ор, выполнен прекрасно. Эта непоколебимая воля, это могучее влияние на всех близких, эта неустрашимость, это неуклонное стремление к предположенной цели, этот пыл и резкость, эта тонкая изворотливость ума, эта единственная страсть к игре, придающая смысл всей жизни, — все эти свойства принадлежат личности замечательной, грандиозной и в то же время живой и действительной. Кречинский во всём последователен, верен самому себе. Характер Расплюева также очень хорош, очень комически и тонко задуман, прекрасно выполнен. Отважность и трусость в одно и то же время, отсутствие всякого нравственного чувства, готовность на всё черное, низость загрубелая — рядом с чувственностью и любовью к семье; умение подняться на самую тонкую мошенническую шутку — и тут же возмутительное тупоумие. Все остальные характеры очерчены пластически, и в них очень ярко проглядывают признаки замечательного драматического дарования г. Сухово-Кобылина. И дарование г. Сухово-Кобылина так велико, что в новой комедии есть места и сцены, выхваченные прямо из действительности и современного общества.
Кончу рецензию тем, чем начал: большое спасибо даровитому и умному автору “Свадьбы Кречинского” за то, что он вывел нас на свежий воздух из этого подземного мира образов г. Островского».
Вот так, начав за упокой, а кончив за здравие, резко противореча в суждениях и оценках самому себе, написал рецензию корреспондент «Санкт-Петербургских ведомостей».
Упоминание об Островском тогда нисколько не затронуло Александра Васильевича. Позднее в литературной критике рубежа XIX—XX веков Островского и Сухово-Кобылина постоянно противопоставляли друг другу. И когда противопоставление было не в пользу Островского, Александру Васильевичу это нравилось, ибо его собственное отношение к Островскому было исполнено такого яростного неприятия, что даже имя драматурга он спокойно слышать не мог и всякий раз, когда при нем упоминали об Островском без отрицательных оценок, воспринимал это как оскорбление в свой адрес.
Когда же слава Островского стала неоспоримой, он как-то раз в разговоре со своим племянником Евгением Салиасом выразил изумление:
— Почему его ставят так высоко?! Везде у него идиоты приказчики и какие-то кисло-сладкие купеческие дочки!
В 1869 году, приехав из Кобылинки в Москву для переговоров с Катковым[19] об издании своей драматической трилогии, он был поражен слухами о невероятном успехе «Горячего сердца» Островского, которое шло тогда в Малом театре. Пользуясь своим правом на бесплатное посещение всех театров Москвы и Петербурга, — заплатить в этом случае деньги за билет он счел бы для себя унизительным, — Александр Васильевич явился в Малый театр посмотреть пьесу. Впечатления он записал в дневнике:
«Тут не только все пьют и буянят, но и сам автор является грубейшим варваром. Дочь купца, будто забитая, которая любит приказчика и выходит по любви, — есть такое же отвратительное и ужасающее создание, как и сам отец. Публика аплодировала. Я с внутренним ужасом вышел из театра до конца представления».
— Для писателя необходимо быть не только остроумным, — говорил он в 1899 году в интервью «Новому времени», — но и занимательным, вот отчего Островский утомителен. На днях я прочел, что в бенефис Варламова[20] многие зрители вставали во время пьесы и уходили из театра. Вот вам и хваленый автор!
Статьи об Островском Александр Васильевич всегда читал внимательно и однажды, после очередного хвалебного отзыва о пьесах конкурента, прямо-таки обиделся и съязвил в дневнике:
«Итак, я перед Островским пигмей!»
После статьи в «Санкт-Петербургских ведомостях» рецензии посыпались одна за другой. 20 декабря, когда шло уже десятое представление «Свадьбы Кречинского», спохватились «Московские ведомости».
«Вот уже более двух недель, — писал рецензент, — как новая пьеса, в первый раз исполненная в бенефис одного из лучших наших артистов, почти ежедневно привлекает в театр многочисленную публику. Пьеса эта производит впечатление, о ней говорят в обществе, и все отзывы очевидно клонятся в ее пользу. Чем же объясняется это общее внимание и одобрение? Нам кажется, что как сама комедия, так и исполнение ее на сцене соединяют в себе самые благоприятные условия для полного успеха. Многочисленные обыденные пьесы, не совсем искусно переводимые с французского, и пьесы доморощенного изделия, сшитые белыми нитками, наскучили публике… Комедия г. Сухово-Кобылина ведена логически, последовательно, положения действующих лиц естественны, характеры выдержаны, словом, пьеса вполне заслуживает название серьезного обдуманного произведения. Если присоединить к этому внешнюю отделку пьесы, обличающую в авторе сценический талант и чувство меры, столь необходимые в драме, то успех комедии становится понятным. По своему содержанию пьесу нельзя назвать комедией, она имеет трагический характер. Герой пьесы Кречинский — лицо вовсе не комическое».
Последнее замечание было неожиданным и глубоким. Подобного суждения не встречалось ни в одном из отзывов на «Свадьбу Кречинского», которую критики в большинстве случаев оценивали как легкий фарс, пародию, забавную шутку, навеянную французскими водевилями Эжена Скриба или Жана Баяра. Но замечание это, сказанное мимоходом, тонуло в общем хоре журнально-газетных разнотолков:
— В пьесе с первого раза чувствуется недостаток того, что мы называем свободой творчества!
— Комедия г. Сухово-Кобылина гораздо дальше от жизни, от нашей действительности, чем все произведения новых драматических писателей.
— Герой ее — лицо далеко не новое на сцене: мы встречали его много раз в разных драматических положениях. Пьесе недостает идеи!
— Сюжет ее взят из общего всем народам сценического запаса.
— В комедии нет типов, одни характеры не вполне выражены, другие не вполне развиты, третьи не выдержаны, на сцене не чувствуется присутствия женщины.
— В пьесе чувствуются ловкая французская выкройка и французский склад ума. Вообще же язык комедии нравится своей ловкостью.
— Но зачем же непременно ценить новую комедию с точки зрения высшей художественности? Отчего не смотреть на нее проще, отчего не видеть в ней того, что она есть, — искусно задуманного и счастливо выполненного фарса?
— В пьесе дано слишком много места таким проделкам, которые скорее могут интересовать криминалистов.
Всю зиму 1856 года театральная Россия говорила о «Свадьбе Кречинского».
«У вас в Москве все похваляются какой-то комедией Сухово-Кобылина, — писал Некрасов в Москву неустановленному адресату — Напиши мне, что это такое?»
Вести об успехе комедии привез в Петербург артист Александрийского театра Федор Бурдин. Приехав из Москвы, где он смотрел премьеру и несколько последующих спектаклей, он тут же примчался в свой театр.
— Ну что «Свадьба Кречинского»? — спросил его Максимов.
— А то, что вы с Мартыновым опростоволосились совсем! Прав-то был я, пьеса имела громадный успех!
— Это еще ничего не доказывает, — возразил Мартынов. — В Москве может нравиться всякая галиматья. Мало ли было примеров — там имеет успех, а здесь провалится.
— Эта пьеса будет иметь большой успех везде! — настаивал Бурдин.
— Может быть, а я все-таки ее в бенефис не возьму и, какой бы штраф на меня ни наложили, играть в ней не буду!
«Оказывается, что эти петербургские актеры отказывались сначала играть мою пиэссу, — удивлялся Александр Васильевич в дневнике. — Но теперь ветер дует иначе».
Ветер подул иначе не сразу. Узнав о большом успехе пьесы в Москве, директор Императорских театров Гедеонов пожелал, чтобы она была немедленно поставлена в Петербурге. Он вызвал к себе Мартынова и предложил ему взять «Свадьбу Кречинского» в бенефис. Тот наотрез отказался, заявив, что он, как и Максимов, не поменял своего мнения об этом «каторжном сочинении».
— Ах так! — кричал Гедеонов, в бешенстве ударяя ладонью по столу, заваленному рукописями пьес и прошениями. — В таком случае я ни тебе, ни Максимову никогда и ни за что не дам ролей в этой пьесе!
— Я только этого и добивался, — радовался Максимов, узнав о разговоре Мартынова с директором.
Сухово-Кобылин желал, чтобы роль Расплюева непременно исполнял Мартынов — «слава и гордость русской сцены». О Бурдине, который уже разучивал эту роль, он и слышать не хотел, опасаясь, что тот сыграет «хама-пропойцу».
Девятого апреля 1856 года Александр Васильевич приехал в Петербург и явился к Гедеонову в самом дурном настроении.
— Чего ты от меня хочешь?! — выкрикивал Гедеонов, поглядывая на позолоченный, в мелкий рубчик набалдашник трости Кобылина. — Я ничего не желаю слушать! Расплюева будет играть Бурдин!
— Но почему же? — со скрытой угрозой в голосе спрашивал Александр Васильевич.
— А потому, что я хочу наказать Мартынова за то, что он меня не послушал — взял в бенефис какую-то дрянь!
— Но так он уже и наказан.
— Нет, этого мало.
— Да это Мартынова дело, играть ему в моей пи-эссе или нет!
— Нисколько! Это дело дирекции. Дирекция столько же должна заботиться об обыкновенных представлениях, как и о бенефисах, — чтобы всё было отлично.
— Ну так вы и заботьтесь! А вы же хотите отдать роль Бурдину и рискнуть тут, в Петербурге, успехом представления.
— Нисколько. Бурдин исполнит эту роль хорошо.
— Да я и писал ее для Мартынова, черт побери!!
— Мартынову я роль не дам, потому что он сам отказался от роли, когда я его просил.
— Ах, отказался… отказался… Да какой же вы директор, если не можете заставить ваших подчиненных исполнять обязанности! Да вы тогда не директор, а просто навозная куча!!
— А?.. А?.. Да что ты, милостивый государь, считаешь меня за такого старика, который не может дать тебе удовлетворения?! На чем ты хочешь?! На пистолетах?! На саблях?! Хоть завтра!
Что-о-о-о?.. Сатисфакция… Какая? В чем? В чем, я вас спрашиваю? Вы хотите драться… Ха, ха, ха, ха… Я же дам вам в руки пистолет, и в меня же будете целить?.. Впрочем, с одним условием извольте: что на всякий ваш выстрел я плюну вам в глаза. Вот мои кондиции. Коли хотите, хоть завтра; а нынче…