Видела она не больше того, что выхватывал из темноты луч фонаря, то есть отдельные фрагменты: огромного листа, покрытого мхом ствола дерева, крыла гигантской моли с целой батареей глаз – поднятая внезапным светом, она откуда-то вылетела и испуганно трепетала крыльями вокруг ее головы… Сапоги цеплялись за переплетения корней и увязали в топкой грязи, она спотыкалась, поскальзывалась и, стремясь удержаться на ногах, хваталась руками за какие-то твердые, влажные или пористые поверхности. К ней самой прикасалось что-то жесткое, волосатое или колючее, и она отшатывалась, думая, что это паук или гадюка, которые живут на деревьях, или летучая мышь, пьющая кровь человека, однако ее никто не поранил, только комары кусали, но она, не обращая на них никакого внимания, в чернильной мгле продолжала свои поиски. Жаркий воздух был каким-то слюнявым, прилипал к коже, словно ил, и ей казалось, что кваканье лягушек и стрекотанье сверчков, оглушительные, как музыка на дискотеке в соседнем городке, звучат не где-то в сельве, а прямо у нее в голове. Свет фонаря стал тускнеть, и ей не оставалось ничего другого, кроме как в отчаянии и в слезах повернуть к дому, пока фонарь окончательно не умер.
Уснула она моментально, но сон был тяжелый, от такого не отдохнешь. Ей снились звуки и тени, снилось, что она лежит без сна в своей кровати, но не может пошевелиться, что ее что-то атакует, что сельва просочилась в хижину и обволакивает ее, покрывает илом и заливает ей в уши невыносимый гвалт разной живности, что она сама превращается в сельву, в ствол дерева, в мох, в слякоть, во все сразу, и именно там встречает она свою собаку, а та в знак приветствия облизывает ей лицо. Когда она проснулась, рядом по-прежнему никого не было. На улице бушевала гроза – ливень с ураганным ветром, рвущим с крыш черепицу, и сотрясающим землю громом. Вода заливалась в щели и растекалась по полу хижины.
Она подумала о Рохелио: как он там, в жалком суденышке посреди моря в яростный шторм, ведь у него нет ничего, кроме спасательного жилета, дождевика и нескольких кусков пластмассы, чтобы под ними укрыться. Но еще больше она переживала за собаку – та ведь тоже под открытым небом, там, в лесу: мокрая, коченеющая от холода, еле живая от страха, одна-одинешенька, без нее, и на помощь прийти ей некому. И она снова заплакала.
К полудню следующего дня дождь прекратился, и Дамарис снова отправилась искать собак. Было серо и довольно свежо, а воды на землю вылилось столько, что все затопило. Шлепая по лужам, она еще раз обошла те места, где побывала прошлой ночью, но потоки стерли все следы. Не осталось их и на главной дороге; там так же, как и повсюду, стояли лужи, но и по этой дороге она пробежала из конца в конец. Зашла к соседям – рассказать, что случилось, и дать совет – приглядывать за собаками. Сначала к прислуге в дом инженера, там работали деревенские, так что происшествию они никакого значения не придали, а потом к сестрам Тулуа, и вот они-то, души не чаявшие в своем лабрадоре, горячо посочувствовали Дамарис и даже пригласили к обеду.
Вечером Дамарис отправилась в дом доньи Росы, опустевший после того, как сеньор Хене умер, а у нее самой рассудок вконец помутился. Сеньоре Росе и до смерти мужа случалось забывать имена людей, терять вещи и смешить людей разными выходками: наложить, к примеру, тройной слой косметики на глаза и губы или засунуть мобильник в морозилку. Со смертью сеньора Хене состояние сеньоры Росы ухудшилось. Она уже не помнила, какой на дворе год, полагая, что по-прежнему живет девушкой в Кали, пускалась в пляс, заслышав звуки национального гимна, или думала, что они с мужем только что приехали в эти горы и ждут доставки стройматериалов, чтобы начать строить дом. Она могла потеряться в своем доме, подолгу застывала с открытым ртом и бессмысленным взором, разговаривала со стенами и даже забывала опрокинуть рюмочку – это она-то, кто раньше был так неравнодушен к водке и прикладывался к бутылке практически каждый день!
Поскольку своих детей у нее не было, приехала племянница и все взяла в свои руки. Тетушку она поместила в пансионат для старушек в Кали, а дом с участком выставила на продажу. И пока собственность продавалась, племянница, как раньше и ее тетя, продолжала платить Дамарис и Рохелио, чтобы те ухаживали за домом. Он занимался садом и мелким ремонтом, а она – уборкой.
Собака бывала на этом участке с Дамарис каждую неделю с тех самых пор, как ее принесли сюда, наверх, и вот Дамарис пришло в голову: а не там ли она? Ведь могла же она прибежать туда, где ей так нравилось валяться – на бетонной площадке заднего двора, прохладной и сухой в любую погоду.
Но собаки не было – ни на заднем дворе, ни в каком другом уголке этого участка, самого большого на горе. Дамарис проверила все: дом, сад, лестницу к дому, длинную кромку скал, тропинку к ущелью и ручей, после всех этих дождей прыгавший по нему бурным потоком, переливаясь поверх дамбы, которую выстроил когда-то покойный сеньор Хене.
Солнце не вышло из-за туч и на второй день, и с неба опять ливмя лило до самого обеда. Пообедав, Дамарис вышла из дому, когда в воздухе висела уже только морось, такой слабенький дождичек, которого и глазами не видишь, и кожей его вроде не ощущаешь, однако мочить-то он мочит. И вот под этой моросью она обошла тропинки, известные только охотникам и пильщикам деревьев. Никаких следов собак. Ближе к вечеру осадки прекратились, но тучи так и не разошлись, и день таким и остался – серым и холодным.
На обратном пути она наткнулась на массовый исход муравьев: тысячи и тысячи муравьев шагали по сельве, словно армия. Муравьи черные и муравьи средние поднимались из своих подземных муравейников и сплошным ковром покрывали все вокруг, забирая по пути все, что ни попадется, – и живых, и мертвых. Ей пришлось бежать, чтобы выбраться из муравьиной массы, но некоторым мурашам все же удалось забраться по ее ногам, и, пока она их с себя стряхивала, они успели-таки покусать ей руки и ноги. Муравьиные укусы горели огнем, но боль проходила быстро, и волдырей после себя они не оставляли.
Поток муравьев достиг хижины через четверть часа после нее самой, так что Дамарис с ногами забралась на пластиковый стул и сидела, поджав под себя ноги, пока они выполняли работу чистильщиков. Через два часа ни следа не осталось ни от муравьев, ни от тараканов, которых они вытащили из щелей и унесли с собой.
В ту ночь так сильно похолодало, что Дамарис пришлось укрыться полотенцем – самой толстой тканью в доме. А вот дождя не было. На третий день солнце все же прорвалось сквозь тучи, небо и море заиграли красками, и сразу потеплело. Дамарис уже собиралась выйти из дома, когда вернулся Рохелио, а через считаные минуты, выскочив из леса, примчались собаки. Грязные, усталые и отощавшие. Дамарис уж было обрадовалась, но тут же поняла, что прибежали только Дэнджер, Оливо и Моско, и разрыдалась.
Рохелио, проведя в открытом море пятеро суток, пришел голодный и уставший, но все же отправился вместе с ней в лес. Следы трех псов они обнаружили на главной дороге и дошли по ним до самой Ла-Деспенсы, где скалы закончились и начался еще один проливчик, который, ясное дело, псы преодолели вплавь. Ни следа ее суки они не увидели.
Рохелио выходил на поиски вместе с Дамарис каждый день. Они побывали и за Ла-Деспенсой, дошли до рыбоводной фермы и даже проникли на закрытую территорию военно-морского флота, что было запрещено. Там сельва оказалась еще более мрачной и таинственной, со стволами деревьев толщиной в три Дамарис, если их поставить спиной к спине, и подложкой из палой листвы такой толщины, что ноги порой утопали в ней до середины голенища резиновых сапог.
Из дома они выходили после обеда и возвращались поздно вечером или ночью, полумертвые от усталости, с ноющими во всем теле мышцами, с порезами от пампасной травы, покусанные насекомыми и потные или – вымокшие до нитки, если попадали под дождь.
Пришел день, когда Дамарис сама, без всякого нажима с его стороны и безо всяких там скептических комментариев, поняла, что собаку им никогда не найти. Они стояли перед огромной трещиной в земле, заполняемой снизу морской водой. Прилив был в своей высшей точке, волны с силой бились о скалы, и их окропляли брызги от самых высоких волн. Рохелио объяснял: чтобы перебраться на другую сторону, им придется ждать отлива – пусть море отступит как можно дальше, и тогда они смогут спуститься в провал, а потом подняться по скалам с другой стороны, только очень осторожно, чтобы не соскользнуть вниз, потому что камни скользкие, покрыты илом. Дамарис его не слушала. Мыслями она вернулась в то место и время, когда погиб Николасито, и, погружаясь в отчаяние, прикрыла глаза. Теперь Рохелио говорил, что еще можно было бы прорубить себе путь вокруг провала при помощи мачете, но проблема в том, что на той стороне полно колючих пальм. Дамарис открыла глаза и перебила его.
– Собака погибла, – сказала она.
Рохелио взглянул на нее, пока не понимая.
– Эта сельва – чудовище, – пояснила она.
Слишком их много, этих скал, покрытых илом, и волн, как та, что унесла покойного Николасито; слишком много гигантских деревьев, да и те с корнем вырывают грозы, а молнии рассекают пополам; слишком часты обвалы; слишком много ядовитых гадюк и змей, способных заглотить оленя, и летучих мышей-вампиров, высасывающих из животных кровь; слишком много растений с шипами, пронзающими ногу насквозь; слишком много потоков в ущельях, превращающихся после ливня в реки и сметающих все, что ни встретится на пути… А еще с той ночи, как убежала собака, прошло двадцать дней – слишком много.
– Пошли домой, – сказала Дамарис, на этот раз – без слез.
Рохелио подошел, сочувственно заглянул ей в глаза и положил на плечо руку. В ту ночь они снова любили друг друга, как будто бы с предыдущего раза не прошло десять лет. Дамарис даже допустила для себя мысль: а вдруг на этот раз она забеременеет, но на следующее утро сама над собой посмеялась, потому что ей ведь уже исполнилось сорок – возраст, когда женщины засыхают.