без моего осознанного участия, будто бы это была чужая рука. Он медленно и незаметно погружался внутрь, его туда засасывало, словно корабль, который скользил по волнам и вдруг незаметно затонул. Я делала скользящие движения пальцем то быстрее, то медленнее, и палец, как дельфин, то выпрыгивал из воды, то нырял обратно. Прилив сменяется отливом, затем снова штиль и шторм. Все реки сливаются воедино в бескрайний поток, где больше нет сил сдерживать себя. Напряжение пробежало по всему телу, в глазах замелькали разноцветные узоры, меня пронзила мелкая дрожь, от которой все тело вздрагивало, а дыхание стало глубоким и шумным. Я прикусила губу от наслаждения; конечности онемели и стали тяжелыми. Легкость и спокойствие. Никаких эмоций. Спокойное размеренное дыхание.
Из глубины души донеслась фраза: «А зачем?» Это принесло за собой волнение. Пытаясь остановить эту мысль, я начала задавать себе еще больше вопросов: «А это точно хорошо? Никто не узнает? Не стыдно ли мне будет перед бабушкой? Правильно ли я сделала?»
«Я все сделала правильно. Мне было хорошо. Я сделала то, о чем говорил Максим Александрович». Успокаивая себя, я вышла из ванной. Из комнаты доносился бабушкин храп, давно потух старенький ламповый телевизор. Сон настиг меня очень быстро, отступили мысли о странном и необычном опыте, благодаря которому я впервые выпустила свои чувства на свободу.
С утра я отправилась в школу и была бодрой и веселой, словно мне заменили двигатель. Бабушка причислила это к своим заслугам, потому что дала мне лекарство, но я-то знала, что причина совсем в другом. Мне было так задорно хранить наш с Максимом Александровичем секрет! Я попросила Дашиного отца больше не заезжать за мной, сказав, что я научилась добираться до дома самостоятельно.
Мы встретились с Максимом Александровичем после уроков, и он довез меня до дома, мы снова целовались. Я рассказала ему о своем сне, а позже он пригласил меня на лекцию по музыке. Во время лекции я не интересовалась ее содержанием, а любовалась на Максима Александровича. Он стал словно центром моей Вселенной, все сознание сузилось на его образе.
В целом эти месяцы были незабываемыми и пролетели незаметно. Зимой этому пришел конец, как и всему едва уловимому счастью в моей жизни.
Бабушке я хвасталась своими песнями, включая их в записи. Она снисходительно улыбалась: «Никогда не думала, что у тебя есть музыкальные способности». У нее был такой характер, что ей нужно было знать все до мелочей: куда я иду, с кем, зачем и для чего. Поэтому мне было тяжело все время нести ложную информацию, забывая о том, что было на самом деле.
– Зачем ты носишь эти солнцезащитные очки? Ведь сейчас осень и солнца нет. Я понимаю, когда зима и снег слепит глаза. Но сейчас… зачем? Ты ходишь в них в школу и даже не снимаешь дома. Ты как будто хочешь оградиться от мира, ведь так?
– Мне в них хорошо. Так я вижу мир в истинном свете.
– Врешь. Если хочешь оградиться, представь между миром и тобой стену. Произошло неприятное событие, а ты мысленно нарисуй такую ограду. Ты ведь любишь рисовать, так? Возьми воображаемые кисточки и воображаемую бумагу. Рисуй. И эти очки ужасные выброси, выглядишь в них как ночная бабочка!
Иногда она говорила очень мудрые вещи, к которым хотелось прислушиваться, и мы бы поладили, если бы не это ее желание контролировать каждый мой шаг. Мы окончательно поссорились и перестали друг с другом разговаривать, когда она увидела у меня на столе альбом, в котором я сделала набросок портрета объекта моего воздыхания. Я хотела подарить этот рисунок учителю, поэтому с обратной стороны написала «Максиму Александровичу от Марины Егоровой». Рисунок мне не понравился, и я решила подкорректировать его, прежде чем посылать адресату. Но, к моему горю, альбом для рисования упал под стол и попал в руки старой любопытной ворчуньи, к советам которой, по словам наставника, прислушиваться было нельзя.
Прикрываясь уборкой в нашей комнате, она сочла возможным лезть в мое личное пространство. Я наливала себе чай, когда бабушка принялась читать мне нотации о том, что общаться с мужчинами в моем возрасте нельзя, а тем более с теми, кто старше. В тот момент мои руки задрожали, я словно впала в оцепенение. Кружка с горячим чаем раскололась вдребезги, ее содержимое расплескалось по полу и испачкало и без того грязные обои. Я в ужасе закричала бабушке: «Я буду с кем хочу, поняла?» – и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.
– Господи Иисусе, а отмывать все за собой кто будет? Вот ненормальная-то, а! Вот и спи со всеми подряд, как твоя мама, пей сколько хочешь, кури, сдохнешь так же, как и она!
Внутри меня что-то вскипело, я готова была осыпать бабушку нецензурными обвинениями на всех языках мира и во всех лингвистических формах: «Да как ты смеешь? Какое ты имеешь право оскорблять мою маму?» Мне было больно от того, что она так чудовищно вмешивается в мою жизнь.
А кем была моя мама? Я видела ее только на фото и никогда не слышала ее голоса. У нас была фотокарточка, на которой мама стоит, обнимая меня и мальчика моего возраста. Эта фотокарточка лежала в моем кошельке, я периодически ее разглядывала, будто бы надеясь отыскать маму. В альбомах для рисования были ее образы, я даже сочиняла, какой она могла бы быть по характеру и поведению. Но что это за мальчик? Должно быть, мой брат? Брата в сознательном возрасте я тоже не видела, но он меня мало интересовал, я не чувствовала с ним никакого родства.
Отец ничего мне не рассказывал. Он все время был занят зарабатыванием денег для всей нашей семьи. Когда я просила рассказать мне о матери, он отказывался, говоря: «Когда вырастешь, все расскажу». Бабушка тоже не говорила ничего хорошего, одни только гадости и упреки: «Мы тебя как-то в луже нашли, ты была такая грязная и с грязными игрушками, я тебя тогда домой привела и отлупила. С тех пор тебя вечно на грязь тянет, ты неисправима». Я не знала, правда это или ложь, но слышать такое было больно. Хоть я и была озабочена своей внешностью и каждый день ходила в душ и мыла голову, бабушка всегда находила, в чем меня упрекнуть. Чаще всего она осуждала все новое и современное. По ее мнению, вся современная культура была нацелена на то, чтобы завлечь людей в болото разврата. Про маму она говорила только то, что та умерла, но я отказывалась в это верить, поэтому и таскала с собой мамину фотографию.
После ссоры с бабушкой я вышла из дома и долго в слезах гуляла по окрестностям. На вопрос: «Почему ты плачешь?» я хотела бы ответить: «Получила двойку по русскому», но этот вопрос, к сожалению, мне никто не задавал. Злая бабушка после нашего скандала, посвященного личности Максима Александровича, обратилась в школу, и начались разборки. Все дошло до того, что Максима Александровича уволили, а меня отчитали при директоре и завуче. Сам Максим Александрович нашел, что сказать в свое оправдание, и он был искренне рад, что его уволили. После увольнения из школы он сделал неплохую карьеру за рубежом.
«Бабушка! Скотина! Зачем ты это сделала? Сидела бы дальше у телевизора!» Я ненавидела бабушку с каждым днем все сильнее и сильнее. Она ходила на родительские собрания раз в полгода, а на простой портрет в моем альбоме отреагировала неожиданно быстро. Почему все так?
Никогда не забуду тот момент, когда я, будучи ребенком, хотела сделать бабушке подарок на день рождения. Она попросила меня сделать уборку дома, а вместо обещанной уборки я весь день прогуляла с подругой Дашей. Нам было так весело. «Оставим уборку на потом!» – сказала тогда Даша. Она предложила мне помощь в том, чтобы совместно убраться у меня дома и приготовить торт. Я согласилась. В итоге торт мы сделали, но квартира от этого стала еще грязнее. Когда мы закончили, она хитро сказала: «А дальше сама! Справишься или нет?» В итоге бабушка меня ударила, а на торт даже не обратила внимания. Такой неблагодарной, злой и непредсказуемой она была.
Глава 7
Официантка убирала со стола. Ресторан опустел, и кухня давно уже была закрыта. Я заказала кофе, чтобы на некоторое время попрощаться со сном и чтобы нас с Джейн не выгнали из заведения. В темной глубине зала за барной стойкой сидел лысый беззубый турист, бормотал что-то себе под нос и смеялся. Официантка шмыгнула за барную стойку и начала протирать стаканы, затем подошла к туристу, шепнула ему что-то на ухо. Тот зажмурил глаза и кивнул, но не прошло и минуты, как он продолжил смеяться и разговаривать сам с собой.
– Вы закрываетесь? – спросила я официантку.
– Нет, – сказала девушка, унося со стола грязную посуду, – кухня уже не работает, а заведение открыто круглосуточно.
– Можно нам остаться еще ненадолго?
– Конечно, – ответила официантка и деловито понеслась дальше.
Иностранец смотрел на меня и восторженно произносил что-то на своем языке. Я взглянула на старика-туриста, посылая ему ответную улыбку. Напротив меня за столиком сидела Джейн в белом пиджаке и попивала чай из маленькой глиняной пиалы.
– Все же, какое твое настоящее имя? Можно узнать? – обратилась я к Джейн.
Джейн молчала.
– Хотя бы скажи, на какую букву оно начинается, – умоляла я.
– I.
«Вот это да! Все к этому и идет, она – моя мать!» – воскликнул внутренний голос.
– Послушай, Джейн, – тревожно начала я, – ты сказала, что расскажешь о себе все, но не можешь назвать своего имени. Я взяла на себя ответственность сделать такое, а имени так и не услышала. Скажи, чем ты занималась, когда тебе было двадцать лет?
– Училась.
– А потом?
– Потом переехала на запад, в Фонтенбло, это предместье Парижа. Прожила там семь лет, управляла ночным клубом. Там достаточно холодно, потому и перебралась сюда, тут потеплее.
– Свой бизнес? – уточнила я.
– Нет, не мой. Знакомый открыл, дела пошли в гору, и он нанял меня как управляющую.
– А родилась ты где?
– Там же, недалеко оттуда.
«Врет! Наглая ложь!»
– О’кей, о’кей, – произнесла я, зная, как нелегко вытягивать из нее информацию. Она почти никогда не говорила о себе, и это наводило тоску. – Я слышала об одном профессоре, Эдгаре Шильдере.