«8. Власть всегда была связана с сексуальным насилием, это ее обязательный атрибут. Насилие над женщинами в захваченных городах в культуре военных элит; право первой ночи и произвольного выбора для элит политических; демонстрация сексуальной власти над подчиненными и готовности распространить ее на всех встречных и поперечных. Эта характерная черта, как и многие, имеет истоком древнейшие традиции аграрной культуры, когда половая потенция лидера являлась индикатором его состоятельности и была непосредственно связана с урожаем: так, например, в артуровском эпосе раненый копьем в интимное место король стал причиной множества неурожайных лет для своей страны.
Привычная для офисных клерков метафора наказания за ошибки в корпоративной среде также связана с сексуальным насилием. Впрочем, готовность вынести регулярное изнасилование, как правило, вознаграждается: сигаретами, тушенкой, квартирой в центре Москвы, внеочередным званием или билетами на хоккей в VIP-ложу. В этом случае насилие является извращенной формой любви: не зря политические диктаторы зачастую воспринимают свою страну как возлюбленную красавицу, которую не отдают, отказов от которой не принимают и насилуют исключительно единолично».
– Наш Рэмбо, когда еще не нарвался, спрашивал у меня, замужем я или нет, – смеялась Оксана. – Я за столом сидела, а он нагнулся так, поближе, и поинтересовался, едва ли не интимным шепотом, при этом чуть своим одеколоном не задушил – знаете, есть манера такая, выливать на себя сразу по полфлакона. Брр! Интересно, что бы он сделал, если бы я сказала, что нет, не замужем, и вообще, не прочь?
– Перепугался бы, – предположил я. – Или был бы как минимум всерьез озадачен. Это же просто ритуальные танцы, а не реальное намерение чего-то добиться.
Откуда-то из глубин моей здешней семидесятилетней памяти взялась история про генерала в отставке, вдруг оказавшегося на ночном поезде в одном купе с еще не старой и не лишенной привлекательности женщиной. Ему ничего такого и не хотелось, напротив – хотелось покоя и спать, но необходимость подтверждения собственной мужественности была сильнее и желания, и здравого смысла, и он, собравшись с силами, принялся за стариковские намеки на интимное продолжение поверхностного знакомства. Перспектива успеха при этом пугала больше, чем неудача. Разумеется, последовал ожидаемый отказ. Генерал вздохнул с облегчением, выпил свои 50 грамм, закусив по привычке лимоном, почитал перед сном газетку и уснул сном младенца.
Оксана смеялась.
– Но как с сексуальной агрессией согласуются семейные ценности? Это ведь один из ключевых элементов традиционной культуры?
– Не согласуются никак, если принять, что основа семьи – любовь. Но в патриархально-военной культуре нет места любви, и семья в ее парадигме мыслится, как социальный долг, обязательная общественная нагрузка, которая чем тяжелей, тем почетней, такая же, как служба в армии или соблюдение ритуалов религиозного культа. Навязываемая традиционалистами многодетность тоже имеет истоки в аграрной культуре. Никакой любви к детям в этом нет, один практический смысл: во-первых, чем больше рожать – тем больше выживет; во-вторых, тем больше будет работников в поле и кормильцев в старости, для чего с самого рождения отец-патриарх лупцует сыновей почем зря, чтобы вбить в них на уровне рефлекса безусловное повиновение его воле, а иначе, того и гляди, выгонят за порог, будто собаку. Государство тоже одобряет идею активного размножения – ему нужны налогоплательщики и пехотинцы; пехотинцы – особенно, поэтому бытовая культура активно поддерживает значимость рождения именно сыновей. «Сын родился!» – восклицает ликующий отец, и все его поздравляют; про дочерей так не кричат на всю улицу, и хорошо еще, если не впадают в скорбь: дочь уйдет из дома, не будет вместе с отцом пахать делянку, не пойдет кормить вшей в окопах ради интересов правящих классов, поэтому идеальная семейная формула – «четыре сыночка и лапочка дочка», чтобы и у матери, так уж и быть, тоже появилась помощница и сама мать раньше времени не сыграла бы в гроб. Религия подводит под изнуряющее многолетнее деторождение мировоззренческую основу, указывая на «многочадие» как на путь ко спасению: сиди на земле, паши днем и ночью, рожай как можно больше и воспитывай в послушании – как мало в этом от Богом данной свободы человека, творца и созидателя!
«9. Патриархально-военная культура из любой религии сделает родоплеменной культ, основа которого – бесконечная война против всех, пример для подражания – воинский героизм предков, а основа нравственности – ратная доблесть. Ни одна власть никогда не примет без необходимых купюр религию, у которой в конце шестой заповеди стоит точка. Там обязательно будет выставлена запятая: «Не убий, кроме случаев…» – а дальше список, согласованный с руководством и поддержанный толкователями на окладе. Про любовь к врагам вообще лучше забыть во избежание неприятностей. Никто не ждет Бога, который всех простит и всем принесет благо; ждут бога, который возвеличит нас, а прочих без всякой жалости уничтожит. В этом контексте бог видится типичным патриархальным тираном, склонным к самодурству и чрезмерной жестокости, которому нужно угодить и к которому не обратишься вот так, запросто, словно к другу; нет, нужно ползти на коленях, отмаливать, еще сильнее отмаливать, и еще сильнее, а лучше, как принято в сложных земных иерархиях, найти «заход», и попросить кого-то из начальственных приближенных замолвить словечко.
Именно древние патриоты – традиционалисты распяли Бога, но освободили разбойника: последний, безусловно, куда ближе идейно, чем Тот, кто учит прощению и любви. С такой проповедью Он бы и сейчас не долго проходил на свободе.
В родоплеменной религии нравственные критерии подчиняются исключительно субъективным понятиям «свой и чужой». Это порождает двойную мораль, очевидные противоречия которой не вызывают вопросов, но кажутся совершенно естественными. Оценки действительности носят полярный характер: можно быть или с нами, или против нас, и малейшее сомнение трактуется, как предательство. Милитаризм, свойственный родоплеменным культам, уничтожает любые гуманистические смыслы, возводя вместо храмов устрашающие капища войны и беды; в них входят, попирая захваченные у врагов трофеи, не за преображением и совершенством; тут молятся не о любви, но, отыскав среди множества полубогов подходящего покровителя, просят о смерти врагов и вечной славе воинов своего племени».
…Незаметно минуло лето; август перевалил за вторую половину. Воздух по утрам стал прозрачен и свеж; Егор явился с арбузом. То тут, то там в густой темной зелени краснели точки рябиновых ягод или мелькала ранняя желтизна, предвестье неминуемой осени.
Однажды Оксана, вопреки обыкновению, зашла не днем, а под вечер. Она была молчалива; мы стояли на лоджии и смотрели, как раскаленная медь заходящего солнца, дробясь, отражается в окнах далеких высоток.
– Егор сегодня отправился на ночь к друзьям. А Олег в Москву поехал, – наконец сказала Оксана. – Позвали на интервью.
– Ясно, – отозвался я. – Как он?
– Да, в общем, без изменений. Рассылает резюме. Смотрит «Игру Престолов» на английском. Подумывает заняться коучингом, но все никак не решится.
Она помолчала, глубоко затянулась и сообщила с усмешкой:
– Мой проект не приняли. Сегодня было последнее совещание. Шеф сказал, что мы еще не готовы к тому, чтобы ослабить контроль хотя бы до уровня проектного управления. Проблема в том, что такая готовность сама по себе никогда не настанет: ты либо оставляешь людей в рамках директивной модели, либо даешь им возможность научиться самостоятельно принимать решения: да, косячить при этом, скорее всего, совершать ошибки, но все-таки делать собственные, а не бездумно масштабировать чужие.
– К сожалению, люди в своем большинстве охотно обменивают свободную волю на безопасное послушание, – заметил я. – Не нужно ничего решать, не нужно нести риски за такие решения. Диктатура не существует только лишь потому, что так нравится самому диктатору, но и потому, что его подчиненных вполне устраивает положение дел. Оскорбляют и бьют в морду – зато защищают и кормят; унижают – но за стабильный оклад; в тюрьме – но за каменной стеной. И этого не исправить только начальственным распоряжением: Христос сказал как-то людям, что отныне они Богу не рабы, а друзья, но миновала пара-тройка веков, и публика по привычке принялась подползать к Нему исключительно на коленях. Людей действительно нельзя оставить вдруг без привычного управления, нужен последовательный и очень деликатный процесс селекции и воспитания, который долог и труден. Куда быстрее и проще плюнуть на все и снова начать управлять при помощи угроз и насилия.
– Согласна, – отозвалась Оксана, и добавила, – знаете, вы очень хорошо говорите, как будто бы пишите. Я раньше не замечала. Хотя мы раньше и не общались так много. Сейчас почти никто уже так красиво не говорит.
– Спасибо.
Мне стало неловко, как будто я присвоил что-то чужое, а выдаю за свое. Или наоборот?..
– Что теперь станете делать? Уволитесь?
Оксана покачала головой.
– Ну уж нет. Мой папа сказал как-то, что уходить нужно тогда, когда уже ничего не можешь улучшить на своем месте. А я еще намерена побороться. Если получится провести культурную трансформацию в рамках отдельной и не самой большой корпорации, то, может быть, и наш мир не так уж и безнадежен? Как вы считаете?
– Может, и не безнадежен, – ответил я. – Но почти безнадежно запущен.
Егор как-то спросил у меня, почему у вас нет субквантовых звездолетов. А я ответил ему, что их и быть не может у цивилизации, поглощенной потреблением и войной. Вы могли бы стать нами, если бы вовремя изменились. У нас точкой культурной бифуркации стало окончание Второй мировой войны, когда социально-психологический шок и отторжение фашизма с его ущербным культом войны и традиции привели к резкой общественной трансформации. Мы сделали из самой ужасной войны в истории человечества выводы, а вы из нее нарезали пропагандистских клише, чтобы продолжать в том же духе.