струйка воды, которой удалось сполоснуть руки. Потом вода остановилась. «Либо опять пробка, либо труба перемерзла. Как уже сто раз бывало!»
Художница включила чайник, отыскала в шкафчике чистую кружку, заварку, заглянула в сахарницу и замерла, держа крышечку в руке, глядя в пустоту. Ее мысли, как вспугнутые птицы, летели в разные стороны, и ни за одной она не могла уследить. Ей казалось, что она думает одновременно обо всем и ни о чем. Заварив чай в кружке, она присела к столу. Александра двигалась осторожно, словно боясь кого-то разбудить. Этот вечер не похож был на обычный.
Она пыталась заставить себя думать о житейских мелочах, о грядущем через неделю празднике, который предполагалось провести с родителями. Но ощущение чего-то чужеродного, прочно угнездившегося в мастерской, не покидало женщину. Отставив кружку в сторону, она включила рабочую лампу, срезала наискось свежий ластик и, склонившись над картиной, принялась за расчистку ее оборотной стороны.
Работа отвлекала. Александра, осторожно водя острым краем ластика вдоль волокон старого холста, медленно погружалась в привычный для подобных механических действий транс. Мысли больше не бунтовали, требуя объяснить необъяснимое. На душе стало легче.
«Сколько грязи! В каком свинарнике висел этот Болдини? Впрочем, видала я ценные полотна, которые не трогали, не чистили и не переворачивали бог знает сколько лет, только из почтения к их ценности. И тем самым губили. Картина требует внимания и ухода, как любая вещь… Отличные часы стояли в комнате у Валерия. Я бы взяла на реализацию. Ушли бы моментально. Даже знаю, кто бы взял. И в кухне отличные часы. Хотела ведь сказать, что помещение малоподходящее, испарения от готовки, жир, влага, копоть…»
Положив истертый ластик, Александра подняла картину и с силой подула на холст. Затем, вооружившись жесткой кистью из конского волоса, принялась счищать остатки грязи и пыли.
«Завтра сниму лак. Наверное, успею за день, слой вроде не такой уж толстый. Во всяком случае, белое на картине не стало желтым, как часто бывает. Оно все еще белое, но как полежавший яичный белок, неприятного цвета. Даже удивительно, насколько хорошо сохранился авторский слой! У Болдини сильный, импульсивный мазок, воспроизводить его точь-в-точь я бы не хотела. Перепись есть перепись. У меня всегда остается осадок после таких лихих реставраций. Кому-то по душе дописывать за гением, а мне неловко. Что толку мудрить, имитируя его запись, как делают наглые? Или робкими цветовыми точечками заполнять пустоты на грунте, как принято сейчас повсеместно? Как говорится, лак все скроет и покроет… Но мне тошно после этого!»
Зачистка оборотной стороны холста была закончена. Александра перевернула картину. Допивая остывший чай, мгновенно становящийся ледяным в стылом воздухе мастерской, она прикидывала, в какие сроки успеет уложиться. «Завтра зачистка от старого лака. Денек пусть продышится, займусь пока Тьеполо. Даже боязно браться, настолько холст запущен. Может, и подклеивать придется. Может, даже целиком проклеивать. Совсем ветхий холст, даже удивительно, насколько он успел прогнить, за какие-то двести с небольшим лет. Можно подумать, холсту намного больше. Но картина-то явно позднего периода. То есть где-то срез восемнадцатого и девятнадцатого веков. Кто-то при мне говорил, что она находилась в ужасных условиях, в сильной влажности… Боюсь, придется собирать ее по клочкам, в результате и прописывать заново целые куски. Ох, как мне это не по сердцу!»