Лаялс целует ее покрытое потом лицо, чувствует вкус соли на своих губах. И это напоминает океан, где он всего лишь хрупкое суденышко, а Себила – чудовищный шторм. И он тонет. Тонет в ее объятиях и поцелуях. И не может остановиться…
Сигарета обожгла Лаялсу пальцы, возвращая в реальность.
– Я не думал, что Старик знает о моей связи с этой женщиной, но он знал. Всегда знал, старый лис! – Лаялс снова закурил, зашелся кашлем и плотнее запахнул плащ. – Он вызвал меня к себе в тот день, когда Джейкоб и Себила объявили о том, что ждут ребенка…
– Ты зашел слишком далеко, – сказал Старик, не отходя от окна. В его морщинистой руке дымилась сигарета. Синий табачный дым, поднимаясь к потолку, извивался в лучах калифорнийского солнца. Лаялс молчал. – И пути назад уже нет, сынок, – Старик обернулся. Желтое лицо. Темные, крошащиеся зубы. Глаза воспаленные, словно он не спал всю ночь. – Помнишь негритенка без имени? – спросил Старик.
– Помню, сэр.
– Так вот, сейчас ты – этот негритенок, – Старик затянулся, выпустил дым через изогнутый старостью нос…
И снова настоящее: заброшенное кладбище, пустая могила.
– В тот день он рассказал мне свою историю. Страшную историю, – Лаялс посмотрел на дневник в руках Джордана. – Я слушал его, чувствуя, что мой переполненный мочевой пузырь готов вот-вот лопнуть, но клянусь, в тот момент я был готов скорее помочиться прямо в штаны, чем прервать Старика…
Еще одна сигарета. Еще один неофициальный шаг к могиле…
Прошлое.
– И вот теперь ты тоже стал частью этого, – Старик замолчал. В воцарившейся тишине было слышно, как потрескивает табак в дымящейся сигарете. – Закуривай, – предложил Старик.
– Я не курю, сэр.
– Я настаиваю…
И это была еще одна его победа. Они сидели друг против друга. Молча. Смакуя отборный табак. Как никогда близкие. Как никогда чужие. А потом Старик сказал:
– Знаешь, о чем я мечтал всю жизнь?
– О свободе, сэр?
– Именно, – он затушил сигарету и прикурил новую…
Лаялс вздрогнул.
– Так я узнал о Реме, – сказал он здесь, в настоящем. – Так я узнал о мечтах Старика и о том, что мир намного больше, чем мы можем себе представить. Намного больше… – Лаялс закрыл глаза, вспоминая…
Глава третья
Болезнь забирала силы слишком быстро. Марджи. Цветущая, веселая, красивая, как орхидея. Она увяла меньше чем за месяц. Сморщилась, подобно высушенному на солнце финику. Марджи Брендс…
– Тебе следовало позвонить вашей дочери, – сказал Дэнни Мак-кейн.
– Не хочу, чтобы она видела ее такой, – Билли стоял в дверях, наблюдая за предсмертной агонией супруги. – Черт возьми! Кто-нибудь, дайте ей морфия! – заорал он врачам.
Они смущенно опустили головы.
– Это ей уже не поможет, сэр.
– Черт! Но не мучиться же, как она…
– Билли, – Маккейн взял его под руку. – Пойдем. Скоро этот кошмар закончится. Обещаю.
– Чертовы лекари!
Они вышли в сад. Сухой ветер качал кипарисы.
– На вот, выпей, – Маккейн протянул ему стакан скотча.
– Я любил ее, Дэнни.
– Знаю.
– Думаешь, она была счастлива со мной?
– Думаю, да.
Спустя четверть часа к ним вышла Ивона и сообщила, что Марджи умерла.
– Чертова жизнь, – сказала она, глядя куда-то вдаль. – Надеюсь, на том свете ей будет лучше, чем здесь.
– Не сравнивай ее с собой, Ив, – Маккейн закурил. – Она была не такая, как ты.
– Тебе-то откуда знать, какая я?! – она повернулась к Брендсу. – Билли?
– Да, Ив?
– Где ты хочешь похоронить ее?
– Не знаю. Разве это имеет значение?
– Для меня – да. Думаю, она должна лежать здесь. Как-никак, ее жизнь – часть нашей истории.
– Думаю, ей уже все равно.
– Значит, договорились?
– Делай, что хочешь.
Ивона ушла.
– Только не понимаю, зачем ей это, – сказал Брендс, вглядываясь в кристально-чистое небо.
– Хочет понять, что хоронят не ее, – презрительно скривился Мак-кейн.
– Странные вы оба, Дэнни. Я вот смотрю на вас и не пойму: то ли вы любите, то ли ненавидите друг друга.
– По-моему, это одно и то же.
– Ты ошибаешься, Дэнни.
– Но плачешь ты, Билли. Подумай об этом.
Нина Брендс. Она стояла возле могилы матери и не чувствовала ничего. Все слезы были выплаканы. Все страсти улеглись. Она хотела заплакать. Хотела показать, что ей больно, но не могла. Бледное, ничего не выражавшее лицо с веснушками вокруг носа.
– Нина, дорогая… – голос матери неделю назад в телефонной трубке. Он выбил Нину из колеи. Заставил выплакать все слезы. Она хотела прилететь из Нью-Джерси первым же рейсом. – Нет, Нина. Не нужно.
– О чем ты говоришь?!
– Запомни меня такой, какой я была.
– Я уже собираю вещи.
– Обещай, что не сделаешь этого.
– Но…
– Скоро все закончится, Нина. И не говори отцу, что я звонила тебе. Пусть это будет нашей маленькой тайной…
И вот теперь от боли остались лишь угли, лишь пепел. И теплый ветер развеивал его над поляной красных кивающих маков, унося в алый закат. Нине Брендс было двадцать пять лет, из которых двадцать три года ее любовь принадлежала матери, и лишь только рождение Сью перераспределило эти роли.
– Вылитая Марджи, – сказала Ивона, наблюдая за радостью Сью, увидевшей рыжую белку.
Ребенок смеялся и хлопал в ладоши, скрашивая мрачность похоронной процессии.
– Я пойду, попрощаюсь с матерью, – сказала Нина отцу.
– Я присмотрю за Сью, – Брендс взял ребенка на руки.
Яркий свет заливал отполированные до блеска стены фамильного склепа. Черные мраморные стены. Черный мраморный пол. Даже гроб был каким-то слишком черным. Слишком мрачным. Марджи. Нина смотрела на нее и видела лишь выпотрошенное, набальзамированное тело под стеклянным куполом гроба.
– А ты сильнее, чем твоя мать, – сказала Ивона. – Думаю, если бы твоим отцом был Маккейн, а не Брендс, то он бы гордился тобой.
– Вы пьяны.
– Я подавлена, дитя мое, – от нее пахло табаком и скотчем. – Вся эта жизнь – одно сплошное безумие. Гонка за счастьем, итог которой – смерть.
– Бобби так и не приехал?
– Паршивый сын! – Ивона взяла Нину под руку. – Знаешь, я бы, наверное, предпочла, чтобы моим ребенком была ты. Милая. Умная… – она икнула, пытаясь сдержать отрыжку. – Черт! – из ее горла вырвался смех. – Но ты не мой ребенок! Не мой! – она отпустила руку Нины. – Мне нужно подышать свежим воздухом!
Шаги Ивоны удалялись…
Ночь. Стук в дверь. Голос Ивоны.
– Что вам нужно? – Нина отошла в сторону, пропуская ее в свою комнату.
– Извиниться.
– Считайте, что принято.
– Нет, – она склонилась над спящей Сью, изучая ее лицо. – Когда-нибудь и Бобби подарит мне внука.
– Надеюсь.
– Знаешь, он совсем не похож на Дэнни. Какой-то… слабый, что ли?
– Не думаю, что это плохо.
– Да. Но вот только я не могу его любить таким. Он словно не мой ребенок. Понимаешь? – она оставила Сью и теперь смотрела в глаза ее матери. – Может быть, мой внук станет более достойным?
– Может быть.
– Черт. Странно все это, правда?
– Вся жизнь в этом доме странная.
– Это точно! – Ивона улыбнулась. – Намного более странная, чем ты можешь себе представить. Хочешь услышать одну историю?
– Боюсь, уже слишком поздно для историй.
– Некоторые истории лучше тишины, дитя мое. И, поверь мне, в том, что ты услышишь, хватит истины, чтобы прогнать твой сон. По крайней мере на эту ночь… а может быть и навсегда. Кто знает?
Ламия. Брендс спал. Поседевший, изрезанный временем, со шрамами-морщинами на лице и теле.
– Проснись, Билли! – голос был нежным, знакомым. – Билли!
Он открыл глаза. Суккуб. Женщина. Такая же молодая, как и двадцать пять лет назад. Такая же сочная. Такая же красивая.
– Оставь меня, – Брендс сел в кровати.
– Ты знаешь, я никогда не оставлю тебя.
Темнота извивалась, лаская обнаженное женское тело.
– Чертова ведьма!
– Не отвергай меня, Билли.
– Чего ты хочешь?
– Предупредить, – она склонилась к его уху. Теплое дыхание, томный взгляд. – Твоя дочь, Билли.
– Не смей прикасаться к ней!
– О нет, Билли. Мне не нужны женщины твоей крови, ты же знаешь. Я лишь забочусь о тебе, мой милый, – она обняла его. Нежно. Почти не касаясь. – Может быть теперь, когда ты один и твое время так быстро кончается, ты позволишь мне стать немного ближе…
– О чем ты хотела предупредить меня?
– Ах, это! – суккуб вздохнул и начал нашептывать ему на ухо свою историю…
Себила Леон. Ивона вела Нину по темным коридорам в дальний конец дома. История. Судьба. Дверь. Дверь в будущее, но стоит ей закрыться за спиной – и это уже дверь в прошлое.
– Здравствуй, дитя мое.
Нина Брендс смотрела на Себилу, и память играла с ней злую шутку. Память, запечатлевшая эту женщину такой же, какой она была сейчас. Но памяти этой было двадцать долгих лет.
– Как это? – Нина повернулась к Ивоне.
– Я же говорила тебе, это странная история. Очень странная, – руки Ивоны подтолкнули ее вперед.
– Разве такое возможно?
– В этом мире многое возможно, – Себила подошла ближе. – А ты выросла, Нина.
– Я…
– Стала женщиной. Матерью.
– Я помню, как вы играли со мной, когда я была ребенком.
– Почему бы тебе не продлить эту традицию? Приведи ко мне свою дочь. Уверена, мы поладим с ней.
Нина обернулась. Снова посмотрела на Ивону, нашла на стене выключатель и включила свет.
– Ты прямо как твой отец, – сказала Себила. – Любит истории, но ненавидит тайны. Знаешь, а ведь он мог занять место твоего дяди.
– Дэнни?
– Да. И тогда Ивона стала бы твоей матерью, а твоя нынешняя мать рожала бы детей твоему дяде. Но… Билли выбрал другое.
– Это правда? – Нина снова повернулась к Ивоне.