В то время сотовые телефоны до этих мест еще не добрались. Офис «Телекома» располагался между двух соседних поселений и был одной из редких на побережье кирпичных построек. Окно в офисе имелось только одно, и, когда на улице стояла жара, внутри было жарче, чем снаружи, а если день выдавался прохладным, в этом помещении казалось еще холоднее. Дамарис ни разу в жизни не бывала в Боготе, ни даже в Кали. Единственным знакомым ей городом была Буэнавентура: до нее можно добраться морем за час, но вот высотных зданий там нет. Не был ей знаком и холодный климат гор, но из того, что она видела по телевизору и о чем говорили люди, у нее сложилось впечатление, что в Боготе, должно быть, по ощущениям как в офисе «Телекома» после целой недели дождей: такое темное место с гуляющим по нему эхом, где, как в пещере, пахнет сыростью.
В день, когда она позвонила Рейесам, солнце светило, но сквозь пелену облаков, и в деревне стояла такая парилка, как будто ты тушишься в кастрюле с санкочо. Руки у Дамарис вспотели, и вырванная из тетради покойного Хосуэ страничка с номером телефона едва не расползлась в потном кулаке на кусочки. Она вошла в кабинку, набрала номер, вслед за чем повисла невыносимо долгая пауза соединения, и Дамарис, слушая гудки в трубке, думала, что по ту сторону этих звуков лежит самая безобразная часть ее прошлого и чудовищный город, который она и вообразить-то себе не может. Она уже собиралась повесить трубку, когда ей ответил мужской голос.
– Сеньор Луис Альфредо?
– Да.
Дамарис захотелось убежать.
– Это Дамарис.
Сеньор Луис Альфредо услышал имя, и повисла жуткая тишина, которую она приняла смиренно, как принимала когда-то удары розгой от своего дяди – каждый день на протяжении тридцати трех дней. Для супругов Рейес она – черный лебедь, символ дурных предзнаменований. Потом, собравшись с силами, отрывисто и нервно она рассказала ему о том, что случилось: два дня назад на горе раздался ружейный выстрел. Ее муж и другие мужчины из деревни поднялись на гору искать Хосуэ, но не нашли его ни в хижине, ни на лесных тропках. На следующий день над горой стали кружить стервятники, они-то и показали, где тело.
– Застрелился, значит! – воскликнул сеньор Луис Альфредо.
– Нет, сеньор, не думаю. На прошлой неделе я с ним разговаривала, он хорошо выглядел: не грустил, ничего такого.
– Вот как.
– Он даже собирался съездить в Буэнавентуру, купить себе сапоги.
– Вот как.
– А муж мой говорит, что он, видать, упал и вот тогда ружье у него и выстрелило. Тело в лесу лежало в очень странной позе.
– Твой муж?
– Да, сеньор.
– Тебе ведь уже тридцать три, так?
Повисла еще одна жуткая пауза, после чего Дамарис, словно извиняясь, произнесла:
– Да, сеньор.
Сеньор Луис Альфредо вздохнул. Затем выразил сожаление по поводу случившегося с работником несчастья, поблагодарил Дамарис за звонок и спросил ее, не может ли она взять на себя заботу о доме.
– Ты же знаешь, как он нам дорог.
– Да, сеньор.
– Я буду посылать тебе жалованье и деньги на текущие расходы.
Дамарис знала, что это неправда, но сделала вид, что верит, и на всё ответила «да». Она не только чувствовала себя в долгу перед супругами Рейес, ее прежде всего воодушевляла идея снова жить на горе, в том месте, которое она считала своим родным домом.
Уговорить Рохелио оказалось нетрудно. На горе им не придется платить аренду, да и хижина для прислуги хоть и не бог весть что, но все же попросторнее, чем их комната в деревне, да и подновить ее можно. На жизнь они будут зарабатывать, как и раньше, он – охотой в горах и рыбалкой в море, а она – в доме сеньоры Росы, которая нуждается в ее услугах больше, чем когда бы то ни было, потому что муж ее, сеньор Хене, прикован теперь к инвалидному креслу.
Единственное, что их не устраивало, так это что на участок супругов Рейес не было проведено электричество. А вот на участке сеньоры Росы, как раз напротив, оно таки было, и она позволила им сделать от трансформаторной будки возле ее дома отводку, и Дамарис с Рохелио смогли провести себе свет. Так что они перенесли наверх свои пожитки: старый телевизор, газовую плитку, которой никогда не пользовались, кровать и простыни, подаренные когда-то тетей Хильмой, и устроились в хижине лучше, чем в какой бы то ни было съемной комнате в деревне.
Работы в усадьбе супругов Рейес было не то чтобы очень много. Для стирки и уборки использовалось то, что они в любом случае покупали для своей хижины, бассейн держали сухим и мыли его только после дождя, сад удобряли всякой органикой, собранной в лесу, а бензин для газонокосилки Рохелио брал, сливая остатки из бензобака рыбацкого судна после каждого выхода в море. Большой дом следовало бы подкрасить, пару растрескавшихся панелей сайдинга заменить, да и дорожки требовали починки, потому как дощатый настил кое-где слегка подгнил, но и без этого все у них выглядело чистеньким – заботливую руку сразу видно. Когда супруги Рейес приедут, жаловаться им будет не на что.
Прислуга в усадьбе Рейесов делала свою работу, пребывая в полной уверенности, что супруги Рейес в любой момент могут вернуться туда, где погиб их сын. Так что прилагались все усилия, чтобы дом, и в особенности комната покойного Николасито, оставались в том же состоянии, как и в день отъезда хозяев. В той мере, естественно, в какой это позволяли климат, сельва, селитра и ход времени.
Большой дом строился, чтобы выдерживать самые неблагоприятные условия. Алюминиевые пластины сайдинга не были подвержены ржавчине, настил полов был изготовлен из прессованного тростника – тончайших древесных плит, в которых не селились ни термиты, ни долгоносики, а для фундамента и поднятого над землей основания дома использовалась цементная смесь повышенного качества. Особой красотой дом не отличался, зато был практичным: места много, мебель из синтетики. Единственным помещением со специально подобранным интерьером была комната покойного Николасито. Кровать и шкаф для нее сеньора Эльвира заказала у лучшего местного столяра, а потом собственными руками раскрасила их в яркие цвета. Шторы и покрывало на постель она привезла из Боготы – комплект с картинками из «Книги джунглей». Ткань немного выцвела, да и дырочки уже кое-где появились, но совсем маленькие, издалека незаметные. В шкафу, переложенные шариками нафталина, по-прежнему лежали вещи Николасито: несколько футболок и пар брюк, двое плавок, пара теннисок и шлепки. Дверь в комнату держали открытой – она подпиралась ракушкой, трофеем, привезенным из Негритоса, куда мальчик однажды ездил с отцом на рыбалку, а игрушки хранились в деревянном сундуке, также расписанном руками сеньоры Эльвиры. Испытание временем выдержали только те, что были из пластмассы или дерева, потому что если хоть где-то попадалась металлическая деталька, такая игрушка оказывалась изъеденной ржавчиной.
И Дамарис пришлось признать, что Рохелио прав. Собачка не должна привыкнуть находиться вместе с ней в хижине или в большом доме, где она проводит большую часть дня, занимаясь уборкой или натирая мастикой полы. Потому что может что-нибудь испортить: ракушку покойного Николасито, его игрушку, тенниску или, упаси Господь, что-нибудь из мебели, выкрашенной руками его мамы.
С тяжелым сердцем, терзаясь чувством вины, Дамарис вынесла щенка из хижины и больше уже не позволяла подниматься за собой ни в один из двух домов, воздвигнутых на сваи: большой дом стоял на столбах из специального цемента, а хижина – из простого дерева. Однако на жизнь под домом, как у других собак, она свою малышку не обрекла. Отвела ей местечко в летней кухне, где и дождь ее не замочит и куда другим псам вход заказан.
У тети Хильмы был день рождения, и Дамарис вышла из дома рано, чтобы успеть добраться к ней еще до того, как у причала появятся первые теплоходы из Буэнавентуры. В тот день начинался высокий туристический сезон, и ей совсем не улыбалось угодить в толпу туристов, которые сначала будут толпиться на причале, а потом сплошной массой потекут в соседний городок, знаменитый своими отелями.
Ночью слегка побрызгало. К рассвету небо очистилось, и спокойное гладкое море резало глаз синевой. Сразу видно – начинается один из редких ясных дней с бирюзовым небом и настоящим пеклом под ним. Когда Дамарис проходила мимо дома доньи Элодии, та вышла на порог и поманила ее рукой. В глубине ресторана виднелись силуэты ее дочек – они расставляли столики и покрывали их скатертью. На донье Элодии красовался кухонный фартук, а в руках она держала нож для чистки рыбы.
– Щенок Химены помер, – сказала она.
Дамарис оторопела.
– Как это? – спросила она.
– Говорит, отравили.
– Как и его мамашу…
Донья Элодия кивнула.
– Теперь в живых остались только твоя сучка и мой кобелек, – сказала она.
Собакам уже полгода исполнилось. Пес доньи Элодии растянулся на пляже за рестораном, там, где раньше проводила время его мать. Он был средних размеров, как и сука Дамарис, но этим их сходство и ограничивалось. Острые уши, мохнатая черная шерсть. А у ее псинки ушки оставались висячими, а шерстка была серой и короткой. Никому бы и в голову не пришло, что эти двое – из одного помета. На Дамарис накатило острое желание вернуться домой – обнять собаку, удостовериться, что с ней все хорошо. Но сегодня был день рождения тети Хильмы, и она заставила себя пойти дальше, в соседний городок.
Двигаться тете Хильме после перенесенного инсульта было тяжело, и теперь она проводила время в кресле-качалке, которую для нее то и дело переносили из гостиной в переднюю, а из передней – обратно в гостиную. Спала она в комнате со своими двумя дочками и внучками Люсмилы. Муж старшей дочери работал в Буэнавентуре и наведывался к ним только по выходным, да и то не каждую неделю. В другой комнате спали Люсмила с мужем. Он работал на стройке, а она продавала товары по каталогу: одежду, парфюмерию, косметику, кератиновые гели для выпрямления волос, наборы кухонной посуды… Дела у них шли неплохо. Домик небольшой, зато кирпичный, к тому же с обстановкой: овальный обеденный стол из дерева и гостиный гарнитур с двумя