– Ну вот мы как раз такие, не пожелавшие и не успевшие. Шеф предлагает: давай наберем тех, кого наши условия устраивают, есть же такие? Я говорю: конечно, есть, и много! И даже специальность неплохо знают. Но никак не могу донести до него, что одного владения конкретными навыками совершенно недостаточно сейчас для работы с новейшими вызовами. Он как выучил во времена, наверное, комсомольской юности, что «Хороший парень – не профессия», так и талдычит мне. А я ему пытаюсь сказать, что хороший парень – очень даже профессия, и не одна, причем иногда в коллективе критически нужная! И что, если вашими сравнениями пользоваться, профессиональные жёсткие навыки – они для фермеров, как конкретные, неизменные и почти автоматические приемы обработки земли, на эффективность которых личность земледельца не влияет ни мало. А для охотников, кроме безусловно необходимых практических умений и знаний, важнее другие: внимательность, скорость мышления, умение адаптироваться под ситуацию.
– У фермера, кстати, тоже нужно развивать определенные черты личности, – заметил я. – Стремление к стабильности, консерватизм, неприятие нового – а то иначе они или с земли убегут, или власть скинут.
– Ну, для этого тысячу лет существуют совершенно конкретные общественные институты, и они вам известны. Ладно, спасибо за компанию, я побежала. Мне еще фермеров на работу нанимать.
…Бедный мир!
Я думаю, Нина, тебе как антропологу особенно больно смотреть, в какие тупики он зашел здесь, в какие ловушки попал и на какие страшные действия готов решиться, чтобы из них выбраться, словно животное, отгрызающее себе застрявшую в капкане лапу. Естественный ход эволюции привел человечество к историческому пределу, который оно не в состоянии преодолеть, пораженное недугами войны и консюмеризма; словно нерадивый школьник, который, когда дошло до экзамена, в растерянности читает вопросы к билетам и понимает, что выучить уже ничего не успеет.
Мир постепенно пришел к осознанию простой истины, что свободный человек работает лучше раба, но оказалось, что уже почти не осталось свободных; неожиданно доподлинно выяснилось – о чудо! – что сотрудничество полезнее конфронтации, но те, кого поколениями воспитывали в культуре войны, не способны сотрудничать, ведь для этого нужно уметь принимать других, разных, а не демонизировать их; когда понадобились вдруг – и как можно больше! – разумные, их не нашлось, потому как столетиями нужны были недалекие, не рассуждающие, не знающие, но лояльные, и система самовоспроизводилась, создавая только таких. И вот пришло новое время, и мир полон послушных, и злых, и неумных, занятых бессмысленной и неприятной работой, делающих ее в массе своей весьма посредственно, и их все больше и больше, и что с ними делать в таких количествах, никто не знает.
В итоге то немногое, что не уничтожено здесь традиционными иерархиями и милитаристским патриотизмом, добивает общество потребления.
Помнится, когда я объяснял Егору, как вышло, что у нас есть звездолеты – «миллиардники», а тут ничего подобного не существует и близко, то сказал не только о культе войны, но и про модель экономики, которая, по видимому заявляя о том, что дает возможность лучшим предложениям и продуктам победить в честной борьбе, сегодня, напротив, продуцирует стагнацию и посредственность.
Когда-то, в ранние времена романтического капитализма, возможно, дело действительно обстояло так, что потребитель мог выбрать лучшее, а значит, для победы в конкуренции необходимо было постоянно это лучшее превосходить. А может, такого не было никогда, потому как есть ошибка в гипотезе: на деле потребитель выберет то, что дают, и ему нужно не лучшее, а удовлетворительное. Для извлечения прибыли, которое есть альфа и омега смысла существования капиталистического производства, гораздо эффективнее оказывается посредственное, а не совершенное. Объективное качество перестает быть фактором конкуренции, уступая место субъективному эмоциональному рекламному воздействию, а как только появляются монополии, они немедленно прекращают поступательное развитие продукта, перераспределяя усилия в пользу управления издержками и контроля рынка. В силу того, что в системе капитализма рынком является весь глобальный социальный ландшафт, то постепенно до уровня экономически эффективной посредственности нисходит в массе своей образование, искусство, наука. Книги делаются «обложками», которые «продаются», и новый Пруст, Достоевский или Набоков никогда не доберутся до публики в силу своей нерентабельности. Артисты становятся «проектами», музыка – «треками», а читатели и слушатели из со-творцов делаются «аудиторией», которую то «прогревают», то манипулируют ею, но ни в коем случае не воспитывают, не развивают, а напротив, идут на поводу у любого массового дурновкусия, ибо его легче удовлетворить в самых масштабных объемах. Постепенно возник даже термин – «массовая культура», обозначающий все примитивное, пошлое, грубое, и считается вполне нормально, что абсолютное большинство людей должны удовлетворяться именно этакими суррогатами. Это культурный тупик, завершение художественного поиска и развития искусства как средства познания мира, победа плана продаж над смыслами, а нормы доходности – над этикой и красотой.
Достоевский пытался выразить простую истину утверждением, что красота спасет мир; через сто лет в ответ ему сочинили смешную присказку про побеждающее зло бабло, и на том успокоились. Смыслы и истины – они для юродивых, а мы – серьезные взрослые люди.
Любая социальная модель строится на культуре и ценностях; в культуре консюмеризма главная из них – потребление, и ценность личности измеряется исключительно тем, сколько эта личность может употребить. Этим определяется все, от этики – той ее части, куда не дотянулся традиционный милитаризм, до меры правоты и ума. Знаменитое «если ты такой умный, то почему такой бедный» утверждает единственно возможную конвертацию ума и таланта исключительно в потребление, а если что-то в него не конвертируется, то это и не ум, и не талант вовсе. Предлагается единственная шкала измерений уровня человеческих достижений, при этом методы практически не важны: Оксана рассказывала, что у Егора в классе учится мальчик, который смешно кривляется и пляшет перед видеокамерой, зарабатывая этим побольше, чем десяток учителей их школы вместе с директором. Деньги уже никак не определяют реальную общественную пользу деятельности, а социальный капитал не равен истинной социальной ценности, но и то, и другое упорно продолжает преподноситься, как мерило успеха.
В октябре Оксана не появлялась недели две.
– Мама в командировке, – сказал Егор. – Где-то на Урале.
Она вернулась, когда на обнажившихся ветках деревьев трепетали последние мокрые листья, будто зажатые в тонких костлявых пальцах рыжеватые порванные банкноты, протянутые в тщетной попытке откупиться от надвигающейся зимы. Редкие крупные капли дрожали на светлой ткани пальто, падали с красного зонтика на коврик у двери. Настроение было осенним.
– Ездили с шефом и Рэмбо на второе производство под Екатеринбургом, – сказала Оксана. – Устала и осатанела ужасно.
На улице ветер яростно дул, и трепал, и метался из стороны в сторону, но мы все равно приоткрыли окно и уселись на тесном пятачке лоджии, меж застекленными рамами и прозрачной дверью, и я вспомнил про сестер Сато, что вот так же часами сидели вдвоем под прозрачным куполом крошечной обсерватории.
– Десять дней решали, сокращать людей или нет, – рассказала Оксана. – И если да, то сколько, и как, и когда.
– И что решили?
– Решили, что пока нет.
Оксана с треском затянулась сигаретой не хуже соседа Александра.
– Вот смотрите, ситуация. Небольшой город на 62 000 человек, из них 12 000 работают у нас на предприятии. По сути, все трудоспособное мужское население за редкими исключениями. Производство старое, линии не обновляли уже лет двадцать, а капитального ремонта на было, наверное, с советских времен. Сейчас в рамках корпоративной модернизации, перехода на новые технологии и все прочее мы будем проводить автоматизацию основных процессов; уже и проект есть, и подрядчик – немецкая компания, их инженеры тоже приезжали недавно – и бюджет, в общем, можем делать. Эффективность значительно вырастет, воздействие на окружающую среду снизится, качество продукции станет таким, что можно выходить на европейские рынки – одни плюсы, в общем, кроме одного «но»: автоматизация даст сокращение 3000 рабочих мест. А это катастрофа.
Я понимающе покивал.
– Разумеется, люди останутся без работы и постоянного дохода, а у всех семьи…
Оксана раздраженно махнула рукой.
– Суть не в том, что они останутся без дохода. Это вообще тут не при чем. Им выплатят пособие минимум в четыре средних оклада. Кроме того, мы можем вообще пожизненно продолжать платить им зарплату, экономический эффект от модернизации это позволит. Я именно такой вариант и предложила, понимая, что они все местные, в областной центр вряд ли поедут – все, кто мог и хотел, туда уже перебрались, – а если бы и поехали вынужденно, то на работу бы поступили навряд ли. Глава городской администрации, когда это предложение услышал, в ужас пришел: ни в коем случае, говорит, вы нас погубите. Потому что катастрофичность ситуации, еще раз повторю, тут не в работе и не в доходе, а в том, что вся эта публика начнет слоняться по улицам без дела. Чтобы вы понимали, город этот, мягко говоря, не из самых привлекательных в регионе, и не из самых безопасных, и таковым его делают как раз те, кто работает на нашем заводе. И если они вдруг окажутся разом ничем не занятыми, да еще и с деньгами, то последствия трудно представить. Или, наоборот, совсем не трудно: будут пить каждый день до зеленых чертей и разнесут город.
– Но если ограничиться единовременной выплатой, то им рано или поздно нужно будет где-то работать…
– Не нужно. Встанут на учет в службе занятости, получат минимальное пособие, будут тянуть из зарплат жен и родительских пенсий, остальное добудут на темных улицах, как ваши любимые вольные охотники и собиратели. Это во-первы