Толбутской тюрьмы и отмечавшее место, где когда-то располагались ее главные ворота. Сэр Вальтер Скотт посвятил этой тюрьме, где проводились публичные казни, немало места в одном из своих шотландских романов, который так и назвал — «Сердце Мидлотиана»[3]. Прохожие плевали в Сердце на счастье и из чувства шотландского патриотизма — Лиллиан, впрочем, считала эту примету лишь предлогом, которым пользовались мальчишки для того, чтобы безнаказанно плеваться на людях.
Энергично работая сильными ногами, она взобралась на холм, а потом свернула на юг и пошла к своему дому, расположенному близ университета. Навстречу ей стали попадаться студенты и профессора, шагающие на вечерние лекции в широких мантиях, развевающихся у них за спинами, будто огромные черные крылья. Добравшись до своей просторной квартиры, Лиллиан первым делом отправила сосиски в ледник, где уже лежал славный пучок кресс-салата, купленный еще раньше у торговца близ Лонмаркетского рынка. Дверной звонок задребезжал в тот самый момент, когда она наливала сливки в кувшин из тонкого фарфора, полученный когда-то в подарок от сестры. «Бедняжка Эмили!» — подумала Лиллиан, поспешая по длинному коридору к входной двери, за дымчатыми стеклами которой виднелся стройный силуэт племянника.
— Здравствуй, тетушка, — сказал он и поцеловал Лиллиан в щеку, когда та закрыла за ним дверь. Потом Иэн вручил ей охапку тепличных гвоздик, и Лиллиан вдохнула пронзительный коричный запах, приносящий мысли о весеннем ветерке и надежде.
— Ох, ну зачем ты? — воскликнула Лиллиан, чувствуя, как ее глазговский акцент непроизвольно усиливается в присутствии племянника.
— Затем, что ты мне в жизни не простила бы, приди я с пустыми руками.
Лиллиан шутливо шлепнула племянника по плечу и втолкнула его в гостиную, где на салфетке, расстеленной поверх круглого столика красного дерева, уже стоял заварочный чайник. Опустив цветы в вазу, Лиллиан поставила ее на пианино, которое когда-то принадлежало Эмили. Пианино уцелело в пожаре, в котором погибла сестра, и Лиллиан восприняла это как знамение. Играть она не умела, но твердо намеревалась научиться. Несмотря на то что в христианского бога Лиллиан не верила, она была человеком глубоко суеверным, причем никакого противоречия в этом не находила. Засыпав нарезанные сосиски и картофель в кастрюлю с длинной ручкой и поставив ее на огонь, Лиллиан вернулась в гостиную к племяннику.
Газовые рожки были прикручены, в очаге мирно потрескивал огонь При мысли о том, сколько чашек чая она выпила за этим столом со своим дорогим Альфи, Лиллиан почувствовала в горле ком. Целых сорок лет они провели друг рядом с другом — пока сердечный приступ не лишил ее мужа. Лиллиан предпочитала находить во всем светлую сторону — так было принято в семье Грей, а вот в клане Гамильтонов на жизнь, увы, привыкли смотреть иначе.
— Тебе налить? — спросила она, берясь за чайник.
Иэн вдохнул аромат пара:
— Крепкий и горячий — все как я люблю.
— У тебя новое дело, — сказала Лиллиан, передавая племяннику чашку.
— От тебя ничего не скроешь, тетушка, — сказал Иэн, берясь за ячменную лепешку с изюмом.
— Смотри не перебей аппетит, впереди жаркое.
— Этого можешь не опасаться, — сказал Иэн и впился в лепешку, усыпая ковер крошками.
— Кто главный следователь?
— Надеюсь, что я.
— Иэн! Твое первое настоящее дело! — воскликнула Лиллиан и захлопала в ладоши, как школьница.
— Пока все неофициально…
— Это надо отметить! — продолжала Лиллиан, не обращая внимания на его возражения. — Придется откупорить что-нибудь подходящее!
Поднявшись из кресла, она наклонилась к пустому заварнику и не без труда сдержала стон, когда ее немолодые суставы воспротивились столь резкому движению. Слои шерстяной одежды не смогли полностью защитить хозяйку от зимней сырости, и теперь колени Лиллиан опухли и болели. Но она не хотела, чтобы племянник заметил это, и, взяв чайник, пошла на кухню, изо всех сил стараясь держаться прямо. Помешав картошку с сосисками, Лиллиан вернулась к столику с бутылкой односолодового виски и стаканами. Щедро наполнив их, она снова опустилась в кресло:
— Ну же, я жду подробностей.
— Тебе, случаем, не попадалось статей о молодом человеке, которого вчера нашли в парке Холируд?
— Нужно быть глухим и слепым, чтобы ничего о нем не знать, — газеты только о том и пишут, — тут Лиллиан придвинулась поближе к племяннику. — Выходит, убийство? Я так и думала.
— Ты не устаешь меня удивлять. Но почему ты так решила?
Лиллиан улыбнулась:
— Если я раскрою тебе все свои секреты, то больше не смогу удивлять.
Иэн сделал глоток виски.
— Может статься, ты была бы лучшим полицейским, чем я.
— Да что там, мы оба знаем, — откликнулась Лиллиан, — почему ты стал полицейским. — Увидев, как сжались губы племянника, она поспешила сменить тему: — Есть какие-нибудь зацепки?
— Пока нет. Я вот что хотел спросить — ты ведь по-прежнему член Общества любительской фотографии?
— Казначей! — гордо ответила Лиллиан.
— Не согласишься ли дать мне профессиональную консультацию?
— С превеликой радостью!
— Завтра ты свободна?
— Да.
— Сможешь подойти к моргу с утра? Часов в семь, например, — не слишком рано?
— Да что ты, я вместе с солнцем встаю. А с главным инспектором ты об этом уже разговаривал?
— Нет, но поговорю.
— Ужасно интересно! Но давай-ка уже есть. Я умираю с голоду, а уж ты, бьюсь об заклад, и подавно.
— Давай помогу с тарелками.
— Сиди где сидишь.
— Но…
— Потом поможешь убраться, коли так настаиваешь, — сказала Лиллиан, выходя на кухню. Какой бы независимой и самодостаточной она себя ни ощущала, а все же ей отчаянно не хватало мужчины, за которым можно было бы поухаживать. Лиллиан всегда доставляло огромное удовольствие обихаживать своего милого Альфи, хлопотать и кудахтать над ним, и она не собиралась упускать представившейся ей возможности окружить вниманием Иэна.
— Налетай-ка, тощий-длинный-тонконогий[4], — сказала Лиллиан, ставя перед племянником дымящуюся тарелку с сосисками, картофелем и кресс-салатом. Она очень любила пересыпать речь старинными шотландскими присказками.
Иэн скривился:
— Тетушка…
— Если не наберешь стоун-другой[5], на тебя ни одна девушка не взглянет, — перебила Лиллиан, намазывая лепешку свежим маслом.
— Да не нужно мне, чтобы на меня глядел кто-то.
— А вот у брата твоего проблем с аппетитом никогда не было, — ответила она и откусила кусок лепешки, смакуя нежный вкус. — Слышно что-нибудь от Дональда?
— Нет, — сухо ответил Иэн. — Знаю только, что до недавнего времени он не вылезал из пабов Глазго.
Когда пожар унес жизни родителей Иэна и все имущество семьи, Дональд, его старший брат, учился на медика, и ему прочили блестящую карьеру. Однако юноша так и не смог оправиться от поразившего его той ночью нервного потрясения, когда, вернувшись домой за полночь, он обнаружил, что дом пылает, младший брат заперт огнем в подвале, а родители погибли. Дональд бросил Эдинбургский университет и семь лет слонялся по Шотландии и континенту, перебиваясь случайными заработками в качестве портового грузчика, пастуха или бармена.
— Он по-прежнему играет? — спросила Лиллиан.
— И пьет.
— Жалко как, — вздохнула Лиллиан, и в комнате повисла тишина. Это была очень неприятная тема, и она уже жалела, что подняла ее.
— Горбатого могила исправит, — вдруг сказал Иэн, и Лиллиан стало грустно от обиды, которая сквозила в словах племянника.
Снаружи дождь колотил по крышам, не разбирая домов святых и грешников, выбивая монотонную непрекращающуюся дробь по древним жилищам города. Любой бедолага, что имел несчастье оказаться в такую ночь на улице и мимоходом заглянувший в окно гостиной, не сдержал бы чувства зависти при виде двух уютно устроившихся у потрескивающего огня людей. Но Лиллиан знала, что мысли ее племянника далеко отсюда — его длинные пальцы без конца терзали салфетку, а отсутствующий взгляд замер на языках пламени.
— Еще сосиску? — с надеждой спросила она.
— Нет, спасибо.
— Ну тогда иди уже.
Иэн удивленно взглянул на тетушку:
— Что?
— Я отлично вижу, когда тебе нужно побыть одному. Иди и берись за свою дудку — или во что ты там играть начинаешь, когда подумать надо.
Иэн покорно поднялся из кресла:
— Ты уж извини, собеседник из меня сегодня не ахти.
Лиллиан только махнула рукой.
— Да иди ж ты уже! — сказала она с сильнейшим глазговским акцентом.
— Тогда до завтра? Не забудь аппарат.
— Ровно в семь.
Он улыбнулся:
— Я тебя обожаю, тетушка.
— А теперь и вовсе заговариваться начал — иди, говорю, домой.
Быстро чмокнув ее в щеку, Иэн подчинился.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Одинокая фигура замерла на мосту Георга Четвертого, глядя поверх спящего города, потом человек закурил. Спичка коротко вспыхнула и погасла, огонек сигареты был похож на зажегшийся в темноте одинокий красный глаз. Человек глубоко затянулся. Ночь заключила его в крепкие объятия, как старого друга, и, погруженный в чернильную тьму, он чувствовал себя в полной безопасности.
Но в детстве даже ночь была бессильна защитить его. Пробираясь к постели, мальчик отчаянно надеялся, что выпивка уже свалила отца. Когда ему везло, сон приходил под оглушительный храп старика, сотрясающий стропила. Утром мальчик на цыпочках пробирался к выходу мимо родителя, свисающего с узкой скамьи. Это были удачные дни. А когда удача отворачивалась, он слышал, как ступени скрипят под тяжелыми шагами бормочущего проклятья отца. Стоило ему увидеть под дверью полоску света, мальчик понимал, что все кончено. «Вставай, педик никчемный! Сейчас поглядим, как ты в стену у себя под носом попасть не сможешь, навоза кусок!» Одеяло отлетало в сторону, и отец тащил его во двор или, если там лежал снег, в сырой холодный подвал. Мальчики делали все, чтобы задобрить отца, и колотили друг друга до седьмого пота, но драка прекращалась, только если у старика заканчивалась выпивка с сигаретами или когда он засыпал прямо верхом на своем насесте — садовой бочке. Сперва мальчику казалось, что его брат — такая же жертва, как и он сам, однако со временем в душе появилась обида на то, что тот не пытается помешать отцу. Разве старший брат не обязан защищать младшего? Потом мальчик и вовсе возненавидел брата за трусость и нежелание выступить против тирании родителя.