[125] С его пребыванием на этом посту связана любопытная история. Претор предыдущего года Марк Эмилий передал ему найденные им пророческие стихи прорицателя Марция. В одном из его предсказаний речь шла о поражении при Каннах, в другом — о необходимости ежегодного проведения игр в честь Аполлона ради изгнания врагов из Италии. Эти игры, ludi Apollinares, и были тогда впервые устроены Суллой в Большом цирке на деньги, выданные сенатом, а также на взносы сограждан, которые претор повелел им сделать своим эдиктом (Ливии. XXV. 12. 315).
Макробий рассказывает об этом несколько иначе, сообщая, однако, интересные подробности: «Во время Пунической войны эти игры на основании Сивиллиных книг были впервые устроены по совету децемвира Корнелия Руфа, который по этой причине получил когномен «Сивилла», а затем из-за искажения имени стал впервые именоваться Суллой» (Сатурналии. I. 17. 27). Такая этимология понравилась Суллам куда больше, нежели та, что связывала их прозвище с икрами. Поэтому на монете, отчеканенной, повидимому, сыном претора 212 года, мы видим голову Сивиллы на носу корабля. Впоследствии о происхождении этого когномена от имени Сивиллы писал и вольноотпущенник Суллы-диктатора Корнелий Эпикад (см. Харисий. ПО. 13. Изд. Кейля). Однако сам диктатор признавал истинной традиционную версию и считал первым носителем своего фамильного имени отца претора 212 года, фламина Юпитера, и не упоминая о Сивилле.[126] Ничего не пишет о ней и Ливии в пассаже об играх в честь Аполлона. Так что принимать всерьез рассказы Корнелия Эпикада и Макробия не приходится.[127] Но благодаря им мы узнаем о тщеславном желании Сулл дать более «возвышенное» объяснение своего когномена.
Сын первого устроителя ludi Apollinares, Публий, также достиг должности претора, которую занимал в 186 году, управляя Сицилией (Ливии. XXXIX. 6. 2; 8.2). Другой представитель фамилии, Сервий Сулла,[128] повидимому, в 175 году был претором и наместником Сардинии, а в 167 м вошел в состав сенатской комиссии, прибывшей в только что разгромленную Македонию.[129] Сын претора 186 года Луций, отец диктатора, был авгуром.[130] О его политической карьере сведений нет, хотя есть серьезные основания полагать, что он являлся наместником Азии,[131] а прежде соответственно добился претуры.
Таким образом, максимумом, которого смогли достичь предки Суллы, начиная с прапрадеда, была должность претора. Да и ее они занимали не всегда — ни о прадеде, ни об отце диктатора таких сведений нет. К тому же, как пишет Плутарх, потомки Корнелия Руфина «жили в постоянной бедности» (Сулла. 1.2). Это, возможно, преувеличение, поскольку дед Суллы был наместником Сицилии, а его предполагаемый брат Сервий — Сардинии.[132] С другой стороны, то, что Публий и Сервий управляли столь богатыми провинциями, отнюдь не означает a priori, что они серьезно увеличили там свои состояния, — память о судьбе пращура, исключенного из сената за сребролюбие, могла сдерживать их аппетиты. Впрочем, речь идет, по всей видимости, об относительной бедности — по сравнению с другими семействами, которые в эпоху великих завоеваний нажили немалые богатства.
Но вернемся к юному Луцию. Мы не знаем, сколько лет ему было, когда его постигло горе — умерла мать, имя которой до нас не дошло. Плутарх пишет, что у него была мачеха, которая любила его как сына (Сулла. 2.7). Позволим себе предположить, что она знала его с детства — ведь чем меньше ребенок, тем больше нежности он вызывает.
Как известно, римские мальчишки играли в солдат (как во все времена), гладиаторов, цирковых возниц, судей, бросали камни «блинчиком».[133] Наверняка и Сулла предавался подобным забавам, и было бы очень интересно узнать, как он вел себя во время этих игр, давало ли о себе знать его честолюбие, действовал ли он обдуманно или предавался азарту. Но если об Алкивиаде, Александре или Катоне Младшем такие рассказы Плутарх сохранил, то о детстве будущего диктатора он ничего не сообщает.
Не знаем мы и о том, как и у кого Сулла учился. Посещать занятия римские дети, как и сейчас, начинали обычно с семи лет. В начальной школе обучались до 11–12 лет, постигая там основы чтения, письма и счета. Правда, то же самое иногда делалось и в домашних условиях — Август учил внуков начальным знаниям сам, говоря, что при выборе между возвращением в школу и смертью предпочтительнее второе (Светоний. Август. 64.3; Августин. О граде Божием. XXI. 14). Это и неудивительно — методы подачи материала были достаточно примитивными, слишком многое приходилось воспринимать на слух, а за ошибки учителя частенько бивали учеников. При домашнем обучении такие неприятности если и случались, то, конечно, реже. Какой из вариантов выпал на долю Суллы, неизвестно.
Затем, если позволяли финансовые возможности родителей, дети обучались у грамматика (примерно до 15 лет). Здесь им объясняли разницу между гласными и согласными, обучали четкому произношению, склонению, спряжению, метрике, знакомили с тропами и фигурами речи, приступали к чтению образцов литературы, сначала латинской, а потом и греческой. Чтение представляло немало трудностей — буквы писались слитно, без знаков препинания. Учили тексты наизусть, слушали комментарий к ним, писали сочинения, разбирались в тонкостях мифологии, чтобы лучше понимать древних авторов. Много времени, конечно, уделялось греческому, который играл тогда ту же роль, что и французский в Новое время.
Высшей ступенью образования была риторская школа, где обучали ораторскому искусству. Во II веке до н. э. такие школы были только греческими. Вот что пишет Светоний о методах риторов: «Был обычай каждый раз по-разному украшать речения образами, примерами и притчами, а повествование вести то вкратце и сжато, то многословно и обильно; иногда перелагали греческие сочинения и восхваляли или порицали великих мужей; даже указывали на некоторые порядки общественной жизни как на полезные и необходимые или как на ненужные и пагубные; часто обосновывали или опровергали достоверность сказаний». Те, кто постиг приемы красноречия, приступали к декламациям — речам на заданную тему. Ими занимались и много лет спустя после окончания риторской школы — Цицерон декламировал до сорока лет, пока не стал претором (Светоний. О грамматиках и риторах. 25.8 и 3).
На занятиях Сулла явно не терял времени даром — впоследствии Саллюстий напишет, что молодой человек был весьма искушен в латинской и греческой словесности.[134] Он будет сочинять комедии на латинском, а мемуары напишет по-гречески (см. ниже). Стало быть, у родителей хватило денег на хорошее образование для сына[135] — надо думать, он посещал риторскую школу; не исключено, что он завершил свое образование в Греции, как тогда часто делали юноши из солидных семейств.[136]
Настал день, когда Сулла надел мужскую тогу — toga virilis. Мы не знаем, сколько лет ему тогда было; при Республике эту процедуру проходили обычно в возрасте 15–17 лет. Церемония проводилась на форуме в присутствии родителей, родственников и друзей семьи юношей, чьи полные имена заносились в список граждан. Дома устраивался праздник: молодые люди снимали с себя детскую тогу — toga praetexta или toga puerilis — и вместе с буллой посвящали ларам — покровителям домашнего очага.[137]
Когда Пушкин заканчивает краткое повествование о детстве Онегина, он дает его знаменитую «внешнюю» характеристику:
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал,
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно.
Ученый малый, но педант,
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре…
Нечто подобное мы читаем о Сулле у Саллюстия: «В знании греческой и латинской словесности он не уступал ученейшим людям, отличался огромной выдержкой, был жаден до наслаждений, а еще больше до славы. На досуге он любил предаваться роскоши, но плотские радости все же никогда не отвлекали его от дел… Он был красноречив, хитер, легко заводил дружбу, в делах умел необычайно тонко притворяться; был щедр на многое, а более всего на деньги» (Югуртинская война. 95.3). Конечно, кое-что из этой характеристики относится к более позднему времени — ни щедрости на деньги, ни роскоши в юности себе Сулла позволить не мог. Но готовность быть таким, видимо, давала о себе знать уже тогда. Мы еще не раз будем возвращаться к оценкам Саллюстия.
Вскоре дни даже скромного благополучия подошли к концу. Вот что пишет Плутарх: «Сулла вырос в небогатой семье, а с молодых лет ютился у чужих, снимая за небольшую плату помещение, чем ему и кололи глаза впоследствии — счастье его казалось несообразным с его достоинством». Один вольноотпущенник, приговоренный к смерти во время диктатуры Суллы, попрекал его тем, «что тот долгое время жил с ним под одной крышей и сам он платил две тысячи нуммов за этаж, а Сулла — три за нижний, так что вся разница в их положении измерялась одной тысячей нуммов или двумястами пятьюдесятью аттическими драхмами»[138] (Сулла. 1. 3 и 7).
Ситуация, описанная Плутархом, требует разъяснений. Конечно, бедность, постигшая Суллу, была весьма относительной — он платил за квартиру 3 тысячи сестерциев, что втрое превышало доход среднестатистического работника. А ведь у него имелись и другие расходы. По приблизительным подсчетам, Сулла тратил не меньше 9 тысяч сестерциев, для чего ему требовалось состояние примерно в 150 тысяч сестерциев. Поэтому всерьез о бедности говорить не приходится.