– Лаплас – машина, – тихо ответил Ойуун. – Иногда его владение естественным языком может вводить в объяснимое подсознательное заблуждение, но это является простым инструментом пользовательского интерфейса, таким же, как кнопки и рычаги, только более удобным. Он не мог, да и не должен был никого останавливать, потому что не имел на то ни полномочий, ни прав. Свободная воля.
Все знают три закона робототехники Азимова; кому-то известны еще и другие пять, десять, пятнадцать; в нашей реальности все они сводились к главному: машина не препятствует свободной человеческой воле за исключением случаев, когда ее проявление несет прямую и явную угрозу другим людям. В случае с Акико и Юкико ситуация для Лапласа укладывалась в рамки этого основного закона: он предупредил сестер о возможной опасности расстыковки для них лично, попросил подтвердить решение голосом – Юкико ответила утвердительно за себя и сестру, после чего помог переориентировать управление на резервный пост и пожелал счастливого пути.
Мы несколько раз слушали запись, и в последних словах Лапласа перед расстыковкой чудилось что-то дьявольское. Впрочем, в то утро дьявол мерещился нам во всем.
Али попросил нас еще раз пройти тест и углубленный ментальный скрининг. Все с энтузиазмом дали согласие. Ему очень сочувствовали и пытались поддержать, как могли.
– Полные результаты завтра, – сказал он. – Хочу все перепроверить.
Я честно отсидел свои пятнадцать минут в шлеме с электромагнитными сенсорами, потом снял его и пошел в каюты сестер Сато.
Они тоже были похожими, как двойняшки: чистота, запах лаванды, минимум личных вещей; только у Акико на столе стояла немного оплавившаяся красная свеча, а у Юкико – желтая. За окнами у обеих – вид на залив со стороны холмов Нагасаки. Я присел на жесткую койку в каюте Юкико и прикрыл глаза. Когда и что я мог упустить? Лидер команды должен видеть и чувствовать каждого, и я всегда полагал, что у меня неплохо обстоит дело с эмпатией, но случившееся самым обескураживающим образом ломало мое представление об уровне собственного эмоционального интеллекта.
Они были замкнуты – да, но не только в последнее время, просто такой психический склад, один для обеих, словно не две сестры, а один ученый-отшельник. Постоянно были одни, как правило – в обсерватории; да, но потому только, что с первой недели вцепились в загадку неожиданно высокой плотности темной материи в войдах, что рушило ключевые посылки стандартной космологической модели. Пока все логично: это их специальность, их область исследовательских интересов; они даже Зойку просили лично проверить корректность показаний приборов в энергоблоке, на основании которых и были зафиксированы парадоксальные состояния космического пространства, но не готовы были принять аномалию, как данность, и продолжали свои изыскания.
«Завтра утром нужно всем собраться в библиотеке, – вспомнил я. – Акико говорит, что осталось сделать несколько последних расчетов».
В памяти рабочих станций Акико и Юкико оказалось совершенно пусто, так, словно за все тридцать с лишним недель полета они не сделали ни одной записи, ни одного вычисления, что было совершенно немыслимо. Я вспомнил, как с неделю назад видел сестер в обсерватории, склонившимися над звездными атласами и исписанными страницами блокнотов; судя по всему, основная часть их записок осталась в командном блоке, но в ящике письменного стола в каюте Акико я нашел несколько разрозненных черновиков, а у Юкико – большую четырехмерную карту участка пространства вокруг Супервойда Гончих Псов с красными карандашными метками.
Я собрал бумаги, карту, вернулся в свою каюту, сделал две копии всех документов, а потом позвал тебя.
– Над этим Акико и Юкико работали в последние дни, – сказал я. – Тут только фрагменты черновиков, но все-таки попроси ребят посмотреть, что это может значить.
– Мог бы сам поговорить об этом с Ли Вэем, это его тема – заметила ты.
– Ты теперь лидер научной группы. И мне кажется, что Ли не будет рад разговору со мной.
Вечером я сообщил по кораблю, что на предстоящую ночь все космонавты-исследователи освобождаются от несения вахты. В 20.00 я сменил на локальном, а ныне основном посту управления на второй палубе скорбного Айзека, сел и приготовился коротать в одиночестве ночь.
Резервный пост функционально практически не уступал основному, но был гораздо теснее, а вместо широкой дуги наружных экранов над пультами управления здесь имелось всего два продолговатых овальных иллюминатора, похожих на непроницаемо черные глаза какого-то зловещего насекомого. Я сидел в кресле пилота и играл в гляделки с кромешной тьмой. «Эволюция» сейчас шла круговым курсом, описывая в пространстве кольцо радиусом в полтора миллиарда километров со скоростью 0,61с, но она могла бы делать хоть «штопор», хоть «мертвые петли», кружиться как мельничное колесо вокруг поперечной оси, остановиться, дать задний ход, а на экранах по-прежнему оставалась бы эта тупая, упрямая чернота, плотно прильнувшая к нам извне. Компенсаторы тяги и генераторы искусственной силы тяжести не давали заметить ни ускорения, ни торможения, ни поворотов; в том, что мы продолжали движение сквозь пустоту на огромной, немыслимой по естественным меркам скорости, можно было убедиться лишь по цифрам на приборном табло, в то время как органы чувств однозначно сигнализировали, что мы не летим, не движемся, а просто застыли внутри непроницаемой тьмы, как в куске черной смолы.
Как на дне цистерны с густой нефтью.
Как в бункере глубоко под землей.
Какое из подобных сравнений, вдруг ставшее до ужаса реальным и осязаемым, свело с ума несчастных сестер Сато?..
С тихим вздохом за спиной отодвинулся люк. Эшли молча вошла и забралась в кресло второго пилота, подогнув ноги.
– Решила, что тебе не помешает компания.
Она улыбнулась, я тоже; мы молчали, но все же тишина стала совсем другой, и уже не наваливалась смертной тяжестью пустота за бортом, и чернота в наружных экранах словно бы отвела взгляд. Человек всегда сильнее рядом с другими людьми, особенно близкими, и редко найдется настоящий отшельник, кто бы в здравом рассудке совершенно бежал человеческих обществ. Мне стало легче просто от присутствия рядом Эшли, моего старого партнера и друга; но почему же несчастным Акико и Юкико – сестрам, неразлучным с рождения! – не хватило сил, чтобы вдвоем противоборствовать тому, что заставило их совершить прыжок в бездну?..
Я рассказал Эшли про наш последний разговор с сестрами Сато и про бумаги, которые я нашел в их каютах и передал для изучения научной группе.
– Я тут тоже покопалась немного, – сказала Эшли. – В общем, даже на сверхвысокой релятивистской скорости, как у нас, мгновенное изменение массы движущегося корабля вызывает кратковременное отклонение по курсовому вектору, ничтожно малое, но все же заметное. Мы потеряли около 12 % массы; скорость и автоматика тут же компенсировали векторное колебание, но приборы его зафиксировали… В общем, согласно бортовому самописцу Лапласа, отстыковка командного блока произошла в 00.23, так? А отклонение по вектору курса автопилот парировал в 00.19. Четыре минуты, кэп. И это чертовски много в такой ситуации, потому что в эти четыре минуты уложились перевод управления на резервный пост и голосовые подтверждения расстыковки.
– Но мы их слышали, – сказал я.
Прозвучало преглупо.
– Да, мы их слышали.
– Откуда была дана команда на отстыковку палубы?
– Тут все в порядке, как и должно быть, с главного пульта. Но вот как быть с расхождением в четыре минуты…
– Технический сбой?
– Ну, в одной из систем точно, вопрос только, в какой именно и в чем причина. Но есть и еще кое-что, заметила сегодня, когда сводила круговой курс. Он простой, я его сама сделала за пять минут, Лаплас только подготовил перфокарты для ввода в систему. Все как обычно, но я почему-то решила взять и проверить еще разок перед загрузкой. Нормальная матрица, только у каждой узловой координаты стоит какая-то условная метка, как апостроф, знаешь. Я спрашиваю Лапласа, что это такое? А он отвечает: это маркер кругового движения, означает циклическое повторение итерации. А я точно помню, что точно такие метки видела на координатах основного курса перед каждым прыжком, и спрашивала тоже, но тогда это были маркеры направления, типа, для корректировки погрешности, чтобы не отклоняться от условной прямой. Запросила распечатку курса последнего субквантового перехода – никаких меток и маркеров, представляешь! Но я-то помню, что они были!
– С Ойууном обсуждала?
Эшли пожала плечами.
– Да, а что толку. Он твердит, что Лаплас машина, а если так, то и ошибаться не может.
Мы еще помолчали. Я думал о том, что мы знаем, где находимся, с какой скоростью и куда движемся только благодаря тому, что нам это через десятки тысяч датчиков и приборов сообщает Лаплас, и как всем повезло, что он не ошибается. Эшли задумчиво смотрела в черноту за внешним экраном и казалось, что размышляет примерно о том же, но она вдруг сказала:
– Знаешь, кэп, если мы вернемся, я снова подам заявку на материнство – и пошел этот космос ко всем чертям, вот что. Нарожаю побольше детей и буду с ними возиться.
– А если опять откажут?
Эшли усмехнулась.
– Не откажут. Я в прошлый раз все тесты успешно прошла и разрешение получила, просто в последний момент смалодушничала что-то и решила еще полетать год – другой. Да и за тобой должен же кто-то присматривать!
– Зойка присмотрит, – ответил я, улыбаясь.
– Ой, за Зойкой бы кто посмотрел! Нет, решено: возвращаемся – и все, на космосе точка. Только бы с ума не сойти тут…
– Что ж, об этих перспективах нам завтра подробно расскажет доктор Али, – сказал я.
И ошибся.
10.
Потому что на утро 219-го дня экспедиции врач крейсера «Эволюция» Али Шейх Махмуд бесследно исчез.
В четыре утра нас с Эшли сменили Зойка с Лили; несмотря на то, что я освободил научную группу от несения вахты, та тоже решила не оставлять подругу наедине с притаившейся за экранами внешней тьмой, коварной и хищной, в которую превратился космос. Я ушел спать, но даже с электростимуляторами сна провел в забытьи не более трех часов, и в семь утра уже постучал в каюту Али.