диванами, обитыми тканью в цветочек.
Пообедали рисом с креветками, спели деньрожденную песенку и закончили трапезу заказанным в Буэнавентуре тортом с голубым кремом. Девочки вручили прабабушке подарок, и она прослезилась. Дамарис приобняла ее за плечи и стала тихонько поглаживать. Но девочки немедленно захотели поиграть с тетей Дамарис, повиснув у нее на ногах и руках. Дверь и все окна были раскрыты настежь, но солнце стояло в зените, да еще и при полном штиле – самого легкого бриза и того не было. Люсмила с дочками обмахивались каталогами, тетя Хильма мерно раскачивалась в своем кресле, а девочки продолжали прыгать и карабкаться по уже запыхавшейся Дамарис.
– Хватит уже, – повторяла она им, – пожалуйста, уймитесь.
Но девочки не унимались, пока наконец Люсмила на них не прикрикнула и не отправила в другую комнату.
Вечером, на обратном пути в свою деревню, Дамарис прошла мимо торговцев местными сувенирами. С причала все еще тянулись туристы – пешком или в моторикшах, с сумками на плече, усталые и потные. Но большая их часть уже успела устроиться в отелях, и теперь немалое их количество прогуливалось, разглядывая плетеные кувшины и сомбреро, а также головы из тыквы, разложенные индейцами на лежащих прямо на земле выцветших простынях. Пробиться сквозь эту толпу было нелегко.
В какой-то момент Дамарис увязла в толпе, застряв как раз возле торгового места Химены, отличавшегося в лучшую сторону от соседних, индейских. Поднятое над землей сооружение с пластиковой крышей и прилавком, обитым синим бархатом. Продавала она браслеты, бусы, кольца на пальцы, кольца в уши, вязаные шали, рисовую бумагу и трубки для курения марихуаны. Взгляды Дамарис и Химены встретились, Химена встала и заговорила с ней.
– А у меня щенка убили, – сказала она.
До этого самого момента знакомы они не были и друг с другом никогда не разговаривали.
– Да, донья Элодия мне так и сказала.
– Это соседи сделали, ублюдки эдакие.
Дамарис почувствовала себя неловко оттого, что та, обращаясь к ней, так плохо отзывается о каких-то людях, а она ни малейшего понятия не имеет, о ком речь. Но в то же время ей было жаль Химену. От нее попахивало марихуаной, голос был хриплым от сигарет, кожа – покрытой пятнами и изрезанной морщинами, а по корням волос, которые она носила распущенными и красила в черный цвет, было видно, что та уже совсем седая. Химена рассказала, что несколько недель назад соседская курица перелетела через забор, ну собака ее и придушила – а курица-то, между прочим, была на ее территории, и вот теперь каким-то загадочным образом пес у нее сдох. Химена не располагала никаким доказательством вины соседей и даже не могла утверждать, что собака была отравлена. Дамарис подумала про себя, что пес мог умереть и по какой-то другой причине – его могла ужалить гадюка или какая-то болезнь сгубить, например, и что если Химена пришла в такую ярость и так злится на соседей, так это только для того, чтобы не завыть от тоски.
– А я ведь суку хотела, – призналась ей Химена, – но донья Элодия сказала, что единственную девочку из всего помета вы уже забрали, так что пришлось мне взять кобелька. Он такой крошечный был, помните, какими все они тогда были? А мой Симонсито – он ведь на ладошке у меня помещался.
Придя домой, Дамарис обрадовалась своей собаке не меньше, чем собака своей хозяйке, так что она долго ее гладила и чесала животине за ушами, пока не заметила, что руки у нее от этого занятия здорово испачкались. И решила псину искупать. Солнце по-прежнему припекало, так что Дамарис и самой хотелось освежиться, смыть пот после долгой прогулки. Она мыла собаку около купели – щеткой и жидким мылом, которым обычно стирала белье, к явному неудовольствию животного: воду псина откровенно ненавидела – опускала голову и поджимала хвост.
Потом, пока собака сохла в последних лучах солнца, Дамарис постирала нижнее белье, замоченное с утра, и искупалась сама. Поскольку душа в хижине не было, они всегда мылись в купели, не снимая одежды и обливаясь водой из тотумы[3]. Небо заиграло красками заката. Словно пожар заполыхал, а море стало пурпурным. Когда она развесила белье на раскладной сушилке, стоявшей под крышей летней кухни, и уложила собаку, что все еще дулась на нее из-за купания, на спальное место – сложенный пополам матрасик, покрытый сверху старыми полотенцами, уже стемнело.
Ночью дождя не было, но им пришлось закрыть входную дверь и все окна, потому что в воздухе тучами клубились «гвоздики», микроскопические москиты с жалами-иголками. Рохелио сходил за старой помятой кастрюлей, хранившейся у них под домом, натолкал в нее кокосовых волокон и поджег. Огонь разгорелся, и мошкара на какое-то время исчезла, но, как только дым развеялся, снова налетела, так что оба они схватились за тряпки и принялись ими размахивать, разгоняя эту нечисть. Посмотреть спокойно сериал не получилось. Было так жарко, что у него под мышками расползались пятна пота, а у нее за ушами бежали ручейки.
– Что ж это, дождь так и не соберется? – стенала Дамарис, обмахиваясь тряпкой.
Рохелио не ответил и пошел ложиться. Она осталась перед телевизором, потому что слишком хорошо знала, что при такой жаре, да еще и с безжалостными москитами уснуть не получится.
После полуночи, когда по телику шел уже телемагазин, тьму внезапно разорвала молния, близко-близко, осветив на мгновение все вокруг. Дамарис от неожиданности вскрикнула, электричество отключилось, и на землю обрушились потоки – с молниями и громом, и такие мощные, будто на крышу опрокидывают бадью за бадьей. Однако воздух посвежел, москиты исчезли, и Дамарис, пребывая в полной уверенности, что собака ее под крышей и ей ничто не грозит, пошла спать.
Утром дождь продолжал идти, а поскольку спать она легла далеко за полночь, то поднялась поздно. Пол был холодным и мокрым, а в кастрюле, в которой вечером жгли кокосовые волокна, собиралась вода, капавшая посреди гостиной с потолка. Света в доме по-прежнему не было, так что Рохелио устроился на одном из пластиковых стульев перед мертвым телевизором, попивая кофе, который он, судя по всему, сварил в летней кухне во дворе.
– Эта твоя сучка наделала ночью делов, – сказал он.
Дамарис испугалась – и не потому, что собака могла что-то сотворить, а потому, что Рохелио уже, должно быть, наказал ее, пользуясь тем, что самой ее рядом не было.
– Что ты с ней сделал?!
– Я – ничего, а вот она тебе несколько лифчиков в хлам уделала.
Дамарис со всех ног бросилась на улицу. Там ничего не было видно: ни моря, ни островов, ни деревни, вообще ничего, кроме дождя – белого на расстоянии, словно тюлевая занавеска, стекавшего ручьями по скатам крыши, галереям и лестницам большого дома. Добежав до кухни, Дамарис вымокла насквозь. Ее трусы и трусы Рохелио, которые она вчера вечером повесила сушиться, были на месте. А вот лифчики, три штуки, валялись на полу, разодранные. Собака робко и виновато виляла хвостом, но выглядела неплохо. Дамарис внимательно осмотрела ее с головы до кончика хвоста и, убедившись, что псина цела и невредима, испытала такое облегчение, что вместо того, чтобы отругать, обняла ее и зашептала, что это ерунда, ничего страшного, что она все поняла и никогда больше купать ее не будет.
Дамарис баловала собаку и дальше – ровно до того момента, пока та не пропала в лесу. Это случилось в один из тех вечеров, когда она оставалась одна, потому что Рохелио ушел под парусом в море – рыбачить. Дэнджер, Оливо и Моско только что поели – там, где и всегда, не в кухне, а Дамарис как раз гладила по голове свою собаку, прощаясь с ней на ночь. Вдруг Дэнджер, обернувшись к лесу, громко залаял. Два других пса насторожились, а собака Дамарис выскочила из кухни и пробежала несколько метров, остановившись возле Дэнджера. В том направлении, куда он лаял, ни жилья, ни людей не было, так что Дамарис решила, что он, верно, почуял там что-то живое: хищную птицу, ежика или пекари – тот мог от стада отбиться или хворый какой-нибудь. Ночь выдалась безлунной, вокруг – темень хоть глаз коли: единственный источник света – лампочка в кухне. Есть ли там что, вдалеке, она не видела и не слышала, однако собаки нервничали все больше, шерсть на загривках поднялась дыбом, а лай звучал все громче и громче.
Дамарис стала звать свою суку, надеясь ее успокоить, стараясь подманить. «Чирли!» – закричала она, впервые не стесняясь произнести вслух то имя, над которым потешалась кузина: «Чи-и-и-и-ирли-и-и-и!» Но в этот момент Дэнджер сорвался с места, остальные псы бросились за ним, ее собака тоже, раз – ее и след простыл.
Дамарис слышала их лай, слышала, как они несутся сквозь заросли. Но она была босая, а в лесу ведь можно и на гадюку наступить, на эфу уж точно, они-то как раз ночью и выползают – юркие и очень ядовитые, так что единственное, что ей оставалось, это кликать собаку, не выходя из кухни. И она звала: гневно, монотонно, ласково, умоляюще – и все без толку. Пока все вокруг нее не улеглось и ни лая, ни других звуков слышно уже не было. Только сельва вокруг – умиротворенная, как только что заглотивший добычу дикий зверь.
Дамарис метнулась в хижину, сунула ноги в резиновые сапоги, схватила мачете с фонарем и бросилась в лес – туда, куда убежали собаки. Ни на мгновенье не ощутила она страха перед тем, что обычно внушало ей в этом лесу ужас: темень, ядовитые эфы, хищные звери, мертвяки, покойный Николасито, покойный Хосуэ и покойный сеньор Хене, все те страшилки, о которых она была наслышана с самого детства… Храбрости своей она, впрочем, тоже не удивилась. В голове колотилась только одна мысль: собака в опасности, нужно ее спасти.
Она шла вперед сквозь заросли, не слишком удаляясь от дома, чтобы не заплутать в потемках, шарила вокруг лучом фонарика, поднимая шум и громко кликая по именам – свою собаку, а также Дэнджера, Оливо и Моско. Поскольку ни один из псов не возвращался, да и вообще ничего не происходило, она решила углубиться в лес. Сходила к оврагу, отделявшему участок супругов Рейес от соседнего участка, к ограде возле главной дороги, к скалам и пальмам-энокарпам, где кончалась та единственная дорога, что сюда вела.