Когда полиция, переправляя преступницу из Сан-Хуана в Буэнавентуру, сделала остановку в их деревне, все побежали на причал на нее посмотреть. Она была в наручниках, волосы, длинные и черные, падали ей на лицо, но все равно все желающие могли увидеть ее глаза. Глаза оказались карими и вполне обычными – глаза белокожей дамочки, на которые в других обстоятельствах никто бы и внимания не обратил. Тем не менее ее взгляд, ни разу не опущенный в пол, вонзаемый в каждого, кто только осмеливался посмотреть ей в лицо, был так тверд, что Дамарис его не позабыла. Это был взгляд убийцы, тот самый, который должен теперь появиться и у нее, взгляд человека, который ни о чем не жалеет и чувствует облегчение от того, что скинул со своих плеч тяжкую ношу.
Химена не заботилась о собаке, та снова забеременела, и она и дальше бы сбегала от Химены и возвращалась в дом, который считала своим, и неважно, сколько раз Дамарис будет отводить ее обратно. Рожать она тоже пришла бы сюда, в летнюю кухню, и ей снова пришлось бы взять на себя заботу о щенках, потому что собака, будучи матерью никудышной, что есть установленный факт, их бы наверняка бросила, а кто знает, сколько бы их народилось на этот раз и сколько из них – сук, которых никто взять не захочет. Так что на этот раз ей бы точно пришлось бросить их в море, а это то же самое, что убить – сразу нескольких собак вместо одной, так что, убив одну, она избавилась от худшей проблемы.
Место, куда она ее положила, – просто идеальное. Далеко от дорог, скрыто в густых зарослях, туда никто и никогда не заглядывает. Люди в деревне, увидев стервятников, если, конечно, вообще обратят на них внимание, подумают, что это пал какой-нибудь лесной зверь – дикая собака или олень. Или же бродяга какой-нибудь отдал концы, как в тот раз, возле Ла-Деспенсы. Кроме всего прочего, в этой сельве всего-то нужно максимум три-четыре дня, чтобы труп превратился в груду костей, которые она соберет и незаметно выбросит в море – так, что никто ничего и не заметит, ночью, после начала отлива, чтобы их подальше от берега унесло. Дамарис взмолилась о том, чтобы Рохелио вернулся уже после того, как она избавится от останков. «Так и будет, без всякого сомнения», – сказала она себе, настраиваясь на лучшее.
А если Химена спросит ее о собаке, а она это обязательно когда-нибудь сделает, Дамарис скажет, что собаку не видела. «А с какой такой стати вы интересуетесь? – спросит она ее, прикинувшись дурочкой. – Ее что, уже давно дома нет?» «Ничего себе! – воскликнет она, услышав ответ Химены, – а вы только сейчас стали ее искать?! Следует признать, что вы и в самом деле очень безответственны: кто знает, где она теперь ходит и что вообще сталось с несчастной собачкой? Если б я знала, что вы так безалаберно будете к ней относиться, я бы никогда ее вам не подарила!»
Только бы не оказалось, что кто-то из соседей, тех самых, что живут вокруг залива и могут признать суку по ее серой шкуре, случайно видел, как она поднималась сюда сегодня утром. Или что Химене взбредет в голову стоять на своем, расспрашивая ее о собаке так же напористо, как тогда, когда они препирались по поводу отданного щенка, или, еще того хуже, начнет обвинять, как один раз уже обвиняла, не имея на руках никаких доказательств, своих соседей, уверяя, что те отравили ее кобеля.
«И зачем только я ей свой телефон дала?» – сокрушалась Дамарис. Зачем сказала, что, если собака от нее убежит, обратно ее не поведет? Зачем настаивала на том, что та сама должна будет за ней прийти? Чего теперь ей не хватает, так это чтобы эта сеньора заявилась к ней в дом. «Куда там, – Дамарис несколько успокоилась, – наверняка она все так же не просыхает – пьет и наркотой балуется вместе с мальчиками».
Потоки воды с небес и темень кончились почти одновременно, и Дамарис встала с постели, когда уже полностью рассвело. Она не спала ни одной минутки, но усталой себя не чувствовала. Но как только подошла к кухне, в нос ей сразу же шибанул запах мочи – резкий и сильный. Совсем вылетело из головы – лужу-то она не вытерла! И вместо того чтобы сварить себе кофе, она направилась в прачечную за чистящим средством и инвентарем для уборки. Встала на четвереньки и принялась драить пол, и не только то место, куда натекла собачья моча, но всю кухню целиком, а потом промокнула пол шваброй с надетой на нее сухой тряпкой. Втянула носом воздух. И подумала, что запах нисколько не потерял остроты, но прежде чем начать мыть пол по второму разу, решила вымыться самой, чтобы понять, не от нее ли идет этот запах, ведь пока она драила полы, вполне могла испачкать руки, колени и шорты.
Дамарис забралась в купель и принялась поливать себя водой из тотумы. Запах мочи все еще чувствовался. Она со всех сторон намазалась жидким мылом для стирки белья и вспенила его. Запах не исчезал. Тогда она взяла в руки прямоугольное зеркальце, которым обычно пользовалась, когда причесывалась и давила прыщики. Сейчас же ей хотелось знать, увидит ли она в этом зеркале взгляд женщины, зарубившей топором мужа, и ей показалось, что да и что люди этот взгляд распознают и поймут, что именно она совершила. Потом оглядела свои широкие шершавые руки, которыми убила собаку с брюхом, полным щенят, и уверилась в том, что различает на них следы веревки. И с тоской, словно взывая к небесам, подняла глаза вверх. Стервятники уже слетелись.
Некоторые летали кругами над тем местом, где она оставила собаку, другие расселись на ветвях сухого, но очень высокого дерева рядом с тем самым бобовым деревом. Стервятники на дереве сидели, наклонившись, и смотрели вниз, готовые вот-вот спланировать на землю, будто бы в ожидании некоего сигнала, который кто-то должен подать. Их было слишком много, гораздо больше, чем когда в лесу лежало тело покойника Хосуэ или когда умер бродяга. Дамарис, как была – мокрая и пахнувшая мочой, вылезла из купели и пошла через сад к ступеням, чтобы поглядеть, заметили ли стервятников в деревне.
Она заглянула вниз, за край утеса, но внимательно осмотреть пляж или причал, где обычно собирались люди, или даже домики на берегу залива, не успела, потому что первое, что увидели ее глаза, это была Химена – на том берегу залива. Был прилив, так что она, подвернув штаны, залезала в лодку. На веслах сидел один из рыбаков, живших возле залива, и он начал грести по направлению к скалам, а Химена о чем-то ему говорила и говорила, не закрывая рта. Она могла рассказывать что угодно: какую-нибудь сплетню из соседнего городка в мельчайших подробностях или о чудных морских видах в это солнечное утро, однако Дамарис показалось, что рассказывает она о собаке, а рыбак в ответ говорит, что видел вчера, как та бежит вверх на скалы. Дамарис захотелось спрятаться, но как раз в этот момент он показал наверх, и оба они подняли взгляд и увидели черное от стервятников небо. Заметили они и Дамарис, которая не успела ни скрыться, ни хоть что-нибудь предпринять. Химена взмахнула рукой – это вполне мог быть жест приветствия, но Дамарис восприняла эту поднятую руку как угрозу. Это конец, все пропало.
В первую секунду в голове у нее пронеслась мысль, что лучше ей оставаться там, где стоит, и ждать, пока не появится Химена, и пусть она увидит ее руки и ее взгляд убийцы, пусть почувствует запах мочи; что лучше признать свою ошибку и принять наказание, которое станет за эту вину воздаянием. Но тут же мелькнуло, что ни Химена, ни люди из деревни не смогут покарать ее так, как она того заслуживает. И тогда она подумала, что ей, наверное, следует скрыться в лесу, босой и почти голой – в коротких шортах и выцветшей майке на бретельках, и уйти далеко-далеко, дальше Ла-Деспенсы, дальше рыбоводной станции, дальше закрытой зоны военных моряков, дальше, чем те места, по которым она ходила вместе с Рохелио, и те, куда они так и не дошли, и затеряться – как сука, как мальчик со штор Николасито, – где-то там, в глубине самой жуткой сельвы.