Я помню наш первый субквантовый переход на миллиарды световых лет: это было 15 октября 2021 года, ровно в 20.00 по бортовому времени «Эволюции». Как я уже говорил, существует множество версий того, что происходит, когда звездолет исчезает в одной точке пространства, а потом возникает в другой на расстоянии, которое свет преодолевает за время, равное рождению и гибели народов, цивилизаций и целых звездных систем; один философ – интуитивист предположил даже, что астронавты на борту корабля каждый раз умирают, а потом возрождаются вновь, но другими – концепт слишком сложный и небесспорный, чтобы снискать популярность у звездолетчиков. Есть и множество вариантов субъективных переживаний момента прыжка: чаще всего это похоже на пробуждение от мгновенного сна или выход из глубокой задумчивости; порой случается легкая дезориентация в пространстве, которая быстро проходит; бывают случаи, когда экипаж не фиксирует вообще никаких ощущений настолько, что только благодаря приборам может удостовериться, что переход состоялся. Самым необычайным был эпизод, когда на «Тантре» после субквантового прыжка члены команды обнаружили себя идущими на посты, чтобы выполнить этот прыжок, но такие аномалии случались все-таки крайне редко, хотя сбой часов, причем в разной степени в различных частях корабля, частенько приходилось видеть и мне.
Я помню ощущение рубчатой стартовой рукояти в ладони. Помню, как Лаплас вел отсчет: полста восемь, полста семь, полста шесть…
Последний взгляд на привычный космос, который никогда не был еще так прекрасен, как в эти мгновения: яркие ближние звезды светят неистово белым сквозь оранжево-бурый полупрозрачный покров причудливо извитой туманности; галактики и светила словно расселись во вселенском величественном амфитеатре и смотрят на нас, и наводят бинокли, и если прислушаться, то различим будет шепот…
Тридцать пять, тридцать четыре, тридцать три…
«С Богом», – негромко сказал кто-то в наушниках; кажется, это был голос Айзека.
Тонкие пальцы Эшли лежат на кнопках контроллеров; она кажется спокойной, но я слишком хорошо знаю ее, чтобы в это поверить.
Подпрыгивает до красных значений стрелка на пульте энергоблока: Зойка подала максимальное напряжение на кольцо.
Тринадцать, двенадцать, одиннадцать…
На счет «ноль» я вдавливаю рукоять и поворачиваю ее вправо.
Первый шаг был сделан.
…Труднее всего оказалось привыкнуть к абсолютной тьме вовне корабля; она плотно прильнула к наружным экранам, куполу рубки и обсерватории, словно их просто заклеили наглухо плотной черной бумагой или накрыли солнцезащитной портьерой: не было видно ни искры, ни проблеска света, оптический визор наглухо залила темнота, и только на экране квантового телескопа по-прежнему можно было увидеть сплетение золотисто-багровых галактических нитей на бездонном фиолетовом фоне, что, конечно, заменой видам живого космоса не было ни в коей мере.
Впрочем, в первые недели полета нас это почти не волновало. С мраком мы свыклись; у научной группы было полно разных дел; во всех жило азартное ожидание, которое усиливалось два раза в неделю перед каждым переходом на 5 миллиардов световых лет. Приборы показывали, как «Эволюция» исполинскими прыжками двигалась сквозь галактические скопления, то исчезая в темной бездне одного безымянного войда, то появляясь в другом, словно зимний ныряльщик, который, набрав воздуха в грудь, погружается в черноту январской проруби, чтобы через минуту, отфыркиваясь и отдуваясь, вынырнуть из соседней. Наверное, энтузиазм этих первых недель и то, насколько, по-видимому, безупречно проходил наш полет, помешали воспринять серьезно странную аномалию, которую зафиксировали Зойка и сестры Сато сразу после второго субквантового перехода, в Холодном Пятне Эридана.
– Мы очень быстро набираем энергию, – сообщила Зойка. – Скорость зарядки энергоблоков выше максимальной расчетной раза в четыре. Ничего страшного, разумеется, просто довольно странно.
Проблематика накопления энергопотенциала была слабым местом стратегии движения через войды. В этих гигантских кавернах Вселенной ткань экзотической темной материи истончена до такой степени, что предсказуемо ожидались трудности с аккумулированием мю-каппа-мезонов, которых в войдах на единицу объёма пространства должно было быть почти на порядок меньше, чем в галактических нитях. На такой случай предусмотрен был план: сокращать количество переходов до одного в неделю, жертвуя временем при разгоне на субсветовых скоростях, а в крайнем случае изменить стратегию и принять решение о выходе в межзвездную область. Противоположный сценарий в таком контексте стал совершеннейшей неожиданностью.
На помощь призвали сестер Сато. Оказалось, что аномалия действительно имеет место.
– Акико говорит, что в Супервойде Гончих Псов плотность темной материи соответствовала базовым теоретическим гипотезам, – сказала Юкико. – Но уже в Сверхпустоте Эридана показатели внезапно резко выросли, а активность субквантовых волн перешла пределы всех предсказаний.
Мы сидели вокруг большого стола в библиотеке и рассматривали длинные полосы перфолент.
– Получается, что удельный вес экзотической материи и количество мю-каппа-мезонов в войдах выше, чем в галактических областях? – недоверчиво уточнила Лили.
– Да. Акико говорит, что это опровергает основополагающие постулаты космологической модели.
– Ну что ж, еще одна загадка! – хлопнул в ладоши Айхендорф. – Ведь за ними в том числе мы и летим, верно?
Впрочем, удовлетворительного объяснения найти так и не удалось. Ойуун пообщался с Лапласом; тот заверил, что все внешние датчики систем сбора и обработки информации работают безупречно, но объяснить космологическую аномалию тоже не смог; впрочем, от него этого и не ждали.
Через две недели мы прошли горизонт наблюдения космических событий; теперь, даже если теоретически на Земле имелся бы телескоп такой мощности, чтобы разглядеть серебристую пылинку «Эволюции» среди мрака и пустоты дальних войдов, нас невозможно было увидеть за пределами красного смещения света. Через пять недель предстояло пересечь космологический горизонт; наши физики находились в радостном предвкушении, а Айхендорф намекал даже, что пора бы доставать штопор. Но не сбылось; следующей – и последней! – расчетной контрольной точкой были девяносто миллиардов световых лет, и мы миновали их, спустя шестьдесят три дня и восемнадцать субквантовых переходов от старта. Предполагалось, что на этой границе должен был быть достигнут какой-то несомненно воспринимаемый результат: например, искажение условно прямого космографического вектора движения корабля, если окажутся верными версии о шарообразной или тороидальной форме пространства Вселенной; или заметное снижение расстояния перехода, вплоть до того, что мы могли оставаться на месте, если бы достигли областей разреженного пространства или тех, где этого пространства попросту нет в силу недостаточного расширения или уже начавшегося сжатия. Но «Эволюция» все так же неслась сквозь черную пустоту, разгоняясь, исчезая и вновь появляясь в таких областях мироздания, для которых не было ни имени, ни координат.
Группа Ли Вэя теперь почти все время проводила за совместной работой в библиотеке; мы – лётный экипаж – приходили тоже, чувствуя инстинктивную потребность быть вместе, хотя в разговорах про метрики пространственно-временного континуума и пульсации радиуса кривизны мало что понимали. Иногда, устав от дискуссий, Ли Вэй или Айзек рассказывали что-нибудь из элементарного:
– Величина характеристического радиуса Вселенной примерно 18,29 миллиардов световых лет, при размахе пульсаций от 6,7 до 49,7 миллиардов. Таким образом, если радиус наблюдаемой Вселенной оценивается в пределах максимума от 46,5 до 49,7, то диаметр составит от 93 до 99,424 миллиардов световых лет, – говорил, например, Ли Вэй, и тогда Айзек подхватывал:
– Только совершенно неясно, что является центром Вселенной, хотя мы имеем полное право считать, что его положение зависит от положения наблюдателя, то есть нас. Таким образом, можно было предположить, что достаточно сделать всего 9 – 10 прыжков по 5 миллиардов световых лет, чтобы добраться до условного края Вселенной – или того, что на его месте окажется. Но может быть и так, что он станет постоянно убегать от нас, ибо до конца непонятно, что происходит со временем, когда мы переносимся на миллиард световых лет вперед, и что происходит с пространством, и происходит ли вообще, черт побери, хоть что-то, чему можно подобрать определение в человеческом языке.
Акико и Юкико в основном проводили время в обсерватории; загадка аномалии экзотической материи в войдах не давала сестрам покоя. Примерно на одиннадцатой неделе полета они попросили Зойку еще раз проверить все энергометры «Эволюции»; та нацепила тяжелый пояс с тестерами и инструментами, полдня провела в машинном отсеке, изгваздала руки, лицо и груди коричневой смазкой, а потом по тоннелям в спицах энергопроводов преодолела несколько километров в невесомости, чтобы добраться непосредственно до кольца.
– Если бы мы летели в старинном аэроплане на жидком топливе, я бы могла открутить крышки баков с горючим и померить щупом, сколько там керосина, – рассказывала Зойка за ужином. – У нас такой номер не выйдет; но я проверила всю цепочку контроллеров: мы расходуем энергопотенциал в соответствии со стандартами, а накапливаем по-прежнему необычайно быстро.
Я, посоветовавшись с Лапласом и Эшли, дал два прыжка по десять миллиардов каждый, но дела это не изменило.
Через двадцать три недели с момента старта мы совершили сорок шесть субквантовых переходов, решительно перекрыв рекорд прославленной Римской, и ушли от Земли на 255 миллиардов световых лет. Расстояние столь непостижимо огромное, что его величиной можно пренебречь так же, как если бы оно было бесконечно малым. После какого-то порога миллиарды световых лет и отрицательная площадь субквантовых струн становятся неотличимы.
Мы были никогда и нигде.
Наши физики продолжали поиски объяснений.