«В каждом лесу свой леший обитает. К людям они спокойны бывают, но ежели гнев их привлечь, то жизни уже не сберечь».
Времена прошлые,
граница между Явью и Навью
Много лет тому назад это было, да только ныне мало кто о сем помнит. Годы идут, время обращает все в прах, сменяются поколения, но те, кому дана вечность, перестают замечать перемены. Только лишь в сердце может разрастаться огромная дыра и зреть тоска о былом. Так и было с Сосновцем – лешим, что уже давно хранил обиду на отца и горевал по матери, умершей много веков назад. Печальная история с ними приключилась…
В одной деревеньке жила маленькая семья лесничего: отец, мать да дочка. Существовали они скромно, но всего на троих хватало. Одна лишь тоска головы родителей занимала: как бы им дочку замуж удачно выдать, ведь годы старость их приближали.
Однако Аглая о том и слушать не желала: не видела она себя ни примерной хозяйкой, ни женой доброй, ни матерью счастливой. Охота – вот что ее влекло. Батюшка ее местным лесничим был, а потому не чуралась девица леса темного, не боялась топей коварных, не страшилась зверей диких. Часто Аглая с отцом в чащу уходили, за порядком приглядывали и заплутавших выводили. Ничто светлоглазую не радовало, кроме переговоров крон деревьев над головой, туманной пелены под ногами и прохлады, чуть щеки щипающей. Так и жила бы себе припеваючи Аглая, покуда однажды не заговорили отец с матерью о свадьбе ее скорой.
Условились родители и теперь ждали, когда явится свататься суженый. Расплакалась Аглая, умоляла повременить и не торопить ее никуда. Уверяла девица, что не пришел еще ей черед замуж выходить. Слезы роняла о том, что судьбу свою не повстречала, а коль так, то негоже ей ни с кем клятвами обмениваться. Одначе против слова родительского сложно пойти. Бранился отец, мать причитала, но никто из них не слушал пламенных речей – дело уж сладилось. Тогда решилась Аглая на отчаянный шаг: из дома бежать, в лесу скрываться, только бы женой не называться.
Месяц новый из-за завесы облаков выглядывал редко, освещая путь-дорогу девице, коя подобно кошке из окна проворно выскочила и меж деревьев затерялась. Аккуратно она ступала и старалась следов не оставлять, чтобы тятя поутру запросто не нашел. На душе неспокойно было, изводило решение собственное, но не желала Аглая просто так сдаваться.
Три дня она плутала, к концу седмицы думала до границы леса доберется, но тот словно не заканчивался. Меж тем все запасы опустели, а тропинки незнакомые теперь под ногами бежали. Точно знала Аглая, где озеро лежит, но ныне все единым казалось. С тревогой в сердце понимала, что потерялась.
Ночами холодать стало, и девица, которая к этому времени должна была уже добраться до соседней деревушки, ныне мерзла сильно. Хвори тело долго не противилось, и начал жар донимать. Страшно и тревожно: может, вернуться домой? Одначе и тут неудача поджидала – к избе родной тоже не могла Аглая дорожку сыскать. Заплутала навсегда. Поняла она, что смерть уж близко.
Месяц ясный свысока глядел: под дубом раскидистым, в корнях кривых, устроилась на ночлег Аглая, дрожащая от холода. Спутались рыжие пряди, губы потрескались без воды, и только помятые ягоды в кармане одиноко лежали. Силушки ее оставляли. Раскаялась она в своем поступке, глупость признавая, и стыдно пред родителями стало: они добра для нее желали, а она себя вон как глупо повела. Слезы медленно по ланитам катились. Сон тревожный, полный обмана, Аглаю нашел и в оковы бреда завел. Ей бы выше забраться, место надежное сыскать, но не могла хворающая даже веки открыть.
Сквозь пелену дурманящего сна показалось Аглае, словно кто-то ее на руки поднял и отнес в избушку. Чудилось девице, что напоили ее отваром горьким, а после на лежанке оставили.
Мерный стук капель пробудил Аглаю спустя пару дней. Подскочила она и изумилась – оказалась девица внутри избушки, где троим людям развернуться сложно. Печка всю стену занимала, на полу сундуки громоздились. Кадка с водой в углу ютилась, на скамейке горшок забытый стоял. По стенкам сухие травы висели, источая горький запах. На столике подле оконца одиноко расположилась старая миска, накрытая полотенцем узорчатым. При виде ее живот предательски заныл.
Откинув одеяльце, ужаснулась Аглая: кто-то снял с нее грязный, заимствованный у батюшки кафтан, и токмо тонкая рубаха стан укрывала. Страх тело сковал, и принялась девица вспоминать, как здесь очутилась, но молчала память. Видать, правдой сон оказался, а она и не поняла, от хвори страдая. Одно радовало – болезнь отступила, и ныне выбираться из избушки надобно.
Вдруг скрипнула дверь, и на пороге появился молодой мужчина. Аглая от испуга мигом юркнула под одеяло, худшее предполагая.
– О, очнулась, надо же, – пробасил он. – Но-но, что зверьком загнанным глядишь? Я тебя не обижу.
Во все глаза рассматривала Аглая хозяина: он был настолько высок, что макушкой потолок задевал. В русых кудрях виднелись мелкие листочки, зеленые шишки да редкие травинки. Изумрудные его очи так ярко сверкали, словно не было мрака дождя за окном, а солнышко ласково светило.
– Ну, чего молчишь-то?
Уселся мужчина на лавку рядом с лежанкой и, прищурившись, ладонь ко лбу девичьему приложил. От сего наглого жеста Аглая дернулась и пугливо воззрилась на него, страшась вздохнуть лишний раз.
– Ты чего, а? – удивился хозяин. – Будто я тебя молнией ударил.
– А что, можешь? – еле различимо прошептала гостья, вызывая у незнакомца смех.
Смущение и испуг смешались воедино, заставляя щеки алеть пуще прежнего. Взгляд так и бегал от одеяльца к лицу незнакомца. Не был он похож на обычного человека: рост исполинский, глаза яркие, а голос точно от самой земли исходил. Кафтан его совсем не промок от дождя, заливающего всю округу. Словом, чудной был хозяин избушки.
– Могу и молнией ударить, и лучом солнца согреть, – проговорил он с широкой улыбкой и протянул шершавую ладонь. Дунул легонько, и предстало Аглае настоящее чудо – тоненький стебелек пробивался на руке, синим колокольчиком распускаясь.
– Диво, – прошептала она, притрагиваясь к цветку. – Но как?..
– А как ты думаешь? – незнакомец добродушно улыбнулся. – Сможешь угадать, кто я такой с первого раза, а?
«Колдун», – хотела выпалить Аглая, но хитрый прищур намекал, что не все так просто. Он принес девицу в избушку, отваром целебным опоил, а теперь и вовсе забавлял.
– Зачем ты спас меня? – спросила она, пристально на него глядя. Хотелось верить, что доброта в сердце незнакомца жила.
– А ты злой умысел углядеть пытаешься? Жалко мне тебя стало, – признался он. – Да и не хотелось, чтобы кто-то в лесу моем так глупо умирал.
Неожиданная отгадка в голову девицы пришла, предположить заставляя:
– Ты леший?
– Проболтался, – досадно цокнул он.
Знала Аглая, что в каждом лесу свой хозяин обитает, вот только откуда взялись они – никто не знал. Сказывали бабки, что всегда лешие существовали, за природой приглядывали, пушистых подкармливали, птиц выручали да за порядком в мире следили. Так и жили, из леса темного за течением времени наблюдали и обязанности свои исполняли. Правда, досель не приходилось ни Аглае, ни отцу ее встречаться с хозяином земель здешних. А тут вот он, пред ней сидит и обычным человеком сказывается.
– Неужто не веришь? – поразился леший.
– Прости, всесильный, но трудно мне в молву твою поверить. Зачем тебе меня спасать да милость проявлять? Как-то это по-людски уж слишком, – с сомнением посматривала на него Аглая.
– А быть может, понравилась ты мне? – Леший захохотал, увидев смятение в глазах девицы. – Иль ты думаешь, что мне все человеческое чуждо?
Молчала Аглая, слов не подбирая. Никто ей прежде подобного не молвил. Леший добро поглядывал на нее, умиляясь наивности и открытости души девичьей.
– Да, я существо иной природы, однако чувства и сердце у меня весьма на людские похожи. На, сама проверь.
Он приложил маленькую ладонь к своей груди, где раздавались мерные удары. С удивлением Аглая взглянула, вызывая у него улыбку.
– Теперь веришь? – Девица кивнула. – Вот и славно. Ныне представиться позволь. От роду меня Дубровцем величают, в честь великого и крепкого дуба.
Изумилась Аглая: много чудес на нее сегодня снизошло, дара речи лишая. Поглядывал на нее Дубровец и корил себя за обман девицы. Не ведала она, что в скитаниях своих добрела до самой границы меж Явью и Навью и, от хвори страдая, чуть ли мост Калинов не перешла. Не помнила Аглая, как речку Смородинку узрела и обрадовалась, водицы испить желая. Слаба душа была, жизнь едва трепетала в тельце. Увидав, как тянутся уста к водам колдовским, испугался Дубровец, который владения свои обходил, и мигом к девице подоспел. Отнял от Смородинки и отнес в избушку, кою мигом по подобию дома наколдовал. Негоже ему было в Яви так вольно гулять да чудеса творить, но отчего-то сердце его при виде лика Аглаи расцветало.
Ожидал Дубровец ругани Мораны, одначе молчала Хозяйка Зимы. Рассудил тогда Дубровец, что судьба была ему Аглаю спасти. Посему все эти дни за ней присматривал и от болезни выхаживал, за жизнь ее беспокоясь. Вот и сейчас, глядя на ее растерянное выражение лица, подмигнул леший:
– Коль живот плачет, так накорми его, – вытащил Дубровец из-за пазухи хлеб и гостью за стол усадил.
Каша простая да миска ягод красных – немного, но сытно. Поблагодарила Аглая хозяина, низкий поклон отвесить пыталась, но отмахнулся Дубровец и, бросив на нее внимательный взгляд, вздохнул, разговор нелегкий начиная:
– Признавайся: зачем из дома убежала? Что не любо стало?
Совестно сделалось Аглае, очи поднять не решалась. Не ведала она, как признаться, что глупость собственная голову вскружила. Одначе, глядя на светлое и приятное лицо Дубровца, налившего ей чашку лечебного отвара, вдохнула полной грудью девица и поведала всю правду, не желая утаивать ничего. Горько ей было, стыдно, да только не знала, что хуже: домой возвратиться и замуж пойти иль продолжать скитаться. Мысль одна в голову пришла, душу на мгновение согревая, но тут же уняла ее Аглая, не теша себя надеждой напрасной.
Дубровец, выслушав ее рассказ, замолчал, в руках вертя веточку старую. Девица и пошевелиться лишний раз боялась, осуждения выжидая. Краем глаза заприметила она кафтан свой выстиранный, что в углу лежал. Смущение и благодарность ланиты румянцем покрыли, а леший истину не знал как поведать. Попросил он мавок местных наряд с Аглаи снять да выстирать. За то Дубровец им всем венки пышные подарил.
Поразмыслив над словами гостьи, взглянул ей в глаза хозяин, спрашивая:
– Отчего свадьба душе твоей не мила?
– Не желаю, чтобы за меня так просто все решали, – еле слышно прошептала Аглая. Не думала она, как дерзко ее слова звучали – она токмо истину молвить хотела, не замышляя от лешего мыслей скрывать.
Задумался Дубровец, решая, как дальше жизнь его пойдет. Не обманул он, когда сказал, что понравилась ему девица, однако просить ее остаться в избушке колдовской в глуши лесной без семьи – не мог. Совесть узлы крутила и душила лешего, подговаривая вернуть красавицу домой, где жизнь мирная ее уж поджидала. Одначе сердце того совсем не желало. Чуть головой покачав, начал Дубровец:
– Вот что…
– Не отправляй меня назад. Прошу, позволь здесь остаться, – взмолилась Аглая. – Не лежит у меня сердце к тому, кого сосватали. Чую я, что не по пути нам.
Усмехнулся Дубровец, нраву поражаясь. С виду кроткой девица казалась, а на деле смелой и бойкой была.
– Ишь, как разошлась, когда дело до паленого дошло. Одначе перебивать меня не стоит – обидеться могу, – чуть пожурил леший. – От слов я своих не отказываюсь. Правду молвил: понравилась ты мне, а посему предлагаю здесь тебе остаться. Живи спокойно, я тебя тревожить не стану. Только учти: лес не губи, иначе не сносить тебе головы. Ну-ну, не пугайся. А теперь отдыхай, сил набирайся, – с этими словами оставил ее Дубровец, прямо в дождь выходя.
Так и началась новая глава в жизни Аглаи, однако не печалилась и не страшилась она перемен. В лесу ей много дел нашлось: силки убрать, там мусор собрать, птенцов да зверей вернуть аль выходить. Из опавших веток печку топила, а еду и прочие мелочи леший приносил. Визиты Дубровца поначалу короткими были, не желал он девицу смущать. Жилище ее каждый день силами собственными питал, защитной стеной окружая. Все поражался он тому, как удалось Аглае так просто выйти к границе между мирами, кою чарами могучими окутывал он сам вместе с Мораной и могущественными колдунами. Про себя рассудил, что в тот миг роковой могла красавица умереть, одначе вовремя Дубровец подоспел. Уже после речи вел он с Пряхой судеб, про себя расспрашивая.
– Верно все, – проговорила Морана, нити меж пальцев пропуская. – Было уготовано тебе мной и небесами Аглаю из беды спасти и счастье в ней найти.
Несколько месяцев минуло, и привыкли леший и девица друг к другу, за разговорами дни и вечера коротали. Дубровец ей сердце сразу открыл и пожелал, чтобы вместе они навсегда остались. Аглая поначалу смущалась да речей таких вольных не позволяла, но сама не заметила, как дорог стал ей Дубровец. Он от нее не думал облика своего дивного скрывать: мог леший в великана настоящего перевоплощаться, руками-ветвями обрастать и лик человеческий терять, существом иным становясь. Не испугалась Аглая подобных чудес и рядом с ним осталась. Так и обменялись клятвами девица и леший, навсегда судьбы связывая.
Шло время, и родился у них единственный сыночек – Сосновцем назвали. Учил его Дубровец ремеслу своему: как чары земные плести, защиту наводить и обереги мастерить. Во всем на отца Сосновец походил, чем радость неслыханную вызывал. Надеялся Дубровец, что вырастет сынок лешим удалым и сможет помогать дела мирские вести в царстве Яви.
По разрешению отца Сосновец осень и зиму в лесу родном принимал. Листья в яркие цвета красил, грибы да ягоды оберегал и снегом земельку укрывал. Медведям суровым берлоги готовил, прочих хищников жалел и иногда на дорожку следов наводил. Зайцев учил шубку белую надевать и в прятки лучше прочих играть. Когда холода лютые наступали, помогал всем пушистым Сосновец и еду приносил.
Так и жили они в мирке своем милом, не ведая ни горя, ни зла. С жителями Нави благодаря Дубровцу семейство знакомо было, с почетом их встречало, помогая во всем. Лишь обитатели Яви косо на лес смотрели, наивно полагая, что все в этом мире для них создано. Рубили деревья, зверей изводили, рыбу ловили, траву топтали – терпеть все это не было сил, оттого Сосновец и заводил путников в топи. Охотников окаянных не жаловал и губил их: души вынимал и подле себя в услужение оставлял. Дубровец же в Нави существовал и там за всем приглядывал.
Бежали года, старость к Аглае подобралась. Умолял Сосновец отца позаботиться о матери, наделить ее жизнью вечной, но молчал Дубровец – не мог он таких благ раздавать. Не было у него власти над временем и старостью, а потому с болью щемящей наблюдал, как увядала любимая его.
– Забери ее в Навь, пускай там обитать станет, – просил Сосновец. – Так она с нами навеки останется.
Качал головой Дубровец.
– Нет жизни в Нави. Это царство токмо призраков и пропащих, кто от света отвернулся. А мать твоя никогда никому зла не совершала.
Истину молвил великий леший. Аглая тогда и от родителей не отвернулась и вернулась за ними приглядывать. Долго слезы лили мать с отцом, ругаться пытались, одначе радость сильнее оказалась, и благодарили они небеса, что дочь цела и невредима. Счастье ее с лешим благословили и внука баловали, как токмо могли. Заботилась о них Аглая до самой смерти. Потому-то не было причины мельчайшей отправлять ее в мир темных сил – ей дорога в Правь предназначалась.
– Но ты ведь самый великий леший, главнее тебя средь нас нет, – продолжал напирать Сосновец.
Он с малых лет знал, что народ леших был обширен и каждый год собирались они на совет свой, где внимали каждому слову его отца. Не было средь них никого величественнее Дубровца – хранителя Нави, помощника Мораны и могущественного заклинателя всех лесов.
– Даже мне вся власть в руки не дана, – нахмурился Дубровец. – Пойми же и мою печаль, но иного выбора нет, сынок.
Горевал Сосновец, на мать сквозь слезы глядя, а Аглая лишь улыбалась.
– Глупенький, я ведь человеком рождена, – шептала она. – Я жизнь счастливую прожила, любовь познала, тебя родила. Не ведала печали и боли, всегда была окружена заботой. Разве иного стоит желать? – потрепала сына по голове и, руку его сжав, продолжила: – Пойми, я знала, на что шла. Тебе и Дубровцу вечность природой дарована, а мне позволь в Правь уйти спокойно. Не донимай отца, сынок.
Одначе не слушал ее Сосновец и искал способ матушке помочь. Зелья изучал, травы перебирал, речи лживые ведьм и упырей слушал. Ворожеи отвары предлагали, чернокнижники обряды сулили, но ничто мило ему не было. От всего веяло ложью, предательством, грязью, что матери совсем претило. Дубровец речи пламенные слушать отказывался и предпочитал слепым сказываться. В ярость такая беспечность Сосновца приводила, но ничего поделать не мог. Он не видел дурного в пребывании в Нави, ведь населяли ее и русалки, и духи водоемов, и ведьмы. Могла и мать навсегда с ними остаться, но упрямство отца по-иному решило.
Умерла Аглая, и как ни молил сын, Дубровец не оставил ее душу в Нави и отпустил в мир светлых. Затаил тогда обиду Сосновец и заявил:
– Изгоняю тебя, предатель, из владений своих. Никогда больше не ступишь ты в этот лес и не прикоснешься к могиле ее. Не желаю тебя более знать, и не смей ко мне за подмогой обращаться.
Пытался Дубровец сына вразумить, но не слушал его тот. Призвав все силы, изгнал Сосновец отца из своего леса и отрекся от него.
С той поры стал Сосновец хозяином леса родного. Под надзором его настоящий темный бор разросся, в сердце которого покоился пруд. Населяли его пять мавок – девицы юные, коих судьба злая настигла. Благодаря им подле пруда цветы распускались, и смех звонкий раздавался. Подружились мавки с лешим, часто хороводы водили, Ивана Купала отмечали исправно и за природой помогали присматривать. Ежели находили того, кто нарушал законы лесные, то мигом Сосновцу вещали. Однако порой и так случалось, что мавки к иному средству прибегали: если обижал их кто иль лесу больно делал, то отправлялись девицы разного цвета волос к силам темным. Поступки такие редко случались, ибо свирепым хозяином слыл Сосновец, да и не желал он, чтобы по владениям его чужаки расхаживали.
Боялись его многие обитатели Нави и стороной обходили лес сей, не желая гнев на себе испытывать. А Сосновец токмо и рад был, ведь не простил он ни отца, ни тех, кто беспомощен оказался. Не терпел он выходцев из царства темного и изгонял тут же, ежели не отыскивалось причины, достойной для их прихода.
Исправно Сосновец границу меж Явью и Навью оберегал, выполняя наказ высших сил, а посему никогда прежде беды не возникало.
Лес Сосновца, Явь
Попрощавшись с родственниками Зои, Марья Моревна принесла извинения потревоженному Елисею. Она понимала, что злоупотребляла положением, когда столь нагло врывалась в чужой дом, но иного выбора не было. Домовой прохладно отнесся к словам Марьи – ничто не смогло бы вернуть его дорогую подругу детства. Чернокнижница, заверив, что не оставит Елисея одного в беде и позже найдет решение его проблемы, вместе с друзьями поспешила в бор Сосновца. Она не представляла, что именно ей предстоит найти, поэтому просто решила довериться Моране: отправиться в чащобу и испросить дозволения на ритуал.
– Сосновец наверняка днями и ночами колдует вместе с мавками, но, видимо, этого недостаточно, – рассуждала она, вертя в руках серп-амулет. – Мы можем заявиться в чащу и провести обряд на моей крови. Однако это темная магия, скорее всего, нас выставят прочь.
Баюн подошел к ней вплотную, глядя сверху вниз. Они стояли под скрипучими ветвями лиственницы, выжидая медленно идущих упыря и оборотня. Портал перенес друзей близ пролеска, за которым скрывался бор.
– Что именно сказала Морана? – спросил Иван, заправляя прядь волос ей за ухо.
– Как только ступишь в лес, так сразу судьба тебя найдет и в руки спасения приведет, – чернокнижница процитировала предсказание. – Но нам от этого не легче. Что мне сказать Сосновцу? «Прости, но нам нужно тут погулять, чтобы найти спасение»? Я недовольна, Вань, очень недовольна, но моя злость ничего не стоит: надо, так надо. Я не отвернусь от Мораны никогда.
– Говорят, во второй раз умирать не больно, но мы и первого не знали, – попытался пошутить Баюн, за что тут же получил удар чарами. – Ладно, все. Попытался развеять обстановку, больше ничего.
– Для этого есть Казимир. Его вполне достаточно, – процедила Марья и медленно пошла к лесу, позволяя упырю и Серой поравняться с ними.
Казимир не упустил возможности возмутиться: в его планы совсем не входила «увлекательная» прогулка по лесу. Вчетвером они ступали по поляне, где совсем недавно Рогнеда разделалась с Виктором. Стараясь не зацикливаться на воспоминаниях, Серая прислушалась к нудящему Казимиру.
– На кой черт я тут нужен, Марья? – причитал он, подходя к подножью бора, утопающего в сумерках. – Упырь, гуляющий по лесу ночью – звучит и выглядит не очень. А если там люди, и я не выдержу и сорвусь?
Рогнеда пристально посмотрела на Казимира. Испокон веков упыри восставали из могил и нападали при наступлении сумерек. Порой могли лишь испить необходимое количество крови, предварительно околдовав жертву и стерев затем ей все воспоминания, а иногда и убивали.
– Не юли. – Баюн застегнул плащ и собрал волосы в хвост. – Ты давно научился контролировать свою жажду и жестокость. Иначе тебя бы здесь не было.
Марья похлопала друга по плечу и шагнула в темноту, маня друзей за собой.
– А теперь твой костюмчик совсем не к месту, – съязвила Рогнеда, тихо ступая по земле.
– О, зубки показала, когда в родной стезе оказалась? – оскалился упырь, сверкая заплывшими кровью глазами. – Может, и не к месту, но хотя бы какое-то разнообразие среди ваших траурных одежд и плащей.
Рогнеда пренебрежительно фыркнула:
– Когда-нибудь до тебя дойдет, что одежда – это просто вещи. Они не определяют, кто ты есть на самом деле. Нацепи на себя хоть одеяние короля, ты же не станешь им. Ты по-прежнему будешь упырем, который сотни лет тому назад отдал душу нечистым силам, а не живым человеком.
Казимир скривился.
– Тебе же вроде бы легче дышаться стало, нет? Почему нотации читаешь? Чистым воздухом давай дыши, – огрызнулся уязвленный упырь.
Серая ничего не ответила. «Когда хочешь как лучше, получается всегда наоборот», – ругала она себя, всматриваясь в лесные тени. Она предполагала встретить Забаву, в присутствии которой, возможно, Сосновец будет более снисходителен к проникновению обитателей Нави. Однако мавки нигде не было видно. «Наверняка отсиживается подле своего пруда и колдует вместе с сестрами», – размышляла Серая, обходя поваленное дерево.
– Рогнеда, колдовской алтарный камень западнее? – окликнула Марья Моревна. Как и у остальных, ее разноцветные глаза зловеще сверкали во тьме. Пользоваться фонариками не стали – никто не посмел нарушать ночной тишины бора.
– На северо-запад шагов триста, не меньше, – сориентировала Рогнеда и резвее пошла вперед, ведя остальных. Алтарь как раз находился совсем недалеко от пруда, где обитала Забава, что играло им на руку.
Луна и звезды скрылись за грозными тучами, ветер путался в вершинах сосен. Бор Сосновца расстилался огромным и труднопроходимым одеялом по земле, скрывая в себе переход в Навь. Нечисть часто появлялась в округе леса, однако всегда спешила убраться восвояси. Грозный леший не терпел гостей в своих владениях и изгонял каждого, кто рискнул задержаться.
– Знаешь, а мне рассказывали, что среди корней местных сосен и елей можно услышать тихие всхлипы тех, кто прогневал лешего, – зловещим шепотом вещал Казимир, держась поближе к волчице.
Баюн едва сдержался, чтобы не закатить глаза, заставляя Марью тихо усмехнуться.
– Да, конечно, все именно так, – охотно согласилась Рогнеда. – Я сама вместе с мавками закопала здесь немало жертв. На прошлой неделе как раз была парочка упырей и вездесущих ведьм. Кстати, один из кровопийц на тебя был похож.
– Заканчивайте, – скомандовала Моревна. – Мы пришли.
Они вышли на небольшую поляну и замерли перед гладким серым камнем, покрытым со всех сторон мхом и побегами вьюнка. По краям его изредка стекали багряные ручьи, оставляя грязные следы. Алтари использовали, чтобы задобрить леших различными подношениями и получить дозволение на покровительство и колдовство. Если дары нравились лешему, он пропускал гостей, а если нет – изгонял прочь или заводил в темную чащу, из которой не было выхода. Однако в бору Сосновца все было иначе: люди редко отваживались заходить в его владения – сильнейшие чары гнали их прочь. Только самые отъявленные лиходеи, которых не пугал холод и туман, рисковали ступать в глушь.
«Аспид меня укуси! Виктору ведь было абсолютно все равно на морок и леденящие душу чары. Как же я сразу не смекнула?» – чуть ли не простонала от досады Рогнеда. – «Могла бы не шататься по округе, а сразу его извести, и дело с концом. И Забава хороша, не надоумила сразу».
Меж тем Марья придирчиво обошла вокруг камня и взглянула на небо. Тишина давила. Казимир беспокойно оглядывался – даже ему было неспокойно в этом лесу.
– Разве кому-то разрешено колдовать здесь? – Баюн угрюмо наблюдал за чернокнижницей, которая перекидывала в руке кинжал, о чем-то размышляя.
– Алтарный камень должен быть всегда. Без разницы – можно ли колдовать или нет. Это основа любого леса, – пояснила Марья. – Горе тому, кто осквернит его без дела, а ради любопытства. Но ты прав, Сосновец против любого вмешательства, однако выбора у нас нет.
Марья подошла к камню и одним движением рассекла себе ладонь. Несколько багряных капель упало на валун, и тут же лес ожил: громко заголосили птицы и поднялся порывистый ветер.
– Не нравится мне это, – пробубнил Казимир.
– Тихо, – прошипела Марья, вновь обнажив колдовской лик.
Она пристально вглядывалась в тени, затаившиеся меж стволов, видела каждую заблудшую здесь душу и слышала их трагические истории. Однако заметить самого Сосновца не могла. Минуты растягивались подобно десятилетиям. Друзья нервничали, боясь гнева лешего. Даже Рогнеда вцепилась когтями в плащ. Вдруг подул поток свежего ветра – хозяин прибыл. Глаза Моревны вспыхнули, и она различила Сосновца, надменно смотрящего на них меж деревьев.
– Здравствуй, властитель земель здешних, – чернокнижница глубоко поклонилась, и остальные тут же последовали ее примеру. – Не злись, Сосновец, что нарушили твой покой, но прошу: позволь остаться и провести ритуал, дабы сдержать разрушения завесы.
Сосновец гневно взглянул на Марью, кривя улыбку. Отражая его настроение, затрещали деревья и вдали завыли волки. Моревна, не отводя взор, наблюдала за лешим, готовясь в любой момент применить магию. Рогнеда с Казимиром, видя ее поведение, замерли, предвкушая дурное. Баюн непоколебимо стоял рядом с Марьей, ощущая напряжение, невидимо искрившее между ней и лешим.
Наконец Сосновец вышел вперед. Из его головы прорастали раскидистые лосиные рога, а тело, напоминающее ствол сосны, скрывалось за мхом и лишайником. Кроме родителей, никто не видел его человеком. Варвара, хорошо знакомая с Дубровцем, сильно сомневалась, что сын и отец сильно похожи: даже их облики великанов разнились. Сосновец представлялся агрессивным существом с черепом вместо лица, рога могли затмить небо, а корявые руки волочились по земле, норовя снести все на своем пути. Дубровец же предпочитал более мягкий и спокойный облик: стан его скрывался за многовековым дубом, а лик походил на филина с большими и умными глазами.
Приблизившись к алтарю, Сосновец провел рукой по нему, распознавая кровь чернокнижницы, и усмехнулся.
– Здравствуй, Марья Моревна, чернокнижница, дочь Кощея Бессмертного и Варвары Премудрой, подмастерье великой Мораны, – скучающе проговорил он скрипучим голосом. – Тебя родители правилам обучили, а этим законы не писаны оказались?
Марья кивнула, и остальные, повинуясь указаниям, поцарапали себя, оставляя кровь на алтаре. Сосновец втянул воздух и всмотрелся в лицо каждого.
– Кот Баюн, оборотень-искуситель, – процедил леший, заставляя Ивана холодно улыбнуться. – Рогнеда, давно не виделись, – продолжил он.
По интонации Серая поняла, что ей тоже не рады. Виновато улыбнувшись, она пролепетала:
– Прошу прощения, что оставила после себя столько грязи. Честное слово, такое больше не повторится. Прошу, не гневайся и не изгоняй меня из леса.
Сосновец зловеще захохотал.
– Твой проступок утонул в беспорядке, который просочился из Нави вместе с остальной грязью.
Он уставился на упыря, заставляя его высокомерно вскинуть голову.
– Знаешь ли ты, чернокнижница, что я не жалую чужаков во владениях своих?
Марья кивнула, предвкушая гневную речь.
– Нечестивый, – продолжил Сосновец, глядя на Казимира. – Я на дух не переношу каждого, кто принадлежит вашему пустому царству, а ты осмелилась притащить сюда упыря, который хуже любой хвори.
Казимир словно почернел, а глаза налились багрянцем. Необоснованные претензии не на шутку разозлили его. Он никогда не убивал животных и уж тем более не учинял беспорядков в лесу. Поэтому сейчас, выслушав оскорбления, упырь был готов наброситься на надменного Сосновца. Однако Рогнеда схватила его за рукав, умоляя не двигаться и не провоцировать лешего.
– Я головой отвечаю за каждого, кого веду за собой, Сосновец, – проговорила Моревна. – Тем более, что Морана повелела привести упыря, а я ослушаться ее не смею.
Сосновец махнул рукой и, растягивая слова, произнес:
– Морана, Морана… Напоминаю, что это Явь, Марья, а не Навь. Здесь действует власть не только Пряхи судеб, но и Лели. Иль вы запамятовали, что не только мир мертвых существует?
При упоминании сестры Хозяйки Зимы все заметно напряглись, осуждающе глядя на лешего.
– Я знаю, зачем вы сюда пожаловали, – продолжил он, повысив голос. – Вам хочется провести здесь ритуал, укрепить завесу и запечатать огромную дыру, которая появилась после выходки вашего необузданного и дурного стража. Только позвольте спросить: с чего вы решили, что я разрешу колдовать? С самого начала я говорил вашей любимой Моране, что Змей накличет беду, и оказался прав. Посмотри, великая чернокнижница, где мы оказались: край моих земель уже покрылся снегом, люди страдают от кошмаров, моровой ветер гонится из Нави! Двести душ, Марья, погибло из-за безрассудства Змея.
Друзья удивленно переглянулись: как скоро они лишились стольких жизней? И чего тогда стоит каждая минута промедления?
– Ты хочешь провести темный обряд, осквернить мои земли своей проклятой кровью, принести еще больший беспорядок! – гневливо воскликнул Сосновец. – Но я не позволю этому случиться, чернокнижница. Сотру вас всех в порошок и навсегда избавлюсь от холеры, наводнившей мои земли!
Вспорхнули птицы, зашелестели ветви, и волки громче завыли, подбираясь ближе. Марья оскалилась, понимая, что придется сражаться. Баюн, заметив, что от ее ладоней исходят заклинания, прикрыл глаза. Он крайне редко обращался в исполинского кота, сотканного из марева и источающего губительный туман, но иного выбора не было. Отсчитав до десяти, Баюн резко распахнул глаза, перевоплощаясь: огромный кот восседал на поляне и надменно смотрел на Сосновца, готовясь в любой момент накрыть бор мороком. Казимир подошел к ним поближе: его глаза давно заплыли кровью, а из пальцев торчали острые когти. Быстрый и смертоносный, он разделался бы с кем угодно.
Рогнеда с опаской переводила взгляд с Сосновца обратно на друзей, не зная, к кому следует примкнуть. «Бес вас всех забери! Забава, неужели не слышишь? Приди сюда с сестрами и образумь Сосновца», – мысленно молилась она и настороженно прислушивалась к каждому звуку.
Сосновец ударил первым: волна воздуха сотрясла округу, закручивая опавшие иголки, напоминающие стрелы. Марья выставила руку вперед, создавая щит. Баюн грозно сверкнул глазами, и черные змеи морока расползлись в разные стороны, пытаясь накрыть лешего пеленой.
– Не стой истуканом! – рявкнул Казимир, проворно извернувшись от грозящих сбить его с ног ветвей деревьев. Лес бесновался, вторя своему хозяину, и грозил разделаться со всеми.
Выбора у Рогнеды не оставалось – стоило обратиться и помогать друзьям.
– Рогни, слева! – раздался вдруг оклик. Серая отреагировала моментально, уворачиваясь от летящего ствола дерева. Она прижалась к земле и, воззвав к инстинктам, обратилась в волка. За несколько прыжков Рогнеда оказалась подле прибежавших мавок. Они стояли вдали от всех, не желая принимать чью-либо сторону, но чары так и сверкали в воздухе, норовя задеть девиц с зелеными волосами. Их бледные лица словно светились во тьме, а безумный ветер игрался с волосами, придавая мавкам зловещий вид.
Казалось, лес ожил: многовековые сосны били своими исполинскими ветвями, корни высвободились из земли и норовили задушить врагов. Сосновец призвал к древней магии, создавая свою армию нежити: великаны, сотворенные из побегов и кишащие жуками, наступали на друзей. Баюн травил их мороком и ослеплял чарами. Казимир вцеплялся в них когтями, едва успевая уворачиваться от корней. Рогнеда, видя друзей, бросилась им на помощь, вгрызаясь в чудищ. Во всем этом безумии Марья искусно отбивалась от нежити, норовя добраться до лешего.
Казимир, растерзав очередного великана, проворно спрыгнул подле мавок.
– Красавицы, уходите, здесь слишком опасно, – наскоро проговорил Казимир и вдруг осекся, посмотрев в глаза Забавы.
– А тебя не… – замолчала она, глядя на него в ответ.
Вдруг Марья Моревна замерла посреди окружающего беспорядка. Она явно ощутила, как свершился удар судьбы: не замечая никого вокруг, Казимир и Забава самозабвенно смотрели друг на друга, не обращая ни на кого внимания. Сердца их забились, а значит, проклятия спали.