– Даже не знаю, – признался он.
– Может быть Нидда?
– Нидда? Пожалуй, нет.
– Ардат?
– Не знаю. Нет.
– Ламия?
– Ламия? – подхватил Брендс, и ночь обыграла это имя, придав ему особое очарование. – Думаю, это то, что нужно, – Брендс обошел вокруг своего творения. Осторожно прикоснулся к волосам, лицу. – Ламия, – он заглянул в ее глаза. – Ты самое прекрасное из того, что я создал в своей жизни.
Всю оставшуюся часть ночи Брендс не смог сомкнуть глаз. Волнение, дрожь, очарование – они воспаляли мозг, прогоняя сонливость. И еще гордыня. О, да! Она переполняла Брендса. Он чувствовал себя творцом, равным если не Богу, то уж ангелам – это точно. Эйфория. Она напоминала чувства матери, держащей в руках своего новорожденного ребенка. Неподвластная, всепроникающая. Но если женщинам от рождения было уготовано создавать жизнь, то Брендс поднялся в своей исключительности намного выше подобной закономерности. Он был уникален. И осознание этого пьянило сильнее, чем самое крепкое вино, которое ему доводилось пробовать. Его детище. Его творение. Он изучал его, пытаясь отыскать недостатки, но не находил таковых. Любой ребенок, каким милым бы он ни был, рано или поздно вырастает. Его кожа тускнеет, теряет первозданную бархатистость, руки грубеют, черты лица становятся более жесткими, портится осанка, появляются прыщи, дефекты, тело утрачивает гибкость, глаза – блеск… Но здесь… Здесь все было иначе. Брендс видел уже готовый продукт. Желанный, соблазнительный. Он вложил в нее все: свою жизнь, свои чувства, свою душу…
– Ты способен на большее, Брендс, – Себила. Она пришла в полдень, пробудив его ото сна, которым он забылся лишь поздним утром. Брендс открыл глаза, вспоминая все, что случилось прошлой ночью.
– Где она? – он вскочил на ноги, боясь, что это был лишь сон, что еще мгновение – и он поймет иллюзорность своих воспоминаний.
– Ты кого-то ищешь?
– Ламия. Где? – Брендс сел на кровати. Обхватил голову руками. Страх. Неужели это было не более чем наваждение, мираж? – Нет. Я помню ее!
Себила молчала, изучая его перекошенное страданием лицо.
– Я создал ее! Я! – Брендс вскочил на ноги. – Вы не смеете так поступать! Она принадлежит мне! Слышите?! Мне!
И снова молчание.
– Это жестоко… – Брендс подошел к окну. Яркое солнце слепило глаза. Мысли, чувства – все стало каким-то другим, изменилось. Он сам изменился. За одну ночь. За один взгляд. Женщина. Ламия…
– Ты сможешь создать их множество, – сказала Себила, даря Брендсу надежду.
– Так это был не сон? – он отвернулся от окна.
– Нет.
– Боже! – Брендсу хотелось броситься в ноги этой холодной женщине и целовать ее ступни, благодарить ее, молиться ей. – Значит, я действительно создал ее? – он все еще стоял у окна, пытаясь побороть дрожь.
– И сможешь создать еще многих подобных ей. Даже лучше.
– Не смогу.
– Не разочаровывай меня, Брендс.
– Вы не понимаете. Она уникальна. Все другие будут блеклыми копиями. Я отдал ей все, что мог. Все!
– Ты просто боишься.
– Я просто это знаю.
– Значит, такова твоя история, Брендс? Вдохнуть жизнь в одного суккуба и сбежать? Жаль. Я уже хотела сделать тебя частью чего-то большего.
– Что может быть более важным, чем то, что произошло в прошлую ночь?
– Ты действительно хочешь узнать это?
– Да.
– После шанса уйти не будет.
Брендс посмотрел за окно и улыбнулся.
– Шанс есть всегда.
И снова дорога. Новый попутчик не нравился Брендсу. Невысокий, крепкий, с рыжими усами и отвратительным британским акцентом. Он без устали болтал о лошадях, женщинах и бридже, а когда они останавливались на ночь, упражнялся в карточных фокусах. Это было как ритуал – фокусы, болтовня и дешевые скабрезности в адрес молодых девиц в закусочных, где им доводилось останавливаться.
– Какого черта ты рассказываешь мне все это? – спросил Брендс на третий день пути.
– Потому что это забавно, – смутился Гарольд.
– Нет.
– А кому-то нравится.
– Я не кто-то.
Они замолчали. Теплый ветер трепал их волосы.
– Ты видел картины? – спросил Гарольд, когда они остановились, давая машине отдохнуть.
– Видел.
– Ну, и?
– Что: ну и?
– Не глупи, Билли. Я видел, что там происходит. Я сам принимал в этом участие.
– Вот как? – сердце Брендса неприятно сжалось.
– Слышал историю про Эдгара? Говорят, он мог оживить их всех. Понимаешь? По-настоящему оживить, а не так, как это делаю я и те, кто собирается ночами в картинных залах.
– И как вы это делаете? – Брендс затаил дыхание. Осознание исключительности стало хрупким, зыбким.
– Всего лишь образы, – вздохнул Гарольд. – К сожалению, все, на что они способны: ублажать да удовлетворять фантазии. Даже лиц и тех нет. Только тела и силуэты, вобравшие в себя человеческие черты, если, конечно, вы мечтаете о людях.
– Вот как? – Брендс с гордостью вспомнил свое детище.
– Это еще что! – протянул Гарольд. – Видел бы ты, какие образы рождаются у проституток! Бесформенные, желеобразные массы. Без конечностей, без тел. Словно дьявольские медузы, вышедшие из вод самого Стикса! – он брезгливо передернул плечами. – Сущий ад, скажу я тебе. Сущий ад… – он шумно выдохнул, покачал головой. – Билли?
– Да, Гарольд.
– Думаешь, Люсия сможет оживить их всех?
– Не знаю.
– Она же дочь художника. Кому, как не ей, закончить то, что начал отец?
Штат Мэн. Небольшой городок с населением чуть более тысячи человек, недалеко от канадской границы. Главная улица. Несуразный частный дом, ссутулившийся между парикмахерской и недавно отстроенной закусочной. Выкрашенная в белый цвет дверь. Толстая женщина лет пятидесяти с замасленным передником и французским акцентом. Пара стариков на втором этаже. Запах нафталина. Плотно закрытые окна. Десяток настенных часов. «Тик-так. Тик-так. Тик-так», – их тихие шаги словно созданы для того, чтобы напоминать старикам о скоротечности оставшегося у них времени. Люсия. Брендс смотрел на нее, и в немощности своей она напоминала ему прабабку Маргарет. Глуховатая, пораженная старческим маразмом, с лицом, покрытым бурыми пятнами, и всклокоченными редкими волосами. Она говорила о каких-то старых друзьях, решив почему-то, что Брендс их внук, которого они послали навестить ее. Он попытался возразить, но старуха, перекрикивая свою собственную глухоту, погрузилась в воспоминания своей юности. «Тик-так. Тик-так. Тик-так»…
Брендс не знал, сколько провел времени в этой компании. Пару часов или пару минут – результат был один: головная боль от скрипучего старческого голоса. Страх, что эта старуха сможет затмить его величайшее творение, улетучился, стоило ему лишь взглянуть на нее. Осталась только усталость от проделанного пути и необоснованных тревог. Он пожелал старухе здоровья и спустился вниз.
Толстая женщина потчевала Гарольда свежеиспеченными пирогами и молотым кофе.
– Надеюсь, мама не очень утомила вас? – поинтересовалась она. Брендс покачал головой. – Ваш друг сказал, что вы писатель, но почему именно история нашей семьи? По-моему, в ней нет ничего примечательного.
Брендс сел за стол, взял предложенный кофе.
– Ваша мать никогда не рассказывала о том, кем был ее отец?
– В детстве нет. Лишь когда родилась Долорес, моя дочь, и стала поражать своими рисунками, мать сказала, что в ней, должно быть, проявился талант прадеда.
Брендс вздрогнул. Снова напряжение. Снова часы, отсчитывающие шаги до краха его тщеславия.
– А ваша дочь… Долорес… Я могу с ней встретиться?
Женщина смерила Брендса каким-то странным взглядом, словно он попытался разузнать что-то сокровенное для нее.
– Я даже не знаю… – она засуетилась, вспомнив о готовящихся пирогах – всего лишь повод, чтобы не смотреть Брендсу в глаза. Но история, казалось, сама рвется из ее рта. Девочка. Живопись. Мечты о славе. Внебрачная беременность. Аборт. Неудачный брак… – Она всегда куда-то бежала, словно боялась не успеть, – сказал женщина, подливая Брендсу кофе. – То рисовала, не выходя неделями из своей комнаты, то пропадала на пару месяцев, польстившись на обещания очередного проходимца сделать ее знаменитой. Ее беда в том, что она всегда хотела чего-то большего. Понимаете? – Брендс кивнул, украдкой взглянул на Гарольда, словно тот знал его историю и мог заметить сходство. – Вот такая вот она была, – сказала мать Долорес, усаживаясь за стол. – Ни дня покоя. Ни дня отдыха.
– Почему вы говорите о ней в прошедшем времени? – спросил Брендс.
– Потому что надеюсь, что все это осталось в прошлом. Новый муж Долорес любит ее, и, надеюсь, она любит его. Я рада видеть, что она наконец-то счастлива, а все эти картины – они причиняли лишь боль и страдания. Понимаете, почему я не хочу, чтобы вы встречались с ней и напоминали ей о ее прошлом?
– Понимаю.
Брендс допил кофе и попрощался.
– Какого черта ты делаешь?! – возмутился Гарольд, садясь в машину.
– Не стоит портить человеку жизнь.
– Себила никогда не простит тебе подобного благодушия.
– Мы едем обратно, – отрезал Брендс.
«Паккард» затарахтел, заглушая брань Гарольда.
Глава вторая
Закусочная «Обеды у Пита» славилась вовсе не своими горячими блюдами. Будь это единственным средством заработка Питера Самерсхеда, он бы давно разорился, отказался от пары любовниц, перестал обеспечивать жену с тремя детьми и подался в Техас ловить змей, втайне надеясь, что одна из них, впрыснув в его кровь яд, прекратит его бесполезные потуги в этом мире. Синяя вывеска с золотыми буквами над парадным входом радовала глаз своей новизной. Пит сменил ее пару месяцев назад, заменив старую, но куда более выгодную «Напитки погорячее». В тот день, решив, что жизни его пришел конец, он жутко напился и до полусмерти избил одну из своих постоянных любовниц, затем отправился домой и проделал то же самое с женой. Располневшая, с вечно сальными волосами и коровьим взглядом, она годилась лишь для того, чтобы рожать детей да готовить. Пит как раз собирался объяснить это жене, когда в дверь его дома постучали. Пит замер: правая рука с засохшими на ней брызгами крови занесена для удара, левая сдавливает шею жены. Стук повторился – настойчивый, не терпящий отлагательств. Стук в третьем часу ночи. Пит открыл дверь.