После этого стакана Витька — должно быть, отвык, два месяца все-таки не принимал — почувствовал, как мягкая рука зашевелилась у него в голове за глазами, что-то сжимая и разжимая. Комната заколебалась и ее заволокло дымом, наверное, от папиросы, которую закурил Леха. Витька поспешил заесть хлебом с горбушей и тоже закурил, глубоко затянулся и выпустил водочный дух пополам с дымом.
— Все ползаешь, — сказал Колям Одноногому. — Давненько я тебя, черта, не видел.
— А как же, а как же, — покивал Одноногий, пустил дым и шмыгнул бордовым носом. — Ползаю, че мне сделается. Влачу паскудную жизнишку…
— Да-а, расползается наша компашка, — протянул с сожалением Леха. — Витька вон, женатик наш, носа не кажет. Семья заела, — добавил он со злостью.
— Жена не пущает, — покивал Одноногий.
— Я Томке обещал, что завязываю с этим, — Витька кивнул на торчащие посреди стола две бутылки — пустого «Распутина» Леха убрал себе под стул. — Обещал, парни, вы уж того… не будьте в обиде…
— А седни? — не преминул подколоть Одноногий.
— Сегодня — святое дело, — хмыкнул Витька. — Праздник есть праздник. Сегодня нашему дорогому Леониду батьковичу исполнилось… Сколько тебе, Леха, стукнуло-то?
— Тридцать четыре уже. — Леха почесал под майкой волосатую грудь.
— Ну вот. Сегодня ж оно понятно. — Витька сунул погасший окурок в пустую консервную банку. — Давайте и выпьем за эти тридцать четыре…
— За тридцать четыре надобно тридцать четыре раза и выпить, — хохотнул, точно продребезжал жестянкой по камням, Одноногий.
— Денег не хватит, — сказал Витька.
— Деньги — как тараканы, — философски заметил Леха, наливая на этот раз «Столичной». — Сегодня нет, а завтра слышь — шебуршат.
— Кабы тараканы, — протянул Витька, — так и работать не надо. Тараканы, небось, сами собой заводятся.
— Так же и деньги, — сказал Леха, глядя в упор на него. Он был серьезен и почти трезв. — Голову надо иметь, Витюха, а не подставку для кепки, тогда и деньги будут.
— Можно подумать, у тебя они есть, — пробурчал Витька.
Деньги были его больным местом. Сколько он помнил себя, вокруг всегда шли разговоры о деньгах, вернее, о том, что их нет. Сперва об этом постоянно говорили и постоянно ругались из-за этого мать с отцом, тогда еще живым и крепко пьющим. Потом об этом вздыхала мать, оставшись одна с бабкой и восьмилетним пацаном на руках, и вздыхала ровно шесть лет до самой смерти. Эстафету разговоров перехватила Тамара примерно через год после того, как стала его женой, когда Витька по примеру папаши, а может, и не думая о нем, стал «закладывать» в своей компашке, и его сначала вежливо, а потом уж и нет, начали просить то с одной работы, то с другой. В компашке тоже водились такие разговоры, особенно когда не хватало на бутылку. Одно время даже что-то вроде игры у них появилось — мечтать, что бы сделали, если б нашли миллион, но дальше «бросил бы работать и поил бы вас, черти, до посинения» дело не пошло, и игра заглохла. К тому же, миллион за последние годы быстро стал суммой смешной и незначительной, а попробуй смени его на миллиард — не прозвучит.
Витька хотел еще что-то добавить, но тут подоспел третий стаканчик. После мягкого «Распутина» родная «Столичка» наждаком деранула горло. Вещи в комнате стали уже не расплываться, а меняться местами, и расползались вдоль стенок, как тараканы. Витька старательно закусил хлебом, но это мало помогло. Совсем отвык, с непонятной жалостью пронеслась мысль.
Одноногий после третьего приема как-то сразу сломался и стукнул пустым стаканом по столу.
— Вы только послухайте, — невнятно и громко заговорил он, заплетаясь языком и, как всегда, перебрав, претендуя то на пророчества, то на жалость к себе. — Вот я инвалид первый группы. Инвалид! — Он поднял к невысокому потолку корявый грязный палец с обгрызенным ногтем. — А что я имею за свою калеченность? Во!.. — Он сложил пальцы фигой и долго тряс этой фигой в воздухе, потом повернул ее к себе, осмотрел, точно диковину. — Так же и все вы. Все! — заорал он, взмахнул кулаком и, конечно, задел костыли, которые загремели на пол.
Колям, молчаливый и совершенно, казалось, не захмелевший, полез под стол поднимать их, а Одноногий продолжал грозно-плаксивым голосом, и было ясно, что сейчас он испытывает неимоверную жалость к себе, к своей загубленной жизни.
— Вот ты, к примеру, — ткнул он в сторону Витьки. — Жинка, дети, ах, жись какая, обещания там всякие даешь… А лишись ты, к примеру, как я, ходули, долго ты будешь нужен жинке своей? А? Я вот, по-твоему, долго ей был нужен? Ровно стоко, пока узнавала у врачей, не пришьют ли мне запасную. А как поняла, что ее не приштопать, так — фьюить! — Он протяжно свистнул. — А детки? Трое у меня, две девки, один пацан. И где они? Взрослые теперь, небось, давно «новыми русскими» стали. Очень им нужен батька-калека, коммер… ссантам? Они, почитай, уже лет десять меня не видели, забыли, верно, что отец-то их жив… Вот так-то… А вы-ы… люди-и-и… — Одноногий завыл и со стуком упал головой на стол. Сначала он громко всхлипывал, потом стал беззвучно рыдать, только плечи вздрагивали, словно отгоняли надоевшую муху.
— Готов, — ухмыляясь, сказал Леха, как отрезал.
Витька привык к Одноногому, не обижался, да и не жалел его. Он вспомнил, что Одноногий стал калекой через пьянку. Задолго еще до всякой перестройки был раз пьян в стельку и упал с платформы товарняка, да и попала нога под колесо. Пусть спасибо скажет, что не голова. Как он без головы-то пил бы сейчас?
Подумав об этом, Витька захихикал и хихикал долго, все не мог успокоиться.
Потом комната завертелась вокруг стола и тошнота подкатила к горлу. Витька затряс головой, чтобы прекратить это кружение и разогнать голубой дым, застлавший глаза. Постепенно комната остановилась, но стала почему-то мрачной и сумеречной, словно был уже глубокий вечер и солнце давно скрылось. Перед ним был наполненный стакан. Когда Леха успел, Витька не видел. Сам Леха уже держал свой стакан и подмигивал Витьке. И Колям тоже держал, уставившись в прозрачную жидкость, словно надеялся на дне ее найти нечто необыкновенное.
— За меня, Витек, — негромко сказал Леха и опрокинул стакан в широко, как ворота, распахнувшуюся пасть.
После этого четвертого Витька почувствовал, что больше не может и не должен, если хочет прийти домой на своих двоих. Одноногий лежал мордой на столе и громко храпел, его длинные волосы накрывали рассыпанную по клеенке кильку.
— Ну ладно, мужики, — с трудом ворочая языком, проговорил Витька. — Мне пора… Извини уж, Леха… Сам понимаешь — жена… пацаны со школы…
Он ожидал уговоров, упреков, но ничего такого не началось. Колям сумрачно и вроде бы понимающе мотнул бородой. Леха вдруг подмигнул и, показывая в улыбке плоские белые зубы, сказал:
— Один момент, Витюнчик, разговор есть. — Он кивнул кудлатой головой на закрытую дверь спальни, встал и твердо, не шатаясь, устремился к ней. Витька тоже поднялся, почувствовал, как пол елозит под ногами, и ухватился за крышку стола, чтобы ненароком не загреметь. Не отпуская стол, осмелился сделать шаг на непослушных ногах и, конечно же, свалил костыли Одноногого.
— Ничего. Я подниму, — сказал Колям, успокаивающе махнув ему рукой.
— Костыли… ч-черти… — прохрипел во сне, не поднимая головы, Одноногий.
После первого шага дело пошло на лад, и Витька отцепился от стола. В спальне он плюхнулся на кровать и повалился на спину. Потом, побарахтавшись, сел.
Леха плотно закрыл дверь. Слегка переваливаясь, как моряк, подошел к прикроватной тумбочке.
— Дельце есть одно, старик. Можешь мне удружить? — Он достал из тумбочки тугой газетный сверток и протянул его Витьке. Витька зачем-то понюхал его, от свертка пахло бумагой и пылью. — Подержать надо. Наверное, с недельку. Я скажу, когда отдать.
— Что… там? — запинаясь, произнес Витька, недоуменно щупая тугую газету.
Леха широко осклабился.
— Деньжата. Те самые, что как тараканы… — Он негромко хохотнул. — Два лимончика тут, — сказал он почти ласково. — Два маленьких сочных лимончика. Видишь, как я тебе доверяю. Ну, лады?
— Где… взял? — Витька языком словно булыжники ворочал.
— Там нет, — отрезал Леха. — От сырости развелись. Сыро у меня в хате. — Леха выжидательно уставился на него.
— Ладно. Мне что — жалко? — Витька, два раза промахнувшись, сунул сверток в карман брюк и с трудом выбрался из мягкого матраса. — Ну, бывай. Попылю… А то Томка панику разведет.
В комнате Одноногий по-прежнему спал мордой в кильке. Колям, неторопливо потягивая из стакана вино, молча кивнул на прощание. Витька с трудом попал в рукава куртки, переложил сверток во внутренний карман.
— Возьми на дорожку, — Леха сунул ему в боковой карман непочатую бутылку «Столичной».
На улице солнце ударило Витьке в глаза. Прохладный воздух, сменивший затхлую прокуренность Лехиной хаты, на секунду заставил его задохнуться. Подержавшись за калитку и немного придя в себя, Витька вышел на улицу…
3
Тамара, как, наверное, все женщины, не сидела спокойно за столом, поминутно вскакивала, выключала закипевший, шипящий чайник, кормила мальчишек, а потом выгоняла их из-за стола — Димку готовить уроки, а Валерку убирать в комнате игрушки, подливала бабке Мане чай и в перерывах между бесконечной суетой успевала поесть и чокаться с мужем рюмками.
После третьей рюмки Витьку окончательно развезло. Кухня, правда, уже не вертелась, но глаза стали совершенно неуправляемыми и временами глядели в двух направлениях сразу.
На другом конце стола что-то скрипела бабка Маня, не очень разборчивое и наверняка неинтересное. Ей, как всегда, налили на самое донышко, но она и это не выпила, только попробовала самую капельку. Выгодная бабка! Экономная! То и дело она давилась картошкой, надсадно кашляла, и сидевшая рядом Тамара осторожно хлопала ее по костлявой спине. В тарелке перед Витькой застыла картошка, и капли масла на ней превратились в желтые бусинки.