Сколотили группу для написания этой главы. В основном готовил ее Вадим Комолов — руководитель издательства АПН. По ходу дела он поругался с военными, которые грозились, что все равно не дадут напечатать мемуары Жукова. Да и у нас настроение было не ахти какое. Выручил случай, а может быть, и хитрость Брежнева. Пронесся слух, что он позвонил Жукову и поздравил его с Днем Советской армии.
Все сразу же изменилось. Уже в июле 1968 года отделы ЦК докладывали в Политбюро, что после доработки мемуары представляют «высоко патриотическое произведение», в нем учтены замечания военных, показана роль комиссаров. Записка во многом была лукавой. Этот вариант мемуаров в отделах ЦК никто, кроме меня, не читал, но настроения к тому времени уже изменились. Я сам и составлял эту записку в ЦК. Вскоре мемуары вышли в свет, причем большим тиражом.
Честно говоря, я не ожидал, что Георгий Константинович вспомнит обо мне. Но однажды получил его книгу с дарственными строками:
«Уважаемый Александр Николаевич! Выражаю Вам свою признательность за поддержку, оказанную книге «Воспоминания и размышления». Надеюсь, она послужит патриотическому воспитанию нашей молодежи. Март 1969 г. Г. Жуков».
Он прислал мне и свой фотопортрет с надписью из добрых слов. Я был, конечно, рад. Снова прокручивал в голове встречу, так взволновавшую меня.
Много людей, связанных с Жуковым по старой службе или дружбе, пострадало в то горькое для Жукова время. Одних посадили, других сняли с работы, за третьими установили слежку. Чтобы понять атмосферу, сложившуюся вокруг маршала, приведу запись подслушивания беседы Смирнова- Сокольского и Руслановой.
«Р. Я пошатнулась в основном из-за Жукова.
С. А разве Жуков не начал с того, что его пошатнули с войны?
Р. Меня волнует такое отношение ко мне.
С. Лида, я еще раз тебе говорю, что все это идет свыше и
об этом надо говорить, об этом надо писать, об этом надо кричать.
Р. Эх, жизнь, я другой раз говорю себе, ты много лет пела, тебя народ знает, ты не просто мелкая певичка, — уйди, хлопни дверью красиво, что ты мотаешься, или не хватает тебе на жизнь? Если бы вы знали, что в моей душе делается… Если ты около 30 лет Советской власти…
С. (перебивает) Ну их… с ними, Лида, я 30 лет на сцене и ни один человек не поздравил. В России русский артист выступает 30 лет и никто ничего. Дворник прослужил 30 лет и то хороший хозяин дает ему серебряную бляху.
Р. Ну и х… с ними! Если меня возьмут, помните, что я была хорошей бабой».
Ее взяли… Чугунный каток Сталина был безразличен к тем, кого давит.
С течением времени образы «вождей» в моем сознании значительно поблекли. Я видел их на трибунах, на разных заседаниях. Ничего запоминающегося. Общие слова, штампы, банальности. Коль я рассказал о встрече с Жуковым, полагаю уместным упомянуть и о встречах с некоторыми другими участниками драмы, разыгравшейся на двух пленумах ЦК в 1957 году.
В годы инструкторские я познакомился только с Лазарем Кагановичем, и то совсем случайно. Лежал в больнице на улице Грановского. Открылась фронтовая рана. В палате было четверо. Один из больных представился как член партии с 1902 года. Он рассказывал нам всякого рода случаи из своей жизни, с легкостью сыпал фамилиями «вождей», называл их уменьшительными именами, иногда поругивал.
— Никита? Кто он такой? Молотов? Да, знаю я его!
Слушать было интересно, но верили мы далеко не всему,
что он говорил. Но однажды в палату энергично вошел крупный, плотного телосложения человек, быстро обвел всех глазами, поздоровался и направился в угол, где лежал наш одно- палатник. Я узнал пришедшего, но никак не мог поверить, что это он, Каганович, один из небожителей. Они долго разговаривали, вернее, спорили. Старик буквально нападал на Кагановича, иногда повышал голос. Он не раз вопрошал: а помнишь, как я тебя учил? А помнишь, что ты вытворял? И без конца спрашивал: почему так, почему эдак? Иногда Каганович огрызался. Видно было, как он начал уставать от «выволочки» своего старого воспитателя. После его ухода старик еще долго бушевал, выражая свое недовольство тем, что дела в стране пошли не туда, не по Ленину. А куда надо, он нам так и не поведал. Это было в 1954 году.
Во время начавшейся конфронтации с Китаем меня пригласил к себе секретарь ЦК Ильичев и сказал:
— Свяжись с Булганиным. Он ждет тебя. Суть дела в следующем. Китайское руководство распространяет тезис, что «старая гвардия» не поддерживает антикитайскую позицию Хрущева. На Политбюро решили поручить Булганину, уже отправленному на пенсию, выступить в печати на эту тему и заявить о полной поддержке линии партии. Писать статью поручается тебе. Хрущев об этом знает.
Я сделал вялую попытку уйти от поручения, сказав, что я не китаист, не знаю существа дискуссии, что в ЦК целых два международных отдела. Ильичев выслушал меня и сказал: «иди и пиши». Пошел. В голове ни единой путной мысли. Советоваться ни с кем не велено. Позвонил Булганину. Договорились встретиться на следующий день. Тем временем заставил себя сесть за статью, начал комбинировать разного рода штампы, опираясь на газетные статьи.
Наутро поехал к Булганину. Около подъезда ходят люди, все, как один, молодые и в белых рубашках. Дело было летом. Дверь открыл сам Булганин, пригласил в свою маленькую двухкомнатную квартиру. Был любезен, в хорошем настроении, видимо, от оказанного Политбюро доверия. Стал говорить о себе, в частности рассказал о деталях ареста, а потом и расстрела Берии, о генералах Москаленко, Батицком. Жукова не упомянул. Вспомнил и одну деталь. Когда наступила минута расстрела и Берия понял это, он в ужасе закричал: «Вы не можете этого сделать, не можете!»
Булганин рассказывал о расстреле Берии взволнованно, как о героическом эпизоде. Понятно, что я развесил уши, все это я слышал впервые. Потом пили кофе, он предложил коньячку. И только после этого перешли к делу. Поговорили. Николай Александрович возмущался поведением китайцев, но без фактов. Я понял, что он абсолютно ничего об этом не знает. Показал проект статьи. Мои беспомощные восклицания ему очень понравились. Он нахваливал их, полагая, видимо, что они уже утверждены в ЦК. Долго не хотел отпускать меня, говорил, говорил, всем своим поведением демонстрируя свою усталость от одиночества. Содержание статьи его мало интересовало. Договорились встретиться через два дня. Я доложил о встрече Ильичеву, упомянул о мальчиках у подъезда. Он позвонил в КГБ и сказал, что Яковлев выполняет поручение Политбюро ЦК.
Тем же вечером переписал статью заново, утром показал Ильичеву. Тот поворчал, а он любил это делать («Дерьмо, — говаривал он, — но еще не застыло»), сделал несколько замечаний. Я еще поработал, снова показал. Затем поехал к Булганину. Тот снова говорил, говорил… Вскользь, на всякий случай, упомянул о своем уважении к Хрущеву, об их давней дружбе. Статью подписал не читая.
Мне стало жаль этого одинокого человека, которого ветер случайностей вынес на верхнюю площадку власти, а затем брякнул о землю. Серенький человечек, оставленный всеми бывшими «друзьями» коротать свое одиночество. Его выбросили на свалку, словно потрепанный ботинок, как и он туда же выбрасывал других.
Статью на Политбюро одобрили, но не напечатали. Решили, что использовать «бывших» в борьбе с китайским руководством — значит показать слабость данного руководства. «Не будем обращаться к старой рухляди. Своего авторитета хватит», — сказал Хрущев.
Третья встреча — тоже случайная. С Молотовым. Это было весной 1973 года. Меня уже освободили от работы в ЦК. Перед тем как поехать в Канаду, мы с женой решили отдохнуть. В санатории «Барвиха» я встретил Сергея Михалкова. Отличный рассказчик, много знает. Михалков с юмором рассказывал о своих многочисленных встречах с руководителями партии и правительства, особенно в то время, когда они с
Регистаном сочиняли гимн. Мы часто гуляли по парку, однажды направились в сторону поселка Жуковка. Вдруг Михалков остановил меня и сказал:
— Смотри, Молотов идет!
Навстречу шел невысокого роста человек, чуть сгорбившись, с палочкой. Они оба обрадовались встрече, долго трясли друг другу руки. Обменялись обычными фразами о здоровье. Затем Молотов сказал:
— Представьте мне вашего спутника.
Поздоровались. Неожиданно Молотов спросил меня:
— Это вы опубликовали статью в «Литературной газете»?
— Я, Вячеслав Михайлович. — Он имел в виду статью «Против антиисторизма», которую ЦК осудил, а меня направил на работу в Канаду.
— Прекрасная статья, верная, нужная. Я тоже замечаю тенденции к шовинизму, национализму и антисемитизму. Опасное дело. Владимир Ильич часто предупреждал нас об этом.
Он еще что-то говорил в том же духе. Затем Молотов и Михалков ударились в воспоминания. Я стоял и слушал. Так я «удостоился» похвалы человека, который долгое время был правой рукой Сталина, активным и убежденным его помощником по злодеяниям, лично, своей властью отправившим на тот свет тысячи людей.
И еще об одном партийном вожде стоит, пожалуй, рассказать. Кому-то из постоянных «сидельцев» на дачах, где писались разные документы, пришла в голову мысль приглашать на ужин интересных людей. Побывали у нас писатели, художники, кинорежиссеры. Рискнули пригласить Микояна — он был уже в отставке. Анастас Иванович охотно принял приглашение. Рассказывал о Сталине, его врожденной подозрительности, недоверчивости. Говорил о растерянности Сталина в начале войны. Рассказал и о самоубийстве жены Сталина Аллилуевой. По его словам, он был свидетелем ссоры этой четы.
Микоян произвел на меня впечатление рассудительного человека. И снова возникал один и тот же вопрос: как он мог участвовать в той кровавой вакханалии, безжалостно отправлял на смерть невинных людей. Впрочем, он как-то сам сказал о себе и своих сподвижниках: «Все мы были мерзавцами». На подобное признание способен был еще только Хрущев.
С более поздними «вождями», послехрущевскими, я встречался на регулярной основе, но это уже не так интересно.