У Южного моста он пожелал Пирсону доброй ночи. Скорее всего, библиотекарь ожидал приглашения на чашку чая, но до его дома было еще далеко, да и Иэн уже порядком устал от общения. Терпимость молодого инспектора к людям имела свои пределы, и ему хотелось поскорее оказаться в тишине и уединении собственной квартиры. Но бедняге не позавидуешь, думал он, глядя, как грузная фигура библиотекаря растворяется в темноте.
Оказавшись дома, Иэн первым делом задернул тяжелую портьеру, а потом вытащил из шкафа и зажег тонкую восковую свечу.
— Наконец-то один, — пробормотал он, чуть ли не первый раз за день вдохнув всей грудью и от души наслаждаясь мягкостью ворсистого ковра под ногами.
Он с большой тщательностью отделывал свои комнаты, прислушиваясь к советам тетушки Лиллиан и украшая помещения турецкими тканями и персидскими коврами. Квартира была для Иэна местом уюта и тишины, убежищем, в котором он спасался от бесконечной суматохи большого города. Саму улицу Виктория-террас он выбрал за то, что, располагаясь в центре, она вместе с тем держалась особняком от главных артерий города. С рынка Грассмаркет на затаившуюся среди каменистых холмов Старого города Виктория-террас можно было попасть лишь по крутой каменной лестнице. По широкой мостовой перед выстроившимися полумесяцем домами редко проходил кто-то, кроме местных. Ближайшей улицей, на которую могли заехать кебы или повозки, была Виктория-стрит, расположенная пятнадцатью метрами ниже по склону.
В пересохшем от ветра и алкоголя горле запершило, а вместе с жаждой Иэн вдруг почувствовал, что умирает с голоду. Он вставил свечу в оловянный подсвечник и отправился в кухню. Подняв руку к газовому рожку, чтобы зажечь свет, Иэн внезапно уловил краем глаза какое-то движение и резко обернулся. Прямо на кухонном столе над россыпью хлебных крошек восседала маленькая серая мышка. Иэн удивленно сморгнул — это была не крыса, которых в Эдинбурге водились целые полчища, а самая настоящая чертова мышь. Она спокойно, будто оценивающе, смотрела на него.
Иэн бессмысленно таращился на зверька, чувствуя, что все еще не протрезвел. Мышь снова принялась за крошки.
И тогда Иэн воздел руку и начал читать Бернса:
Трусливый серенький зверек!
Велик же твой испуг: ты ног…[11]
Мышь покончила с крошкой и принялась за следующую. Иэн между тем продолжал:
…Не слышишь, бедный, под собой.
Поменьше трусь!
Мышь меланхолично жевала крошки, не выказывая ни малейших признаков беспокойства.
— Что-то невелик твой испуг, — пробормотал Иэн и подумал, как довольна была бы тетушка, узнав, что он смог прочитать первую строфу Бёрнса на оригинальном шотландском диалекте. Он выучил это стихотворение давно, еще в школе, но память Иэна имела любопытное свойство надежно сохранять все, что ему когда-либо довелось услышать.
Мышь поднялась на задние лапки и принюхалась.
Иэн шагнул к столу. Мышь взглянула на него поверх туго набитых крошками щек и раздраженно дернула хвостиком.
— Ясно, — пробормотал Иэн себе под нос, — выходит, мой дом — твоя крепость, да?
Он взял ломоть хлеба и кусок холодной говядины из ледника. Мышь следила за происходящим, не двигаясь с места.
— В хлебнице есть пара ячменных лепешек, — сказал ей Иэн, прежде чем закрыть дверь, — и смотри, не теряй времени, потому что завтра я куплю мышеловку.
Вскоре в камине уже вовсю полыхал огонь, и Иэн, покончив с перекусом, устроился в кресле с книгой, которую дал ему Джордж Пирсон. За окном бушевала метель. Снежная крупа настойчиво постукивала по стеклам, словно пальцы просящегося в дом черта. Иэн встал и поплотнее задернул шторы, но звук барабанящего в стекла снега по-прежнему был слышен. Ра-та-та, ра-та-та. Иэн вновь устроился в кресле и открыл книгу. Он внимательно прочитал первый абзац, но веки стали тяжелеть, и Иэн встряхнул головой, чтобы не заснуть. Позади был долгий день, проведенный на сыром холодном ветру, и теперь, когда его тело наконец-то расслабилось, сон властно предъявлял на него свои права. Языки пламени гипнотизирующе подрагивали в камине, кресло было мягким, а комната — теплой, и даже приглушенный стук снега о стекло теперь естественно дополнял убаюкивающую атмосферу. Ра-та-та…
Огонь был всюду, со всех сторон, но жáра не ощущалось. Он стоял в большой гостиной их дома, и пожар бушевал уже в полную силу. Пламя ревело и плясало, доставая до лица, а он застыл на месте, словно приколоченный к полу. Сквозь огонь раздавался голос матери, выкрикивавшей его имя, и он напряженно пытался понять, откуда она кричит.
— Иэн! Иэн, помоги! Пожалуйста! Где ты?
Он бросился на звук, но в этот момент голос раздался уже позади него.
— Иэн, милый, помоги! Спаси меня!
Он бросился обратно, но теперь голос звучал уже из противоположной части дома. Стекла треснули и разлетелись от жара, стены стали рассыпаться пылающими бревнами, которые перегораживали путь, но огонь по-прежнему не причинял ему ни малейшего вреда. Из-под потолка рухнула огромная балка — он успел отшатнуться, спасая голову, однако один из пылающих концов задел плечо и сбил его с ног. Он лежал на полу, придавленный тяжестью бруса, языки пламени облизывали плечо и спину, уши раздирал пронзительный звук его собственного крика. Сквозь стену огня он увидел медленно приближающуюся маму.
Иэн судорожно выпрямился в кресле, будто и не спал, ожидая увидеть стоящую перед ним мать. Но комната была пуста, огонь в камине потух, превратившись в тускло мерцающие угли. Плечо саднило, и, когда Иэн потянулся, чтобы растереть его, в голове само собой возникло продолжение стихотворения Бёрнса:
Я понимаю и не спорю,
Что человек с природой в ссоре,
И всем живым несет он горе,
Внушает страх,
Хоть все мы смертные и вскоре
Вернемся в прах[12].
Кроме негромкого потрескивания умирающего огня в комнате раздавался лишь гул бушующей за окном метели и стук снега о стекло. Интересно, подумал Иэн, а здесь, в Эдинбурге, человек тоже поссорился с природой или же во всем виновата она сама, потому что человек — всего лишь очередной хищник, но только иного порядка?
И тут на него накатила злость — причем Иэн потрясенно понял, что злится он не на тех, кто виноват в смерти его родителей, а на самих отца и мать. За то, что погибли, что оставили на него сломленного Дональда. В это мгновение он испытал страстное презрение и к брату — может, лучше бы и он погиб в том пожаре? Или даже они оба?
Но уже в следующее мгновение Иэн устыдился этих мыслей. Он вспомнил светлые беззаботные годы жизни в горах. Неужели все это было лишь миражом, порожденным дымкой времени и памяти? История их семейной жизни вдруг показалась Иэну страницами, которые кто-то вырвал из книги его жизни. Резко поднявшись с кресла, он отдернул шторы и стал всматриваться в царившую за окнами темноту. Снег клубился вокруг газовых фонарей Виктория-террас, осеняя белым нимбом желтые язычки пламени.
Было ясно одно — вспять время не повернешь. В ушедшие дни не вернуться — остается лишь хранить память о них, упорно шагая в будущее. По крайней мере, мрачно подумал Иэн, у него есть расследование. В погоне за преступниками все остальное отступало, и у него появлялась цель. Замерев у окна, он стал ждать рассвета.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Мужчина во фраке раскинул руки над сценой Королевского театра и шагнул в круг прожектора. Склонив голову набок и подставив лучу света свои глянцевые черные волосы, он вперил взгляд в темноту зала. Каждая женщина почувствовала, что он смотрит прямо на нее, каждый мужчина неловко заерзал в кресле. Месье Жак Лекок одарил завороженную публику широкой улыбкой, обнажив блеснувшие в свете прожектора белые, как китовый ус, зубы. Сердце каждой женщины в зале вздрогнуло, каждого мужчины — упало. Гипнотизер был отлично сложен, его элегантную фигуру облегал безупречный черный фрак с белым накрахмаленным кушаком. Густые волосы поблескивали в свете прожектора, как бока вороного жеребенка, туфли были начищены до ослепительного блеска. Но главное заключалось не в этом. Одно присутствие этого мужчины на сцене притягивало к ней сосредоточенное внимание. Лиллиан почувствовала, как против своей воли поддается его соблазнительным чарам.
— Многие ли тут верят в силу человеческого разума? — спросил мужчина густым низким голосом с сильным акцентом, который красноречиво выдавал его галльские корни.
По залу пронесся приглушенный шум. Месье Лекок поднял руку, и вновь воцарилась тишина.
— В природе человеческой нет более естественного состояния, чем желание, — объявил он, направившись в правый угол сцены. — Голодные, мы желаем пищи, насытившись же, начинаем жадно думать о следующем блюде. Поэзия, театр, песни — все это плоды желания. Наши мифы полны честолюбивых королей, разлученных любовников и устремленных к некоей цели благородных героев. Желание будит поэзию в наших сердцах как ничто другое — любовь ли, домашний уют или даже сама природа. Многие из вас пришли сюда сегодня, потому что страстно желают чего-то, пусть даже сами еще не знают чего.
Он остановился и опустил взгляд на рассевшихся в первом ряду дам, которые тут же зарделись и стали пересмеиваться. Месье Лекок перешел на другую сторону сцены и поднял глаза к ложе, в которой сидела Лиллиан. Она почувствовала, как по шее поднимается волна жара и вспыхивают щеки.
— Однако сила человеческого разума еще не изучена должным образом, — продолжил гипнотизер, — а между тем она способна побороть не только желание, но даже боль, страдания и множество других скорбей нашей жизни. Кто из вас верит в силу разума человека?
— Я! — выкрикнул молодой человек из третьего ряда, и все взгляды немедленно обратились к нему. Он сидел рядом с очень красивой девушкой в легком голубом платье с обрамленным светло-русыми кудряшками личиком. Было ясно, что своим выкриком юноша надеялся произвести на нее впечатление. В зале раздались смешки, некоторые дамы распахнули веера и прикрыли ими лица до самых глаз.