Дамарис с головой захлестнула тоска, и всё, абсолютно всё – вставать с постели, готовить обед, просто жевать – теперь требовало от нее неимоверных усилий. По ее ощущениям, жизнь была как их залив, а ей выпало брести поперек него по пояс в воде, увязая в топком дне, в одиночестве, в полном одиночестве, запертой в тело, не давшее ей детей, в тело, годное только на то, чтобы портить вещи.
Она почти не выходила из хижины. Целыми днями сидела в доме и смотрела телевизор, устроившись на брошенном на пол матрасе, в то время как за стеной море поднималось вместе с приливом и вновь спадало, дожди проливались на землю, и сельва, грозная сельва, обступала со всех сторон, не составляя ей компанию, как и ее муж, что спал в другой комнате и не интересовался тем, что с ней происходит, как и ее кузина, заходившая проведать с одной-единственной целью – в чем-нибудь да упрекнуть, как и ее мама, которая уехала когда-то в Буэнавентуру, а потом умерла, или как эта собака, которую она вырастила только для того, чтобы та ее покинула.
Дамарис не могла ее видеть. Настоящая пытка – замечать, как с каждым разом, когда открываешь дверь хижины, она становится все более и более пузатой. Сука старалась все время быть поблизости и ходила за ней хвостом от хижины до летней кухни, из кухни в прачечную, из прачечной в хижину… Дамарис пыталась прогнать ее. «Поди прочь, – говорила она ей, – отстань», – и как-то раз даже вроде как руку подняла, словно сейчас ударит, но собака ни капли не испугалась и продолжала таскаться по пятам, медленная, отягощенная приплодом, который носила.
Приближалась ночь, лил дождь, но в хижине было жарко. Стемнело, они оба сидели в темноте и без телевизора, в гостиной, где кишмя кишела мошкара. Рохелио забыл запасти кокосовых волос, так что выкуривать мошкару было нечем. Пытаясь спастись от чертовых насекомых, Дамарис с головы до ног закуталась в простыню. Села на пластиковый стул возле окна, не открывая, чтобы вода в дом не попала, и стала слушать дождь – нескончаемую шелестящую капель, похожую на сплетение голосов людей, молящихся возле гроба покойника. Рохелио накинул дождевик, натянул резиновые сапоги и вышел из хижины, сказав, что лично он предпочитает пойти в кухню, где нет стен и по крайней мере можно глотнуть посвежевшего от дождя воздуха. Но почти сразу после его ухода дверь снова распахнулась. На пороге стоял Рохелио – без плаща, вымокший до нитки.
– Щенята – сука щенится! – закричал он.
Дамарис даже не шевельнулась.
– Думаешь, меня это колышет? – отозвалась она.
Рохелио покачал головой.
– С тобой, видать, и правда что-то случилось. Эта сука что, уже не твоя? Разве не ее ты так любила?
Она ничего не ответила, и Рохелио снова вышел.
Щенков Дамарис увидела только на следующий день, когда ей захотелось есть и пришлось пойти в кухню, чтобы приготовить что-нибудь на обед. Рохелио соорудил из своего плаща спальное место, и там сука кормила щенков. Их было четверо, все – разного окраса, и все такие маленькие, слепые и беззащитные, как и их мать в тот день, когда Дамарис впервые увидела ее в ресторане доньи Элодии. От них пахло молоком, и Дамарис не смогла устоять. Брала их в руки, одного за другим, подносила к лицу, вдыхая их запах, и прижимала к груди.
Матерью собака оказалась никудышной. На вторую ночь съела одного из своих щенков, а потом от тех троих, что у нее оставались, уходила и отправлялась греться на солнышке возле бассейна, или забиралась в купель, где всегда прохладно, или залезала под один из двух домов вместе с другими собаками – в общем, куда придется, лишь бы не быть рядом с детьми. Дамарис приходилось отлавливать ее, возвращать силой в кухню и заставлять лежать рядом со щенками, чтобы те могли сосать молоко.
Им было две недели от роду, когда Дамарис была вынуждена купить им сухое молоко, потому что сука не кормила их досыта и они пищали от голода. Им не исполнилось и месяца, когда мать их снова повадилась убегать в лес, а поскольку она подолгу не возвращалась, пришлось им учиться есть объедки со стола хозяев. А когда собака спустя несколько дней вернулась, молоко у нее уже пропало, а с ним и последний интерес к малышам. Щенки делали свои дела на полу кухни, на дорожках, лестницах, везде, только не на лугу, и теперь Дамарис, будто ей других дел не хватало, приходилось ходить за ними и убирать оставленные безобразия. Один раз присмотреть за ними у нее не получилось – в тот день она отправилась делать уборку в доме сеньоры Росы и отсутствовала всю вторую половину дня. А когда Рохелио вернулся с рыбалки, то случайно наступил на одну кучку, и, несмотря на то что на ногах у него были шлепанцы и единственным, что оказалось испачканным, стала подошва, он вышел из себя и заорал, что в следующий раз он за себя не отвечает.
Больше Рохелио ни на что подобное не наступал, но через пару дней один щенок бросился к нему, намереваясь своими острыми, как иголочки, зубками куснуть за ногу, а он с такой силой отшвырнул его ногой, что тот впечатался в стену кухни.
– Вот ведь ненормальный! – вырвалось у Дамарис, и она бросилась выяснять, что приключилось с щеночком.
Это была девочка, самая игривая из всей троицы, эдакий клубочек черной шерсти с белым пятном вокруг глаза. А Рохелио просто пошел дальше, не извинившись и даже не обернувшись взглянуть, как там малютка. Хотя пнул он довольно сильно и столкновение со стеной ее оглушило, но девочка скоро очухалась и через несколько минут уже играла как ни в чем не бывало.
На следующий день Дамарис взялась подыскивать щенкам хозяев.
Самого крупного, рыжего кобелька с длинными висячими ушками, взяли обитатели хижин для туристов, расположенных по дороге к соседнему городку. Другого кобелька, серенького, с короткой, как у матери, шерсткой, забрала сестра жены дона Хаймы. А вот девочку брать никто не хотел. Ветеринаров здесь не водилось, стерилизовать животных не было никакой возможности, а людям вовсе не улыбалось караулить суку в течке, а еще меньше – возиться со щенками. Не раз и не два наблюдала Дамарис с высокого берега, как выкидывают в залив целый помет щенков или котят, чтобы их забрало море.
Донья Элодия, вовлеченная в устройство щенков, напомнила, что есть еще Химена – ее-то пес у нее уже умер, а она ведь с самого начала хотела девочку. Однако ни у одной из них, как и у их знакомых, не было телефона Химены, так что Дамарис пришлось отправиться лично в соседний городок, к ее торговому месту в сувенирном ряду, чтобы спросить, не захочет ли она взять сучку.
Химена сказала, что да, с большим удовольствием, и они договорились, что та придет за щеночком на следующий же день. Поскольку дороги на скалу она не знала, Дамарис подробно объяснила ей, как их найти, а еще они обменялись номерами сотовых. Дамарис прождала весь день, но Химена так и не пришла. Поскольку денег на телефоне у Дамарис не было, ей пришлось ждать до следующего утра, до отлива, когда она обычно ходит в деревню за покупками, чтобы позвонить ей с телефона в магазине дона Хайме. Химена трубку не взяла и за щенком не пришла – ни в тот день, ни в последующие.
Прошла еще неделя. Щенок переживал самый ужасный возраст. Ей требовалось больше еды, чем взрослым собакам, она то и дело нападала на ноги Дамарис и кусала их, по-прежнему какала в самых неподходящих местах и грызла и портила все что ни попадя: ножку стула, единственную пару туфель Дамарис, кухонные полотенца и поплавок Рохелио, который Дамарис пришлось выбросить в ущелье, чтобы тот не узнал о потере и не наказал шалунью. Когда Рохелио спросил у жены, не видела ли она поплавок, та сказала, что нет. Он взглянул на нее с подозрением, но ничего не сказал и не сделал.
Дамарис уже стала признаваться себе, что понимает тех людей, что топят щенят в море, и сама пыталась себя убедить, что именно это ей и следует сделать, когда к ней в деревне подошел один грузчик, работавший на причале. Услыхав от людей, что она раздает щенков, он хотел спросить, всех ли она уже раздала или кто-то еще остался. Дамарис сказала, что один остался, но это девочка.
– Когда я могу ее взять? – спросил он решительно.
Дамарис подумала, что хорошо бы позвонить Химене и удостовериться, что она передумала, но, даже находясь как раз возле причала, где можно найти платный телефон, все же она решила, что звонить не будет. Что, если та опять не ответит, а грузчик не захочет брать собачку, обещанную кому-то другому? Или, еще того хуже, она ответит на звонок, пообещает прийти и забрать щенка, как в прошлый раз, и опять не придет?
– Хотите – забирайте прямо сейчас, – сказала Дамарис.
Было как раз время отлива, так что залив они перешли вброд – вода доходила только до щиколоток. Грузчик никогда раньше не был на скалах. Так и застыл с открытым ртом, разглядывая бассейн, сады и любуясь открывшимся видом на океан, острова и залив. О большом доме он не сказал ни слова.
– Хозяева уже лет двадцать денег не присылают – ни чтобы покрасить, ни на что другое, – прокомментировала Дамарис.
– Чудом держится, – отозвался он.
Она вручила ему щенка, и он пошел домой – улыбаясь и гладя собачку по головке.
Дамарис сверху провожала его взглядом. Он был ужасно некрасивым: с россыпью черных угрей на лице и такой худой, что казался хворым, переболевшим всеми маляриями на свете. А жена его – еще толще, чем Дамарис, и как минимум на двадцать лет его старше, но поди ж ты – расхаживают себе вдвоем по деревне, взявшись за руки. Дамарис пришло в голову, что они, конечно, будут очень любить свою собачку, ведь детей-то у них тоже нет, и задалась вопросом, не это ли обстоятельство удерживает их вместе.
Химены не было еще целую неделю, то есть с того момента, как она обещала прийти за щенком, прошло пятнадцать дней. Дамарис мыла в хижине ванную, когда вдруг послышался собачий лай, и она вышла взглянуть, что там случилось. Трое псов собрались у верхней ступени лестницы: Дэнджер, весь ощетинившись, грозно рычал, а Моско и Оливо поддерживали его лаем. Химена, парализованная ужасом, застыла на последней площадке.