— Чему обязан, господа? — сухо проговорил он.
— Господин э… отставной титулярный советник… извольте выслушать определение Правительствующего сената от одиннадцатого ноября сего года по делу об убийстве э… купчихи Луизы Симон-Деманш, а также постановление по этому делу духовного начальства Московской епархии.
Чиновник отошел назад и, смиренно склонив голову, произнес:
— Читайте, батюшка.
Соколов начал читать, и по мере того как слова — слитно, без единой паузы — струились в его бороду, лицо Александра Васильевича мрачнело и бледнело. Его глаза неподвижно глядели мимо священника; под скулами вздрагивали желваки.
— Рассмотрев на заседании 11 ноября 1855 года дело об убийстве московской купчихи Луизы Ивановны Симон-Деманш, — зачитывал отец Иоанн, — Правительствующий сенат, учитывая обстоятельства, расследованные Особой Чрезвычайной и Высочайше Утвержденной следственной комиссией, нашел необходимым дать по этому делу определение для дальнейшего его прохождения по всем инстанциям, коим предписывается руководствоваться в своих действиях настоящим решением Сената, а именно:
1. Отставного титулярного советника Сухово-Кобылина по предмету участия в убийстве Деманш и подговора для сокрытия сего преступления своих дворовых людей принять убийство Деманш на себя — оставить в подозрении.
2. За любодейную связь Сухово-Кобылина с Симон-Деманш, продолжавшуюся около восьми лет и разорвавшуюся жестоким смертоубийством, события которого наводят подозрение на самого Сухово-Кобылина в совершении преступления с его ведома и при его участии, подвергнуть его строгому церковному покаянию для очищения совести и по усмотрению духовного епархиального начальства.
Закончив с этой бумагой, отец Иоанн зачитал постановление Московской епархии, в котором предписывалось произвести процедуру церковного покаяния 11 декабря 1855 года в церкви Воскресения на Успенском Вражке во время утренней службы в присутствии уполномоченных чиновных лиц Московского надворного суда, уголовной палаты и Правительствующего сената.
Александру Васильевичу вручили копии решений и попросили поторопиться со сборами. Вся делегация вышла на улицу, кроме квартального поручика с жандармами, которые остались в прихожей и стояли в дверях с обнаженными саблями.
Александр Васильевич еще с минуту, не двигаясь с места, стоял посреди гостиной, держа в руках листы, просвеченные лучами морозного зимнего солнца, смотревшего в окна:
«Верить ли глазам — так сбывается непостижимейшее и невозможнейшее в жизни, два великих события рядом: одно нежданно-негаданно дает венок лавровый, другое бесчеловечною рукою надевает на голову терновый и говорит Ессе Homo[17]. Что я вытерпел! Что пережил! Или страшно много во мне силы? Куда ведет судьба, не знаю. Странная судьба, или она слепая, или в ней высокий, сокрытый от нас разум. Сквозь двери сырой сибирки, сквозь Воскресенские ворота привела она меня на сцену Московского театра и, протащив по грязи, поставила вдруг прямо и торжественно супротив того самого люда, который ругался мне и, как Пилат, связавши руки назад, бил по ланитам. Теперь далее ведет судьба — публичному позору и клеймению предает честное имя, и я покорен тебе, судьба, — веди меня, я не робею, не дрогну — не дрогну, даже если и не верю в твой разум, но начинаю ему верить. Веди меня, Великий Слепец — судьба».
В 11 часов утра в Брюсовом переулке, в двух шагах от дома графа Гудовича, где восемь лет, сохраняя в сердце любовь и преданность, жила француженка Деманш, при огромном стечении народа, который толпами осаждал церковь Воскресения на Успенском Вражке, состоялась церемония публичного церковного покаяния отставного титулярного советника Александра Васильевича Сухово-Кобылина.
Вечером того же дня с величайшим триумфом, какого еще не знала русская сцена, прошло седьмое представление «Свадьбы Кречинского». Драматург, несколько часов назад стоявший на коленях перед иконами под строгими взглядами чиновников и полицейских, присутствовал в театре. Он сидел слева, в литературной ложе, куда устремила взоры, встав со своих мест, вся публика после окончания спектакля. И в течение получаса, сотрясая стены Малого театра криками «Браво, Кобылин!!», она стояла с поднятыми лицами. Все восторженно смотрели в его сторону. Он не поднимался с кресла. В сумраке не было видно лица, и только фамильные бриллианты сверкали на белом атласном галстуке, светившемся в глубине ложи…
«Вечером был в театре, — записал он, вернувшись домой. — 7-е представление. Всё полно… Играли отлично, актеры все сыгрались. Шумский также пошел — наконец ожил. Садовский также. Театр вполне понял пиэссу и судорожно вздрагивает от сдерживаемых рукоплесканий. Полный, полный успех! Фурор!! Итак, утром бесчестье, вечером слава. Переход резкий — странная, странная судьба!»
Литературная критика была озадачена грандиозным успехом пьесы автора, впервые заявившего о себе в литературе. До 17 декабря, кроме небольшого отчета о премьере и нескольких заметок о беспорядках у кассы Малого театра, о спектакле ничего не писали. Молчание нарушили «Санкт-Петербургские ведомости».
Утром 18 декабря Александр Васильевич примчался на квартиру к Шумскому возбужденный, злой, удивленный. Он расхаживал по комнате и, потрясая в воздухе газетными листами, восклицал:
— Вот! Вот! Вышла рецензия на мою пиэссу! Какого-то глупого и бестолкового господина! Здесь всё видно: литературный цех, с одной стороны, поражен пиэссой, а с другой стороны, никак не хочет очистить ей прочное место в литературе и дать мне право почетного гражданина… Ничего — я сам его возьму!
Рецензия была огромная — на четыре газетные страницы! То комкая их, то снова расправляя, Александр Васильевич зачитывал Шумскому выдержки, беспрестанно повторяя:
— Что это такое, а? Путаница, беспоследовательность, бестолковщина!
Московский корреспондент «Санкт-Петербургских ведомостей» писал:
«Перед первым представлением комедии г. Сухово-Кобылина о ней так много кричали, что она так много возбудила толков еще прежде постановки ее на сцене. Правда, в ответ на восторженные похвалы некоторых многие недоверчиво качали головой, но это еще более разжигало желание скорее разрешить всех занимавший вопрос. Стану говорить о моих личных впечатлениях. Может быть, оттого, что я, на основании всех этих критиков и похвал, ожидал чего-то необыкновенного, только я вышел из театра разочарованный…»
— Представляешь?! Разочарованный!.. Но слушай дальше, Шумский!
«…Мне показалась “Свадьба Кречинского” неудовлетворительной и по плану, и по содержанию, и по характерам, и по подробностям. И даже по идее…»
— Нет, ты только вообрази: «и даже по идее»! Подавай господину литератору идею, и всё тут! Но смотри, Сергей Васильевич, каким снисходительным манером он меня хвалит:
«…Мне тем более неприятно было сознаваться в этом, что комедия носит на себе признаки несомненного дарования, что в ней много ума, чувства и благородных стремлений. Во всяком случае, комедия г. Сухово-Кобылина явление утешительное, потому что она стоит неизмеримо выше всего, что только давалось на нашей сцене в этот сезон, она сверх того вывела нас из этого наводнения так называемых народных драм, которые, правду сказать, порядочно всем надоели…»
— Так в чем же моя вина, дорогой Шумский? Да в том, что я не соответствую фантазии, которую взял себе в голову этот господин! Он, видишь ли, приписывает мне какую-то цель, о которой я и духом не ведал!
«…Цель “Свадьбы Кречинского” разоблачать во всей полноте тех господ, которые в свете пользуются незаслуженным почетом, с которыми дружны все первостепенные столичные львы и которые, в то же время, не что иное как пустейшие люди, а иногда и просто мошенники…»
— Разоблачать! Казнить! Выводить на чистую воду! Что это? А? Драматург я или следственных дел стряпчий?.. Но слушай, каковы его рассуждения…
«…Превосходно задумав личность Кречинского, г. Сухово-Кобылин, к сожалению, сбился в ходе своей комедии на героя французских драм школы В. Гюго. В высшем свете много таких юношей, которые положительно живут на чужой счет: занимают без отдачи у богатых своих приятелей, занимают у одного ростовщика, чтоб заплатить другому… В этих людях совершенное отсутствие благородства: одна только мысль руководит ими — наслаждаться так, как только наслаждается богатейший и блистательнейший из столичных львов, — и всё это на чужой счет, без рубля в кармане, который достался бы по наследству или добыт был трудом. Такие люди, повторяем, есть, и казнить их значило бы казнить один из общественных недостатков, в чем и заключается назначение высокой комедии, не фарса и не водевиля. В “Свадьбе Кречинского” во всем первом действии и в начале второго очевидны задатки именно такой личности. Но шулерство с булавкой не составляет, однако, общественного недостатка. Это свойство одной исключительной личности… Исключительные личности всегда избираются французскими драматургами в герои их эффектных и несколько пустоватых созданий, тогда как мы, русские, ищем чего-нибудь посерьезнее и всегда стараемся осветить нашими поэтическими произведениями полезную идею, согреть их теплым чувством[18]. Тем не менее автор хочет нарисовать картину московского и притом современного общества, но это у него не вышло. Вот почему я сказал, что автор задумал одно, а сбился на другое. Жаль, очень жаль, что г. Сухово- Кобылин выбрал в герои не того, кого следовало бы выбрать…»
— Ах, какой же я дурак! — восклицал Александр Васильевич. — Я должен был сначала справиться в «Санкт-Петербургских ведомостях», кого мне выбирать в герои!!
А между тем дальнейшие рассуждения критика были довольно неожиданными и расставляли все точки над «i»…
«…Если оставить в стороне все эти требования, которым не может удовлетворить новая комедия, то окажется неизбежно, что характер Кречинского, в той идее, какую составил себе о нем авт