нно пытался укрыться в вымышленных мирках, при чтении поднимающихся и обретающих ложный объём, как картонные фигурки со страниц таких специальных детских книжек, знаете? Только вот в мирки Верна мне больше не верилось: теперь-то я видел, что за их раскрашенной поверхностью ничего нет.
Однако стоило мне ввязаться в историю с испанским дневником, таким достоверным, таким подлинным, как неубедительной картонной декорацией стал казаться весь мир вокруг меня. И, окунувшись в магическую реальность дневника, возвращаться в свою блёклую, плоскую, так называемую «настоящую жизнь» стало для меня делом просто немыслимым.
В компании суровых, по глаза заросших бородой конкистадоров мне теперь было проще, чем с немногими чудом сохранёнными университетскими приятелями. Я охотно разделял с испанцами все тяготы их похода и не бежал от угрожавших им опасностей, рикошетом бивших и по моей жизни. Я поверил в их цель, после чего она стала и моей тоже. Я вместе с ними бился над разгадкой истинных задач экспедиции, и мне выпала честь узнать о них одним из первых.
Последний отрывок мне пришлось изучить заново не менее трёх раз. Я чувствовал себя провинциальным туристом, который до тошноты долго трясся в старом разваливающемся автобусе, вслед за загорелым жилистым гидом пробирался по узким и скользким тропам, всё на свете проклял и пожалел, что прельстился на посулы турагентства, но взобрался-таки на некую заветную гору. И вот проводник разрешает остановиться и передохнуть, а сам с загадочной улыбкой отодвигает раскидистые ветви, и перед тобой предстаёт вид настолько невероятный, что у тебя перехватывает дыхание, ты теряешься и не знаешь, на чём остановить взгляд, а в лицо плещет холодный ветер, высушивая испарину, снимая усталость и освежая восприятие.
Тебя пронизывает осознание собственной сиюминутности, бренности, тщетности в сравнении со спокойным, почти вечным величием того, что ты видишь перед собой. Потом ты пробуешь, чтобы пленить и посадить в золотую клетку хоть частицу этого переживания, сделать фотографию. Достаёшь свою дурацкую дешёвенькую камеру, наводишь её и растерянно понимаешь, что объектив захватывает только крошечный прямоугольник безграничного пространства, раскинувшегося перед тобой. Беспомощно переводишь видоискатель с одной детали на другую, но куда там! — величественной этой картине тесно даже в поле твоего зрения, а десять-на-пятнадцать стандартной фотокарточки будут ей настолько малы, что не стоит и пытаться втиснуть её туда.
Я тщился поймать в видоискатель своего понимания всё грандиозное полотно, с которого создавший его художник сдернул, наконец, покрывало, представляя на суд зрителям. Обряд посвящения состоялся, но был ли я готов к открывающемуся мне знанию? Уверен, даже самому автору дневника было непросто поверить в услышанное — а ведь в его время ангелы и бесы ещё разгуливали на свободе, а не были загнаны в резервации специалистами по delirium tremens.
«…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него… И что на меня будет возложена обязанность передать его далее…»
Передать далее? Уж не для того ли и писался дневник, чтобы сохранить и донести до других полученные его автором сведения?
Неужели я и в самом деле был не случайным читателем старинных путевых заметок, а адресатом послания, отправленного до востребования через столетия и континенты? Эта версия казалась совершенно неправдоподобной, фантастической, и всё же только она была способна выдержать критику. Только в ней находилось место для всех удивительных событий, которые потрясли мою жизнь в последние месяцы. Она единственная объясняла их и давала представление о том, чего мне приходилось ждать в будущем.
Но, думая о собственной избранности, я всё ещё не понимал пугающего значения всех прочтённых мною строк. Я жадно заглотил наживку целиком, даже не почувствовав стального крючка, на который она была насажена. Он дал о себе знать лишь полчаса спустя.
Вслушиваясь в отдалённый гул машин и доносящийся с Арбата слабеющий гомон толпы, я возбуждённо вышагивал вокруг овального обеденного стола в большой комнате и старался объединить всё, что со мной произошло, в единое целое.
Итак, допустим, что переводимый мною дневник со всей его приключенческой мишурой был всего лишь введением, подготовкой к неким откровениям, пророчествам, содержавшимся в более поздних главах. Положим, описываемая в нём история правдива и, более того, понимать самые странные её части надлежит именно буквально, а не как некую метафору. То есть, если упоминаются демоны, охраняющие сокровенные знания от любопытных, в них лучше поверить и прислушаться к предостережениям. Что же тогда? Я попробовал восстановить всю историю с самого начала…
…Отправленный в поход за некими майянскими книгами и идолами испанский дворянин вместе со своими товарищами и подчинёнными оказался марионеткой в руках сил куда более могущественных, нежели корона или церковь, хотя сам поначалу считал, что выполняет именно их волю. Не поставив его в известность о подлинной задаче экспедиции, Диего де Ланда доказал, что сам играл независимую партию, цели и смысл которой были понятны только ему самому.
Будущий юкатанский епископ оправдал выделение таких значительных ресурсов для столь туманной миссии опасениями индейского мятежа. Даже если такая угроза и действительно существовала, интуиция подсказывала мне, что де Ланда использовал её скорее как предлог для осуществления своих теневых планов. Он составил их уже за месяцы до происшествия с собакой ключника, выведшей того на языческие капища в подвалах монастыря в Мани. Через осведомителей ему стало известно о существовании некого старинного майянского свитка с мрачными и грозными предначертаниями, обладание которым сулит ему безграничную власть над умами майя, над судьбой полуострова, а возможно, и нечто намного большее.
Знал ли он, где искать манускрипт? Хотя летучие отряды рассылались из Мани во все концы Юкатана, самый крупный отправился именно в Калакмуль. Остальные, вероятно, были просто прикрытием, а уничтожение тысяч книг на грандиозном в своём варварстве auto de fé — попыткой скрыть пропажу важнейшей из них. Де Ланда хотел завладеть свитком во что бы то ни стало, и исполняющие его приказание конкистадоры не останавливались ни перед чем. Ни загадочное исчезновение и предположительная гибель половины отряда в неурочную грозу, ни предупреждения перепуганных индейцев (планы настоятеля каким-то образом были донесены майянским старейшинам), ни нападения свирепых дикарей, ни вспышка болотной лихорадки, ни сопротивление, с которым сама сельва, казалась, встречала чужаков, — ничто не поколебало их решимости. Да, солдаты роптали, но все поползновения к бунту были подавлены командирами отряда в зародыше. Индейский проводник говорил, что один из людей в отряде точно знал, что за добыча ждала его в конце пути, что именно надлежит искать, чтобы затем доставить это нетерпеливо дожидавшемуся вестей епископу. И мне ещё только предстояло вывести этого человека на чистую воду…
Но если есть одни силы, стремящиеся взломать печати и узнать запретное, то, согласно предупреждению Хуана Начи Кокома, должны проявить себя и другие, противодействующие им, эти сведения оберегающие. Зная об этом, можно ли было продолжать считать все напасти, обрушившиеся на экспедицию, простой случайностью, и отказаться от поисков их скрытого значения? Нет, беды, раз за разом подвергавшие отряд децимации, и не могли быть ничем иным, как результатом демонического или же божественного вмешательства. Мне вспомнился тот вечер, когда я прочёл главу, в которой лишь недавно выступившие в поход конкистадоры потеряли половину отряда, оставленную сторожить лагерь. Единственная иллюстрация в той главе — отталкивающий уродец, изображённый в самом конце, на незанятом буквами месте, звался Chac. Чак, одно из самых могущественных майянских божеств. Так могли ли гроза, озарявшая незрячее чёрное небо ветвистыми молниями и хлынувший на сельву ливень, смывший все следы исчезнувших людей и коней, быть проклятиями и слезами Бога дождя? Не содержали ли и другие роковые происшествия тайных знамений, которые я не смог разгадать из-за своей неискушённости?
Участники экспедиции подвергли себя опасности, едва ступив на путь, который мог привести их к упоминавшемуся Хуаном Начи Кокомом знанию… Знанию, вероятно, содержавшемуся в позднейших главах заметок… И, значит, достаточно было сделать первый шаг по ведущей к нему тропе…
Бумажку, которая поставила всё на свои места, мне вложило в руки Провидение. Обычно я, не задумываясь ни секунды, швырял в урну квитанции, вручаемые в бюро при передаче готового заказа. Но она каким-то чудом избежала этой доли, спрятавшись в заднем кармане брюк и пересидев там несколько чисток.
То, что вчера показалось бы мне клочком паршивой бумаги с чьим-то небрежным росчерком и расплывшимся синим штемпелем, сегодня превратилось в бесценный документ, в ту самую, на первый взгляд ничем не примечательную, но заветную костяшку домино, которая падает первой и увлекает за собой тысячи других, открывая взгляду новые узоры и зашифрованные рисунки.
«Бюро переводов «Азбука», и далее — от руки: «заказ выполнен, принят. Выплачено 970 руб.00 коп. Семёнов И.». Забавная, похожая на яйцо буква «о», уже будила во мне беспокойные воспоминания, но невиданная «з» с захлёстом чуть ли не на две строчки вниз, не оставляла никаких сомнений.
Я точно знал, где видел такой же почерк, я слишком долго и слишком внимательно всматривался в те четыре слова, и они плясали у меня перед глазами до сих пор,
словно выжженный в глазной сетчатке неосторожного рабочего слепящий зайчик пламени сварочного аппарата.
«Они идут за мной». В панике брошенная в конце одной из глав книги карандашная надпись, стёртая и утопленная в крови, была написана той же рукой, что выдавала мне расписки за сделанные переводы в бывшей детской библиотеке.