— А ты слухай, — обиделся Одноногий. — Я его в упор раньше не видел, кореша этого… Кандалыбаю я, значить, к киоску у рынка. Ранехонько этак, часиков в восемь. Во рту пожар, в животе — пожар, но чую я, что зря — с утра же ни одна паскуда не подаст. Чапаю в таком настроении мимо магазина твоего бывшего… — Он подмигнул Витьке, хохотнул. — Гляжу — у магазина мается мужичонка лет за сорок. Прилично одетый, в шляпе, антеллигентный такой. Мается он, значить, и по глазам видно, похмелиться ему — позарез. Я сразу смекнул, что к чему. Подковылял, значить, и гаркнул ему в самое ухо. Друже, ору, однокашник, сто лет тебя не видывал!.. Смотрит он на меня, смотрит — не признает. Но ему же неудобно сказать, что запамятовал. А я свою бодягу гну: как поживаешь да где работаешь, да не женился ли… Ну, тут он тихонько так, вежливо и отвечает: «Извините, говорит, не припоминаю я вас». Я, конечно, сразу рожу обиженную: «Да, кричу, конечно, изменился я шибко. Как, кричу, на трудовом посту костыль отломали, так многие, кричу, узнавать меня прекратили!» Тут ему еще неудобнее стало, и он тихонько, неуверенно: «Васька, ты, говорит, что ли?» Ага, говорю, вспомнил, чертяка… Ну, и пошло у нас, поехало, встреча друзей, объятия. Я ему про киоск — дескать, чего ты здесь торчишь, когда еще откроют, а тут ниже — день и ночь с распростертыми объятиями. Так выпьем, друже, за встречу… Ну, куда он денется? Сразу за киоском и раздавили красенькую… Вот оно как, а ты говоришь, собаки!..
— Ловко! — хмыкнул в черную бороду Колям. — По такому случаю и выпить не грех.
Леха уже налил в стаканы и говорит:
— За то, чтоб кореша не переводились такие, какие выручают нас рано поутру.
Хорошо пошла белая за корешей. У Витьки перестало гудеть в голове, зато перед глазами все расплылось, порозовело и замутилось. Рядом бубнил Одноногий, и дождь за окном журчал весело и игриво, барабанил по крыше, точно ударник наяривал соло.
После второй Одноногого развезло. Он плакал, слезы бежали по щекам, как дождь по стеклам, застревали в черной щетине. Он стучал кулаком по столу, так что подпрыгивали стаканы, кричал:
— Люди-и… Я ж инвалид третьей группы… Сволочи!.. И ругал бог знает кого черными словами.
Потом с грохотом уронил костыли, потянулся за ними и сам еще громче грохнулся об пол, повозился, сопя, возле ножки стола, и переливисто захрапел.
Колям глядел в окно, за которым не было видно ни черта, кроме обвисших кустов с проклюнувшимися листочками и мокрого покосившегося забора.
Леха со скрипом передвинул табуретку, подсел к Витьке, обхватил его за плечи толстой ручищей. Был он горячий и твердый, и Витька почему-то вспомнил, что после школы Леха занялся боксом, выступал на районных соревнованиях и кого-то там побеждал, пока не выкинули его из секции за пьянку.
— Слушай, Витюня, — жарко дышал на него Леха. — Что ты Томке своей сегодня принесешь? У тебя же получка, а?
— Не трави ты душу, — отбивался Витька от него, горячего, мохнатого, прилипчивого. — Все равно не займешь…
— Не займу, а заработать дам, — не унимался Леха. Заработать, понял, пьяная твоя морда?
— Мне сегодня деньги нужны, сегодня, — втолковывал ему Витька, стуча грязным пальцем по столу для убедительности. А ты — заработать!..
— Ладно, выпьем для ясности, может, соображать начнешь…
Забулькала водка. Леха налил в три стакана и, пока наливал, виляла хвостом синяя русалка на его правом выпуклом бицепсе. Колям встрепенулся, пододвинулся к столу и протянул руку за стаканом.
— Чтобы хрустики в кармане шуршали, — подмигнул Леха и разом вылил водку в широко открытый рот.
Выпив, Витька передернулся, простонал: «Как ее пьют, проклятую…», слепо зашарил по столу, схватил ломаный кусок хлеба и долго, с хлюпаньем, нюхал.
Черными волосатыми пальцами Колям копался в хлебе, крошил, мял, разбрасывая по клеенке крошки, катал шарики и, не глядя, бросал их в дыру в черной густой бороде. Выпуклые цыганские глаза то и дело поглядывали на Витьку, который, даваясь, жевал хлеб, хрипло вздыхал, откашливался.
— Да что уговаривать, — сказал вдруг Колям. — Не нужны человеку деньги — и не надо.
— Нужны, нужны, только сегодня нужны. Мне отдавать жене, — стонал Витька с набитым ртом, и то ли от водки, то ли от жалости к себе на глаза навернулись слезы и комната мокро расплылась, а Леха опять стискивал плечи, дышал перегаром в щеку.
— Про сегодня и речь, старичок. Получишь сегодня, а работенка завтра… Ведь завтра, Колям?
— Завтра, — кивал Колям, и снова его пальцы беспокойно, как тараканы, суетились в хлебе.
— Сво-олочи-и… — застонал на полу Одноногий, заворочался, но не проснулся. — Убили-и…
— Вот, вот они. — Леха достал из кармана смятые деньги, бросил на стол. — Двести тыщенок. Аванс, так сказать…
Витька смотрел на деньги, и в глазах постепенно яснело. Он чувствовал себя, как приговоренный к казни, которому вдруг, уже перед виселицей, говорят о помиловании. Одна красненькая — пять тысяч — угодила в лужу пролитой водки и лежала, не намокая. На грязной, жирной бумажке искрились мелкие капельки.
— Ну, берешь? — дышал в щеку Леха.
— Витька комкал деньги в потных руках, долго заталкивал в брючный карман, приминал там, чтобы не выпали.
— Что делать-то? Что? — Внезапное беспокойство охватило его, хотелось куда-то бежать, что-то хватать.
— Завтра, завтра, — вовсе не пьяным голосом сказал Леха. — Делов немного — помочь человеку в машину залезть да дверцы закрыть. Ну, там по мелочам еще… — Он неожиданно громко захохотал, запрокинув голову, открывая мощную багровую шею.
Хохот совершенно успокоил Витьку, и тут ему страшно захотелось спать.
— Какому человеку? — безразлично пробормотал он, лишь бы что-то сказать.
— Завтра увидишь, старик. — Леха снял с его плеча тяжелую руку, И Витька, ударившись лбом о твердый стол и проваливаясь в бешено крутящуюся воронку, услышал где-то далеко голос Коляма: «И ты думаешь, он надежен?»
Витька хотел удивиться и что-то ответить, но не успел…
9
После вчерашнего дождя все выглядело чисто вымытым. Небо как на картинке — яркое, синее. На горизонте курчавились облачка. Парили высыхающие на асфальте лужи. Потом асфальт кончился, и «рафик» запрыгал на выбоинах. Витька больно ударился затылком о стенку, рядом выругался Леха, подскакивая при каждом броске, цепляясь руками за низенькую перегородочку, отделявшую их от шофера. На нем была такая же, как у Витьки, кожаная куртка, только не черная, а светло-коричневая, покрытая сеткой трещинок.
Колям гнал вовсю, то и дело поднимая руку с засученным рукавом синей рубахи, поглядывал на часы, блестевшие среди черной шерсти.
— Дело несложное, — говорил, мотаясь, Леха. Беспроигрышная лотерея. — «Рафик» подпрыгнул, как дикая коза, и он выругался. — Ты что, потише не можешь? — крикнул Коляму. — Летишь, как на пожар!
Колям слегка отпустил педаль, и трясти стало меньше. Ехали по новому микрорайону, где Витька никогда не бывал. Мимо тянулись безликие серые коробки многоэтажек, расставленные скучными рядами. Микрорайон строился, и многие еще слепо глядели пустыми оконными рамами. Между ними высились глиняные горы, прорезаемые широкими канавами, забросанными битым кирпичом, торчали железные штыри, скрюченные остатки арматуры, валялись рыжие от ржавчины трубы.
— Тут, старик, дельце такое, — продолжал Леха, сунув в рот папиросу. — Он долго не мог попасть в нее огнем, чиркал спички, которые задувало из открытого окошка. — Есть, понимаешь, гуси, у которых деньжат — лопатой греби. И снимают с книжки по-крупному. Дачку там вторую купить или иномарку заместо «Жигулей»… А у тебя жене отдать нечего, детишкам на молочишко не хватает. На пузырь частенько не наскребешь. Справедливо, я тебе говорю, а?
— Угу, — невпопад хмыкнул Витька, смутно воспринимая, да и не прилагая никаких усилий к тому, смысл Лехиных слов мешал шум мотора и привычный звон в голове.
— Вот мы справедливость и восстанавливаем, перекрикивал гудение Леха. — Распределение деньжат должно быть честным, верно?
— Угу, — соглашался Витька, ерзая на твердом сидении, чтобы не свалиться.
— Ты теперь в деле. В кусты теперь, старичок, поздно. Да и риску никакого. Действуем, значит, там: Колям за рулем, Нинка брякнула, что сегодня один хмырь будет в сбербанке десять лимонов брать. Даже час сообщил ей, паскуда. Нинка, она расколоть клиента умеет. А к чему ему столько, а?
— Угу, — буркнул Витька и опять ударился затылком.
— Одноногий тоже поработал. Спец! Художник! Вот, — Леха выхватил из кармана куртки и сунул Витьке узкую книжечку в красном переплете. — Налоговая полиция… — Леха расхохотался, «рафик» мотнуло, книжечка щелкнула Витьку по носу.
— Вот тебе и всех дел — помочь залезть человеку в машину. Ну, там пособить, если брыкаться начнет, — закончил Леха.
«Рафик» затормозил у высокой глиняной кучи. Колям с шумом выдохнул воздух, закурил. Витька тоже закурил и тут же закашлялся. Язык был шершавый и заполнял весь рот, а похмелиться Леха не дал. «Сделаем дельце — хоть купайся в ней».
Впереди, через дом, поблескивала на солнце новенькая застекленная вывеска «Сбербанк».
— Скоро появится, — поглядел на часы Леха.
— А если на своих колесах прикатит? — процедил сквозь зубы Колям.
— Тогда его счастье… Но не должон. У него «блуберд», пожалеет такую бить по здешним ямам. Да и живет рядом.
Упало молчание. «Рафик» наполнился дымом, лениво вытягивавшимся в раскрытые окна. Витька, не отрываясь, смотрел на двери «Сбербанка».
Время тянулось, как жевательная резинка. Проходили мимо люди. Было жарко и душно, потому что курили теперь без перерыва, и на третьей папиросе у Витька дым стал колом в горле. Кашлял долго, с надрывом, стучал кулаком по сидению, тряс головой.
— Ну, скоро он?.. Ну, где он там пропал, гад? бормотал впереди сквозь зубы Колям, то поворачиваясь к ним, то уставившись в стекло.
— А Нинка не наколола? — Леха сплюнул в открытое окно, лицо его было спокойным, только каким-то окаменевшим и строгим.