«Цветы сливы внушают возвышенные помыслы, – говорит Чжан Чао, – орхидеи погружают в глубокую задумчивость, хризантемы возвращают к жизни природы, лотос побуждает отрешиться от чувственных удовольствий, вишневый цвет вселяет в нас ликование, пион пробуждает дремлющие силы, банан и бамбук настраивают на поэтический лад, цветы бегонии придают игривость, сосна отвращает от мирской суеты, тунговое дерево очищает сердце, а ива наполняет сердце волнением».
Вполне естественно, что мир цветов многими своими чертами напоминал китайским садоводам мир людей. И столь же естественно, что писатели старого Китая чаще всего сравнивали цветы с красавицей. Впрочем, растительное царство могло давать повод и для назидательных суждений. Ли Юй, например, отмечает, что красота цветов зависит от корня подобно тому, как слава человека проистекает из его добродетели.
Лу Чжи.
Ученый, любующийся журавлем.
Лист из альбома. XVI в.
И, конечно, деревья и кустарники в саду – это место, где обитают птицы. Созерцание полетов птиц и слушание птичьего щебета – почтеннейшие занятия для возвышенного мужа, живущего «в праздности». Кроме того, птицы, как пишет Вэнь Чжэньхэн, «знают времена года, возвещают наступление рассвета, воспевают приход весны»[218] и, следовательно, отмечают протекание времени и в этом смысле откликаются неустанному бодрствованию «просветленного сердца». С древности китайцы оказывали особенный почет журавлям и аистам. Это патриархи птичьего царства, спутники даосских небожителей, за свою долгую жизнь вобравшие в себя, подобно антикварным предметам, «чистейших дух» жизненных метаморфоз. Лучшими считались журавли из районов устья Янцзы – высокие, стройные, выступающие так, словно они танцуют, и обладающие «чистым и звонким голосом», который можно слышать даже «за несколько ли»[219]. Что же касается обычая держать в клетках певчих птиц, то в XVII веке он еще не получил признания среди ученой элиты.
Вода навевает думы о далеком…
Ученый муж не уронил бы своего достоинства, если бы занялся на досуге и таким полезным делом как разведение овощей – вегетарианская диета и благородный чай более пристали образу жизни возвышенного отшельника, чем обильные возлияния и скоромная пища. А выведение более совершенных сортов капусты, тыквы, редьки и проч. могло помочь людям в их заботах о хлебе насущном и так удовлетворяло всегдашнюю потребность «человека культуры» в нравственно значимом действии.
Обязательной принадлежностью китайского сада была вода. В лучших садах Цзяннани она занимала более половины территории. Водная стихия предстает в них в двух разных, но равно присущих ей качествах. С одной стороны, она – зеркало мира, воплощение покоя пустоты и неведомого двойника всех образов, хранимого игрой отражений. С другой – вода – примета вечного движения, чистой текучести. Она наполняет сад жизнью, отражает и хранит в себе изменчивость бытия – полеты бабочек и стрекоз, движения рыб, перемещение тени, отбрасываемой деревьями и камнями. Та же вода с кипением вырывается из ключей и родников, ниспадает бурливыми каскадами, разбегается звонкими ручьями и извилистыми протоками. Подобно прибрежным цветам, она говорит о мимолетном, безвозвратно ушедшем, но в ее безостановочном беге таится вечный покой; потоки вод омывают недвижные, массивные камни.
Тот же Вэнь Чжэньхэн рекомендует сделать пруд в саду побольше, обложить его «узорчатыми камнями» и окружить галереями, выкрашенными красным лаком. На берегу пруда хорошо посадить иву, но нельзя ставить бамбуковые шалаши, разбивать цветники или высаживать много лотосов, потому что их листья могут полностью закрыть воду.
В садах Цзяннани вода – постоянная спутница человека. Мы не увидим здесь высоких берегов и облицовки, отделяющих водную гладь от мира людей. Террасы и павильоны вырастают прямо из пруда и смотрятся в свое отражение, дорожка вьется над самой водой, а через потоки там и сям перекинуты ажурные мостики. Даже крыши павильонов строили с таким расчетом, чтобы дождевая вода низвергалась с них на камни, как настоящий водопад. Архитектурные элементы – приметы цивилизации – вводят стихию вод в размеренное пространство, сообщают ей эстетическое качество, но не мешают быть открытой Небесному простору, отражать небеса и свободно общаться с ними. Недаром Хун Цзычэн назвал лучшей порой года осень, когда «в воздухе носится аромат орхидей, а вода словно сливается с небесами: вверху и внизу прозрачно и светло».
Человек в китайском саду живет не только в зиянии небес, но и в лоне самой архаичной стихии – водной. Он ощущает интимное сродство с несотворенным, что не мешает ему быть мастером в нерукотворном саду природы. Не будем забывать и о практическом назначении садовых водоемов: из них брали воду для хозяйственных нужд, возле них устраивались пикники и совершались прогулки, в них разводили декоративных рыбок, созерцание которых было занятием не только приятным, но и полезным для развития чувствительности. Обыкновенно в домах держали так называемых красных рыбок, отличавшихся ярко-красной, с желтым отливом окраской и прихотливой формой хвоста. Вообще же знатоки различали несколько десятков пород декоративных рыбок, причем особенное внимание уделялось глазам, плавникам и хвостам. Вэнь Чжэньхэн дает подробный совет: «Чтобы полюбоваться рыбками, надлежит встать рано, еще до восхода солнца, и тогда увидишь особенно отчетливо, как живо и весело снуют рыбки в кристально-лазурной воде – будь то пруд или таз в доме. Еще для этого занятия хороша прохладная лунная ночь: когда видишь скользящие в воде тени рыб и время от времени слышишь тихие всплески, зрение и слух пробуждаются. Если в воздухе веет приятный ветерок, слышится размеренное журчание ручья или приглушенный шум дождя, а вокруг цветет пышная зелень, все это тоже благоприятствует созерцанию рыб»[220]. По мнению же Ту Луна, комнатные рыбки особенно ценны тем, что являют зрелище бесчисленных «превращений обманчивой видимости»[221].
Во времена Вэнь Чжэньхэна и Ту Луна разведение рыбок уже было сложным и почтенным искусством. Селекционер, живший в XVII веке, советует закупить на рынке сразу несколько тысяч рыбок и из них отобрать для расплода несколько особей. Комнатных рыбок держали обычно в керамической посуде. Вэнь Чжэньхэн рекомендует почаще менять воду и держать в ней бамбуковую трубку для подачи воздуха – тогда окраска рыбок останется яркой.
Чоу Ин.
Чжао Мэнфу пишет «Сутру сердца» в обмен на чай.
Фрагмент свитка. XVI в.
Непременным элементом садовых пейзажей были камни. По традиции камень считался материалом полуприродным и получеловеческим, поскольку он создан природой, но поддается обработке. Поэтому камень в китайском саду как бы уравновешивал стихии дерева и воды и знаки человеческого присутствия – архитектурные сооружения. Но главные достоинства камней в глазах китайских ценителей определялись традиционным представлением о том, что «чистейшая семенная энергия Неба и Земли, сгущаясь, превращается в камни и, выходя из земли, принимает диковинный облик…»
Внести камни в сад и правильно расположить их, следовательно, означало ввести пространство сада в космический круговорот энергии и сделать его тем, чем оно должно быть: миром в миниатюре. Не удивительно, что камни, это вместилище чистейшего субстрата жизни, еще и в эпоху поздних империй были объектом не только любования, но и благоговейного почитания. Знаменитый живописец сунского времени Ми Фэй в буквальном смысле совершал поклонения камням, его не менее прославленный коллега Хуан Гунван чтил некий камень как своего учителя. И, конечно, святые камни, камни-обереги – распространенный атрибут китайских народных культов.
Камень навевает думы о древнем…
В специальном каталоге, составленном Линь Юлинем в начале XVII века, перечисляется более сотни разновидностей декоративных камней, пригодных для садовых композиций и интерьера дома. Около десятка их видов относились к разряду наиболее престижных. Еще с эпохи раннего Средневековья лучшим украшением для сада считались камни, извлеченные со дна озера Тайху. Это были валуны необычной формы с причудливо источенной волнами поверхностью и множеством отверстий. Хотя форма таких камней являла образ спонтанной игры природных сил, отчего их называли «божественными», не считалось предосудительным улучшить «работу Неба» с помощью долота и зубила или закоптить дымом отверстия в камне. Правда, в минское время некоторые знатоки находили, что камням из озера Тайху недостает «чистого звучания»[222]. Другой распространенный сорт садовых камней – кремниевые монолиты с горы Куныпань в провинции Цзянсу. Их устанавливали среди цветов, поскольку считалось, что они отдают свое тепло растениям. Большим спросом традиционно пользовались темные сталактиты из уезда Инчжоу в южной провинции Гуандун. Эти камни, согласно распространенному поверью, «росли подвешенными вниз на выступах скал, вбирая в себя медь». Минские садоводы рекомендуют сооружать из них небольшие горки перед уединенным кабинетом[223].
Как нам уже известно, необыкновенные формы камней считались приметой жизненной силы космоса, спонтанной вибрации духа. Углубления и отверстия в плотном теле камня словно знаменуют встречу пустотных небес с земной твердью. Очертания же «камней из озера Тайху» обнаруживают явное сходство со священной каллиграфией даосов. Присутствие «чистого камня», несомненно, оказывает и благотворное, и облагораживающее влияние: твердость камня учит дух быть каменной твердыней. Хуан Гунван был прав: камень способен быть лучшим учителем человека. (Аналогичное утверждение принадлежит Гёте.)