Петр Федорович грузный и рослый, на нем холщовая блуза и широкополая шляпа. Он стоит у перил террасы и курит трубку. Медово-пряные клубы табачного дыма смешиваются с горьковатым дымком самовара.
– Петр Федорович меня, как всегда, слезинкой ребенка атакует. Ну, той самой, которой никакая гармония не стоит. А я спрошу: какого именно ребенка? Что? Хорошо, согласен: давайте для чистоты образа возьмем самого что ни на есть невинного, навроде той пятилетней девочки у Достоевского, которую родители избивали так, что бедняжка вся синей была, а зимой на ночь запирали в промерзшем насквозь отхожем месте, и она, крошечка, там в отчаянии била себя в грудь кулачком и молилась; или мальчика, которого за нечаянно пришибленную хозяйской собаке ногу вывели голым, да на глазах матери теми же самыми собаками и затравили, на куски растерзавши. Пойдет так? Ну так вот, слезинки этих детишек гармония стоит? Нет? А я скажу, почему вы так отвечаете. На самом деле вам этих детишек если и жаль, что не факт, то лишь потому, что вы их страдания на своих детей примеряете, на собственных сыновей, дочек, внуков и внучек. Я тоже, как представлю себе, что в таком вот обледенелом сортире, избитая и обмороженная, сидит моя Поленька – сердце кровью обольется, слезы из глаз! На то и расчет в подобных примерах и разговорах, что всякий в этих выдуманных, или действительных, но чужих, детках увидит своих и пожалеет. Так и во всем человек: сочувствует только до той поры, пока принимает чужие страдания, как свои возможные; ну а что, если нет? Где тогда будет ваше сочувствие? Вот вам первое. А второе – что такое гармония? Так, слово. Что бы и не показать великодушие и не отказаться от этого слова, лишь бы дитя не страдало? А давайте эту гармонию овеществим: сколько своего привычного достатка и комфорта вы готовы отдать, лишь бы дальнему, совсем неизвестному вам ребеночку, страдания облегчить? Не абстрактной гармонии, а собственных житейских удобств сколько отдадите, чтобы где-то за тридевять земель от сего места какого-то незнакомого мальчика не растерзали собаки? Нет, не увиливайте; это вам не мелочь жертвовать на благотворительность под влиянием момента, это навсегда поступиться чем-то важным! Ваш любимый Достоевский сам понимал, что люди ради отвлеченной идеи и пустяком не пожертвуют; помните, как точно выразил он это в своих «Записках из подполья», где выбор между тем, свету ли провалиться, или чаю не пить, однозначно делается в пользу конца света? Вот вам и весь ответ.
– В чем же тогда наш гуманизм, если мы страдания и жизнь человеческую готовы не раздумывая обменять на удобства? – басом гудит Петр Фёдорович. – Не будете же вы отрицать ценности гуманистических основ общества? Потому я и спрашиваю, не слишком ли дорого оценили гармонию, по карману ли нашему было столько платить за вход?
– Кому не по карману было, так тот и не вошел, – отвечает Дмитрий Иванович. – А что же до гуманизма, так для меня он не в умозрительной жалости, а в совершенствовании человека. И если уж вы, Петр Федорович, изволите дуэлировать при помощи Достоевского, то вот вам еще: красота спасет мир; а если так, то что нам делать с уродством? Слёзы от жалости над ним лить, или набраться мужества и отсечь, как сухие больные ветки от плодоносящего дерева? Для меня очевиден ответ; а вот когда человечество станет вполне прекрасным, тогда и про цену гармонии и страдания детей говорить будем, потому что одно дело – какой-то ребенок, невесть кем рожденный и воспитанный – да воспитанный ли! – а другое, например, моя Поленька, слезинки которой уж точно никакое прекрасное будущее не стоит. О, а вот и она, ангелочек!
– Дедушка, дедушка! Мы Зевса молоком напоили, а потом он в гостиной за диваном написал, а теперь в лежачке спит! Такой хорошенький!
– Ну, пусть спит, он же еще совсем маленький, а маленьким нужно побольше спать, чтобы расти. Это нам Домбровские щенка подарили, – поясняет Дмитрий Иванович. – Поленька давно хотела, а у них как раз их Альма приплод дала, ну вот и принесли нам. Назвали Зевсом, хе-хе.
– Дедушка, расскажи сказку!
– Какую, дружочек?
– Мою любимую, про то, как прапрадедушка с друзьями спас мир!
– Ну, забирайся тогда ко мне на коленки и слушай, – улыбается Дмитрий Иванович.
Петр Федорович выбивает о перила пепел из трубки и идет в дом. Наступает закатная тишина; даже в доме, кажется, голоса звучат приглушенно. Застыли кроны деревьев в блекнущем небе, ни один лист не шелохнется в этой недвижной тиши. Лучи заходящего солнца золотисто-медным и теплым светом тронули верхушки яблонь. Поленьке хорошо и уютно, как всегда бывает детишкам, слушающим страшную сказку в безопасности уютного дома, да еще и на ручках у дедушки.
– Когда-то давным-давно на Земле было очень и очень плохо, – начинает Дмитрий Иванович. – Все постоянно воевали друг с другом, бросали бомбы из самолетов, пускали ракеты, давили людей танками, сжигали дома, убивали и солдат, и мирных жителей, и детишек. В городах люди жили так тесно, что им не хватало места, квартиры у них были маленькие, как наша кладовка, а машин стало столько, что никто не мог толком никуда ехать, а только стояли в этих машинах на улицах, гудели, злились, и выпускали ядовитые газы. Но люди все равно ехали в города, потому что там имелась работа, а за городом приходилось жить очень бедно. Воздух был постоянно грязный, вода мутная, а мусора в мире скопилось столько, что он уже стал затягивать собой океаны, как зимой лед на речке затягивает воду у берегов. Природа очень страдала, умирали растения, звери и птицы, дышать было трудно, еда стала вредной, и люди постоянно болели. Но многим еды не хватало вовсе, и тогда они шли грабить и убивать, чтобы ее добыть.
– А почему так получилось, дедушка? – замирая от сладкого страха спрашивает Поленька.
– Потому, дружочек, что мир заполнило очень, очень много глупых, злых, грязных и совсем никудышных людей. Они постоянно дрались, кричали, ели, пачкали, напивались пьяными, постоянно чего-то требовали и снова дрались. Эти люди не умели ни с кем поладить, ничего не знали и не желали знать, а хотели только продолжать так же есть, кричать, напиваться, пачкать и драться. Хорошим людям всегда следовало быть настороже: не выходить гулять вечером, не выпускать своих детей без присмотра, отгораживаться от глупых и злых то заборами, то охраной, которую приходилось набирать из таких же людей, но ничего другого не оставалось. И дело стало бы совсем плохо, но твой храбрый и умный прапрадедушка со своими друзьями взяли, да и убили всех этих никудышных людей.
– А дети у этих людей были? – снова спрашивает Поленька, заранее зная ответ.
– Были, деточка, но тоже чумазые, глупые, противные и злые, совсем не такие, как ты, – отвечает Дмитрий Иванович и целует внучку в белокурую макушку. – Они плохо умели разговаривать, постоянно ругались, дрались, с малых лет делали всякие гадости, отбирали игрушки у малышей, а еще мучали и убивали зверушек. Хороших деток было куда меньше, и для них приходилось строить отдельные школы с высокими заборами и охраной, а сами хорошие детки по улицам ездили только в отдельных машинах и тоже с охраной и нянями – вот как страшно было тогда!
– Как хорошо, что их всех убили, дедушка! – восклицает Поленька. – А как прапрадедушке с друзьями удалось победить этих злых и никудышных людей?
– Им пришлось пуститься на хитрость. Но об этом я тебе расскажу в другой раз, а сейчас кому-то уже пора собираться в кроватку. Смотри, вот и звездочка на небе зажглась, о! – а вот и вторая, поздно уже.
Поленька вздыхает и слезает с колен дедушки.
– А почему сам прапрадедушка к нам никогда не приезжает? – спрашивает она. – Он нас не любит?
– Прапрадедушка никого не любит, душенька, такой уж он человек. А к нам приехать ему все не досуг. Вот сейчас он уже в пятый раз на рекорпорации в клинике в Альпах, какие тут поездки к родным. Ну, беги, дорогуша моя, спокойных снов тебе!
– И тебе, дедушка! И вам тоже!
Поленька убегает; едва разбуженная топотом маленьких ножек по настилу террасы Софья Андреевна улыбается правнучке вслед, а потом снова погружается в дремоту.
– Понравилась сказка? Я ведь по роду занятий историк, изучаю как раз тот период – конец 20-го и первую треть 21-го века. И знаете ли, подумываю выпустить книжку, что-то вроде новейшей истории для самых маленьких или, например, «О Великом Переходе для малышей», да все никак не найду нужных слов. Вот с зачином, как видите, все идет гладко, а дальше… Хотите послушать? Извольте. Может быть, подскажете какой-нибудь ход.
Тут трудность вот в чем: как рассказать просто о сложном? Сначала я планирую дать предысторию. Прадед сказал мне когда-то, что элиты слишком долго были беспечны… Да, и давайте сразу условимся: когда я говорю про элиту, то разумею людей, не только имеющих значительные, даже превосходные, власть и богатство, но и, прежде того, мыслящих, ответственных, которые смогли и решились взять на себя груз забот о судьбе человеческой цивилизации, а не просто каких-то местечковых нуворишей, или наместников региональных феодов, обирающих бедноту, или выскочек-профурсеток. Он этой пакости мы, к счастью, тоже избавились.
Так вот, прадед говорил, что элиты слишком долго были беспечны и пустили ситуацию на самотек, так что, когда спохватились, пришлось принимать радикальные меры. Но я лично думаю, что в итоге все вышло как нельзя лучше.
Когда родился мой прадед, в мире жило всего 3,3 миллиарда человек, а к его 50-летию их стало уже 7,3 миллиарда! За какие-то полвека прирост населения показал невероятные темпы: более 100 % и 4 миллиарда в натуральном выражении, то есть за 50 лет прибавилось больше, чем вообще жило в мире на начало периода! Игнорировать такое было решительно невозможно, но большие системы имеют высокую инерцию хода, и, пока велись разговоры и принимались решения, за 5 лет на Земле прибавилось еще полмиллиарда! И это бы еще полбеды; ситуация усугублялась, с одной стороны, сумасшедшим количественным и качественным ростом потребления, который должна была обеспечивать промышленность, а с другой – деградацией человеческого материала, который, опять же в силу инерции продолжавших действовать инструментов формирования общ