– А астронавт?
– Потому что я астронавт. Что тоже правда.
– Ах, да. Путешествие к краю Вселенной.
Оксана сказала это просто, без насмешки или неудовольствия, и снова замолчала, то ли обдумывая вопрос, то ли сдерживаясь, чтобы его не задать. Я сидел и гадал, что еще мог сделать не так.
– Слушайте, – сказала наконец Оксана. – У вас же есть лоджия?
– Да, – ответил я в замешательстве.
– А можно я там покурю?
– Ну конечно!
Мы оба вздохнули с видимым облегчением.
Лоджия у меня, по здешней традиции, застекленная, и согласно той же традиции, представляет нечто среднее между кладовой и временной передержкой для домашнего хлама в его пути до помойки. Впрочем, я же счастливый обладатель дачи, а значит, у хромой гладильной доски, стопок пыльных журналов, разобранной раскладушки, мятого колеса от давно проданного автомобиля, сломанных удочек и коллекции жестянок с остатками краски будет еще одна, конечная остановка на их бренном пути: в дальнем углу садового участка, поросшего крапивой и лопухом, из которых торчат рыжие от ржавчины неопознаваемые железяки и покрытые паутиной и плесенью доски; там хлам найдёт свой последний приют, пока через несколько лет наследникам не вздумается наконец избавить природу от гнета обломков ушедшего быта.
Рамы были открыты; мы кое-как встали рядом на небольшом пятачке покрытого черной уличной пылью линолеума; я подал Оксане пустую жестянку с остатками паутины и прикрыл дверь, чтобы не тянуло в квартиру. Она вытащила из пачки тонкую сигарету, щелкнула зажигалкой и с наслаждением глубоко затянулась, жмурясь от солнца и дыма.
– Простите, привычка ужасная, знаю, но никак не избавлюсь, – сказала она. – Вообще, я бросила. Вернее, на работе сказала всем, что бросила, и Олегу с Егором, чтобы себя мотивировать как-то. В итоге на работе курить не могу, дома тоже, в машине нельзя – запах, вот, постоянно где-то ищу возможность, урывками.
Я улыбнулся, пробормотав что-то в том смысле, что ничего, понимаю, бывает – ну, что в таких случаях обычно бормочут. Оксана еще раз затянулась, прищурилась и спросила:
– А что это за фокус с иностранными языками?
Я пожал плечами.
– Это не фокус. Егор же вам рассказал про мультилингвов?
– Je pense que vous ne faites que barbouiller le cerveau du garçon, – заметила она.
– Je pense que le garçon est assez intelligent pour ne pas se laisser barbouiller le cerveau, – парировал я.
Оксана хмыкнула, докурила, затушила сигарету в жестянке и распрощалась.
Неделю с лишком мы не общались.
Я действительно создал канал в Телеграм и назвал его «Кухонный астронавт», честно указав в описании: «лидер-пилот исследовательского звездолета класса А-бис «Эволюция», участник первой в истории экспедиции к краю Вселенной».
Как часто бывает, едва я захотел там что-нибудь опубликовать, и все мысли, так охотно и складно сходящие с языка, стали неповоротливы, ленивы и нелюдимы, стоило только попытаться сложить из них текст. Тем не менее, я поднапрягся и написал:
1. Культ войны и насилия.
Патриархально-военная культура не может поддерживать мир; если вдруг не останется внешних врагов, она тут же начнет поиск внутренних. Она не существует без образа врага, а значит, не существует без ненависти. Социальную стабильность традиционная культура обеспечивает только через парадигму «осажденной крепости» или миф о некоем экзистенциальном антагонисте, борьба с которым является целью существования.
Насилие как мерило истины: кто сильнее – тот и прав; отсюда рудиментарное стремление доказывать кулаками неправоту собеседника. Способность набить морду есть критерий и ума, и достоинства, и ценности личности. В ответ на любые аргументы противников традиционная культура предлагает террор, ибо вести дискуссию не в состоянии. Историческое величие государства или народа измеряется степенью ужаса, который они наводили на врагов, обширностью завоеваний и масштабностью военных побед.
Некоторые считают такое положение дел нормой. Им приятно думать, что драка за нож в грязи – единственно возможная форма существования человечества, и только окончательная победа условных «наших» может изменить дело. Гордость принадлежности к этим «нашим» компенсирует острое чувство социальной и интеллектуальной ущербности.
Егор пришел через день, был немного смущен и вместо вафельных трубочек принес какое-то безглютеновое веганское печенье. Я сдержал свое иносказательное обещание и более не высказывался ни о природе власти, ни о застарелой болезни войны, ни об архаической военной культуре, которая здесь и в двадцатых годах двадцать первого века определяет глобальные политические инициативы ровно так же, как это было и тысячу, и пятьсот, и сто лет назад. Никак не могу привыкнуть к этому, Нина; все равно, как если бы тут сегодня, после вполне цивильного совещания в переговорной с панорамными окнами, руководителей направлений с низким показателем по KPI сварили бы в кипящем масле на корпоративной парковке, прямо в часах и костюмах. Или почившего главу корпорации сожгли бы вместе с его стометровой яхтой, нагрузив ее всеми бывшими женами и нынешними содержанками, о чем со смесью напускной скорби и нескрываемого восхищения написали бы светские блогеры. Хотя не знаю, может, и такое тут практикуется, не удивлюсь.
Егор тоже к опасным темам не возвращался: наверное, Оксана и с ним провела беседу про материал для статьи. Он только спросил однажды:
– Дед, а когда разошлись наши пути?
– В августе 1945 года, – ответил я. – У нас не было атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.
Это была самая ранняя точка расхождения до того синхронных исторических процессов, которую мне удалось обнаружить. Я не уверен, не происходило ли до этого менее заметных, но не менее важных событий, скрытых от взгляда поверхностного наблюдателя покровом времен, и не умею объяснить логику взаимосвязи фактов с точки зрения истории. Но мне видится в этом некая нравственная закономерность; совершенный практически уже по завершении чудовищной мировой войны, унесшей почти сто миллионов человеческих жизней, после капитуляции германского фашизма, в отношении не представлявшей серьезной военной угрозы страны, акт варварского уничтожения сотен тысяч жителей мирных городов так и не получил однозначной моральной оценки от мирового сообщества. Все осудили бесчеловечные преступления проигравшего в войне фашистского режима; не менее бесчеловечное преступление победителей осталось лишь политическим фактом, иногда – предметом дискуссий, чаще – фигурой равнодушного, а то и одобрительного умолчания, о котором если кто-то и вспоминал с порицанием, то исключительно исходя из требований текущего дипломатического момента.
В общем, мы с Егором продолжили наши посиделки за рассказами и разговорами, а дней через десять я вдруг получил сообщение от Оксаны.
«Здравствуйте! Вышло моё интервью. Думаю, вам откликнется».
И ссылка на одно уважаемое бизнес-издание.
Из текста я узнал, во-первых, что Оксана входит в сотню лучших HR-директоров страны – что бы это ни значило и кто бы ни раздавал такие титулы; а во-вторых, что в социальной культуре она разбирается никак не хуже меня. Интервью было посвящено трансформации ролей корпорации и сотрудника в стремительно меняющейся реальности, и Оксана в нем говорила дело:
«В течение 10 000 лет, с момента аграрной революции, главным ресурсом и средством производства была земля. Больше земли – больше еды, строительных материалов, ископаемых, и больше людей, которых можно рекрутировать в строевую пехоту. На твоем клочке живет тысяча человек, а на моей земле – сто тысяч, я дам каждому дубину и тебе конец. В последние триста лет силу, первенство и успех определяли машины, то есть индустриальное производство. Больше заводов, современнее оборудование – значит, больше машин, которые могут производить материальные ценности, но главное – воевать. Да, на моем клочке земли живет тысяча человек, а у тебя – сто тысяч, но у меня двести танков – и тебе конец. Я заберу у тебя твою землю и выкопаю из нее нефть для моих машин. А твоих людей сожгу в топках за ненадобностью. На протяжении всей человеческой истории люди были придатком к изменяющимся средствам производства, но не самостоятельной ценностью. Сегодня все изменилось, и успех обеспечивают не столько высокие технологии, сколько люди, которые их производят. Человек сам стал самостоятельной производственной единицей, обладающей, как следствие, высокой свободой трудового выбора и поведения. Раньше потеря работы означала бедствие, нищету, голод семьи, потерю статуса в попытках устроиться уборщиком или курьером и лишение жилья за просроченную ипотеку. Диктатура работодателя была практически феодальной. Сегодня, если вы способны производить ценность, то не можете потерять работу. Вы и есть своя собственная работа. И только от Вас зависит, насколько она будет успешной».
Там еще было много про рекрутинг, и мотивацию, и про то, что раньше корпорация для людей была в основном только кормушкой, а сейчас все больше становится генератором идей и источником смыслов. Особенно ярким и точным, на мой взгляд, получился финал:
«Конкуренция за человека как основную производственную ценность привела к значительным изменениям в организационной культуре компаний. Древняя бюрократия, директивное управление, железобетонная иерархичность, чинопочитание и менеджмент в стиле «я начальник – ты дурак» не просто устарели – они губят бизнес, потому что отторгаются людьми, осознающими свою востребованность и ценность. Адепты культуры насилия и контроля рискуют остаться – уже остаются! – с такими сотрудниками, которым некуда податься, которые никому не нужны, а потому согласны вытерпеть все ради оклада».
Я дочитал статью до конца и напечатал в ответном сообщении: