Верно, что война против агрессора объединяла людей, но она же их побуждала к серьезным размышлениям и оценкам происходящего, срывала маски лжи и лицемерия в поведении властей. Сталину регулярно доносили о настроениях интеллигенции. Приведу текст спецсообщения от июля 1943 года.
«Новиков-Прибой А. С., писатель: «Крестьянину нужно дать послабление в экономике, в развороте его инициативы по части личного хозяйства. Все равно это произойдет в результате войны… Не может одна Россия бесконечно долго стоять в стороне от капиталистических стран, и она перейдет рано или поздно на этот путь…»
Уткин И. П., поэт: «У нас такой же страшный режим, как и в Германии… Все и вся задавлено… Мы должны победить немецкий фашизм, а потом победить самих себя… Всякую самостоятельность бюрократия, правящая государством, убивает в зародыше. Их идеал, чтобы русский народ стал единым стадом баранов. Этот идеал уже почти достигнут…»
Никитин М. А., писатель: «Неужели наша власть не видит всеобщего разочарования в революции? Неужели не будут предприняты реформы после войны? Так больше нельзя».
Соловьев Л. В., писатель: «Надо распустить колхозы, тогда положение изменится…Русский народ несет главное бремя войны, он понес неслыханные жертвы. А что он получит в случае победы? Опять серию пятилеток, голод, очереди. Перспектива у нас грустная, и не хочется думать о том, что будет завтра…»
Бонди С. М., профессор: «Для большевиков наступил серьезный кризис, страшный тупик. И уже не выйти им из него с поднятой головой, а придется ползать на четвереньках, и то лишь очень короткое время».
Федин К. А., писатель: «…Все русское для меня давно погибло с приходом большевиков; теперь должна наступить новая эпоха, когда народ не будет больше голодать, не будет все с себя снимать, чтобы благоденствовала какая-то кучка людей (большевиков)».
Пастернак Б. А, поэт: «Я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят — пиши так, а не эдак… Я делаю переводы, думаете, от того, что мне это так нравится? Нет, от того, что ничего другого нельзя делать… У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться».
Толстой А. Н., писатель: «В близком будущем придется допустить частную инициативу — новый НЭП, без этого нельзя будет восстановить и оживить хозяйство и товарооборот…»
Гладков Ф. В., писатель: «Подумайте, 25 лет советская власть, а даже до войны люди ходили в лохмотьях, голодали… В таких городах, как Пенза, Ярославль, в 1940 году люди пухли от голода, нельзя было пообедать и достать хоть хлеба. Это наводит на очень серьезные мысли: для чего же было делать революцию, если через 25 лет люди голодали до войны так же, как голодают теперь…»
Пришвин М. М., писатель: «…Одной из величайших загадок и тайн жизни надо считать следующее явление… Население войны не хочет, порядками недовольно, но как только такой человек попадает на фронт, то дерется отважно, не жалея себя… Я отказываюсь понять сейчас это явление…»
В октябре следующего, 1944 года очередной донос Сталину:
«Асеев Н. Н.: «Слава богу, что нет Маяковского. Он бы не вынес. А новый Маяковский не может родиться. Почва не та. Не плодородная, не родящая почва…Ничего, вместе с демобилизацией вернутся к жизни люди, все видавшие. Эти люди принесут с собой новую меру вещей. Важно поэту, не разменяв таланта на казенщину, дождаться этого времени».
Зощенко М. М.: «Мне нужно переждать. Вскоре после войны литературная обстановка изменится, и все препятствия, поставленные мне, падут. Тогда я буду снова печататься. Пока же я ни в чем не изменюсь, буду стоять на своих позициях».
Чуковский К. И.: «…Я живу в антидемократической стране, в стране деспотизма и поэтому должен быть готовым ко всему, что несет деспотия. По причинам, о которых я уже говорил, т. е. в условиях деспотической власти, русская литература заглохла и почти погибла… Зависимость теперешней печати привела к молчанию талантов и визгу приспособленцев — позору нашей литературной деятельности перед лицом всего цивилизованного мира».
Федин К. А.: «Смешны и оголенно ложны все разговоры о реализме в нашей литературе. Может ли быть разговор о реализме, когда писатель понуждается изображать желаемое, а не сущее? Все разговоры о реализме в таком положении есть лицемерие или демагогия. Печальная судьба литературного реализма при всех видах диктатуры одинакова… Горький — человек великих шатаний, истинно русский, истинно славянский писатель со всеми безднами, присущими русскому таланту, — уже прилизан, приглажен, фальсифицирован, вытянут в прямую марксистскую ниточку всякими Кирпотиными и Ермиловыми. Хотят, чтобы и Федин занялся тем же!…Не нужно заблуждаться, современные писатели превратились в патефоны. Пластинки, изготовленные на потребу дня, крутятся на этих патефонах, и все они хрипят совершенно одинаково… Пусть передо мной закроют двери в литературу, но патефоном быть я не хочу и не буду им. Очень трудно мне жить. Трудно, одиноко и безнадежно».
Илья Эренбург: «Вряд ли сейчас возможна правдивая литература, она вся построена в стиле салютов, а правда — это кровь и слезы».
Шпанов Н. М.: «Мы живем среди лжи, притворства и самого гнусного приспособленчества».
Кассиль Л. А.: «Все произведения современной литературы — гниль и труха. Вырождение литературы дошло до предела».
Сталин все это читал. Наверное, смеялся над надеждами интеллектуальной элиты России. Как и Ленин, он ненавидел интеллигенцию. Не один раз, могу предположить, рассуждал он в том плане, что интеллигенция — она такая. Ворчит, ворчит, всякими фантазиями мается, а власть приласкает, десяток квартир подарит да орденов сотню рассует, она и успокоится, в глазах блеск восторга появится. А если потом две-три сотни в лагерь отвезут, то и вовсе все ладно будет.
Было, конечно, и такое. Но если внимательно прочитать чекистские доносы, то картина получается несколько другая. Это уже не занудное брюзжание интеллектуалов, а серьезные размышления и выводы людей, болеющих за свой народ, переживающих его беды и страдания. От них можно было ожидать любых неожиданностей, и Сталин шел по проторенному пути — новые расправы с вольнодумцами и травля инакомыслия.
14 августа 1946 года появляется постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Их обвинили в том, что они публиковали произведения Ахматовой и Зощенко. На столы членов Политбюро легли характеристики КГБ на обоих писателей. «Знатоки» литературы из спецслужб обвиняют Зощенко в создании «малохудожественных комедий», в нежелании писать произведения, «отражающие советскую действительность». И постановление ЦК, и особенно доклад Жданова на собрании партийного актива Ленинграда отличались базарным хамством. «Подонок литературы», «мещанин и пошляк» — это о Зощенко. «Полумонахиня-полублудница» — это об Ахматовой. Через несколько дней Ахматову и Зощенко исключили из Союза писателей.
После войны была арестована и приговорена к 25 годам тюремного заключения актриса Зоя Федорова, посадили трубача Рознера. Оказались в концлагере архитектор Мержанов, артистка Добржанская. Сталин дал санкцию на арест актрисы Окуневской, певицы Руслановой, племянницы жены Сталина актрисы Аллилуевой. В мае 1948 года Жданов взялся за композиторов — Мурадели, Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна, Шебалина, Мясковского и других, которые были отнесены к представителям «антинародного, формалистического направления».
Продолжались свирепые гонения и в науке. Еще накануне Второй мировой войны начались преследования генетиков и биологов. В 50-е годы истекшего столетия они возобновились с удвоенной энергией. В 1947–1948 годах академики Жеб- рак, Жуковский, Орбели, Сперанский, Шмальгаузен и их ученики — буквально сотни исследователей, были изгнаны со своих кафедр и факультетов. Оказались запрещенными генетика и другие отрасли знаний: квантовая механика, теория вероятностей, статистический анализ в социологии. Всем этим Сталин обрек страну на научное и технологическое отставание, которое мы расхлебываем до сих пор.
В ходе изучения архивных документов открываются невероятные факты пыток людей с мировыми именами в специальных пыточных на Лубянке и в Лефортове. В июне 1939 года был арестован В. Э. Мейерхольд. Ему предъявили обвинение в принадлежности к троцкистам, связях с Бухариным и Рыковым, в шпионаже в пользу Японии. В результате избиений следователями Родосом и Ворониным Мейерхольд вначале виновным себя признал, но в суде заявил, что оговорил себя в ходе истязаний. 2 и 13 января 1940 года наивный Мейерхольд направил два письма Молотову. В первом он писал:
«Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать как собака, которую плетью бьет хозяин… Смерть (о, конечно!), смерть легче этого!», говорил себе подследственный. Сказал себе это и я. И я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот. Так и случилось…».
Во втором Мейерхольд сообщал Молотову о способах получения от него «признаний»:
«…Меня здесь били — больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху с большой силой), по местам от колен до верхних частей ног. А в следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-синим-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что казалось на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Меня били по спине этой резиной. Руками меня били по лицу, размахами с высоты… Следователь все время твердил, угрожая: «Не будешь писать (то есть — сочинять, значит!?), будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного искромсанного тела». И я все подписывал… Я отказываюсь от своих показаний, так выбитых из меня, и умоляю Вас, Главу Правительства, спасите меня, верните мне свободу. Я люблю мою Родину и отдам ей все мои силы последних годов моей жизни».