[72], где в свое время французы наголову разбили пруссаков. Ну а чем мы хуже первых республиканских добровольцев? К тому же Мак-Магон собрал у Шалона вторую армию, и, хотя проигранные сражения сильно испортили репутацию придворных генералов, в маршала все еще продолжали верить, даже несмотря на поражение у Фроэшвиллера. Армия маршала была опрокинута, но не разгромлена. Нам рассказывали крестьяне из коммуны Сен-Мишель, что, когда в их деревне появлялись пруссаки, они первым делом спрашивали: "Где сейчас Мак-Магон? Далеко ли отсюда африканские стрелки?" Маршал внушал противнику страх, и поэтому мы ему доверяли. Кроме того, мы с почтением относились к нашим товарищам, успевшим поучаствовать в боях, потому что они заставили противника себя уважать. Нам все еще не довелось сразиться с врагом, но в этом не было нашей вины. Мы тоже могли бы хорошенько потрепать прусских улан, если бы нас не заткнули в императорский эскорт. Как говорил мой сержант: "Нам слишком везет".
Корпус, в состав которого входил наш полк, находился в Реймсе. Прибыв в расположение корпуса, мы стали свидетелями удручающего зрелища, которое свидетельствовало о поразительном падении дисциплины в нашей армии. Распоясавшиеся солдаты открыто грабили поезда, подвозившие в войска провиант. Все ящики с сухарями, салом, напитками мгновенно опустошались, а те, кто все это разворовал, тайком продавали продукты, и никто даже не пытался их задержать. Более того, солдаты толпились вокруг новоявленных торговцев, а один из моих товарищей купил у них два окорока за двадцать су и перепродал их мне по три франка за каждый. Но дело не ограничивалось ящиками с продовольствием. Разграбили даже офицерские чемоданы и организовали бойкую торговлю украденным личным имуществом. Справедливости ради стоит сказать, что некоторые из этих грабителей в ходе сражения в Фроэшвиллере остались без своих вещевых мешков, и за три недели отступления в грязи и пыли, под непрерывным дождем, они не имели возможности ни разу переменить белье. Но разве это может служить оправданием? Конечно, нет. Однако в армию идут не одни только ангелы, и надо понимать, что, когда в войска проникает деморализация, нельзя долго держать людей в таких условиях, в которых у них пробуждаются низменные инстинкты.
Но если в Рейнской армии встречались лишь отдельные случаи неповиновения, свидетельствовавшие о падении дисциплины, то в Шалонской армии я стал свидетелем ситуации, говорившей о полной утрате всякой дисциплины.
Конечно, в старых кадровых полках, таких, как наш, и тем более в полках морской пехоты, отличавшихся на марше особым спокойствием и дисциплиной, солдаты и офицеры по-прежнему соблюдали все установленные правила, зато в так называемых маршевых полках, этом прискорбном изобретении генерала Паликао[73], творилось нечто невообразимое.
Проходя мимо постоялых дворов и харчевен, расположенных вдоль дороги, мы часто видели солдат, сидевших за столами. Откуда они взялись? Куда они направлялись? Никого это не волновало. Они сидели, сколько хотели, и напивались до свинского состояния.
Однажды, находясь в окрестностях Вузьера, мы оказались в небольшой деревне, и, проходя мимо местной харчевни, наткнулись на группу солдат разных родов войск — зуавов, пехотинцев, стрелков, кирасир, которые пьянствовали, сидя за одним столом. Мы шли колонной, и они принялись осыпать нас насмешками.
— Куда идут эти попугаи с красными и синими перьями?
— Хватит вам надрываться, оставайтесь с нами!
— Я побывал в Фроэшвиллере и с меня достаточно. Ни за что туда не вернусь.
Нас под командой Франческаса послали вправить им мозги.
— Сейчас вы у меня получите! — воскликнул Франческас.
Он соскочил с лошади, схватил за горло здоровенного кирасира, кричавшего громче других, и, держа его на вытянутой руке, столкнул в придорожную канаву, полную воды и навозной жижи.
Пьянствовавших солдат было вполовину больше, чем нас. Они сделали вид, что собираются защитить своего товарища, но не осмелились устроить драку и удовлетворились тем, что проводили нас похабной песней. Все это видели местные крестьяне, которые приветствовали нас аплодисментами. Многие крестьяне жаловались, что французские солдаты грабят их, а некоторые даже говорили, что от пруссаков было бы меньше вреда, чем от французов, и они были правы, как ни грустно это признавать. Но даже в армии случается, что воруют у своих товарищей.
Тем временем противник шел за нами по пятам, и солдаты стали поговаривать, что новая битва состоится в окрестностях Аттиньи. А поскольку наши генералы и офицеры так и не извлекли уроков из прошлых боев и продолжали везти с собой бесчисленный багаж, начальство решило усилить охрану всех личных повозок и лошадей и вывезти офицерский багаж в безопасное место. Для этих целей организовали отдельный обоз. Нашему полку поручили сопровождать обоз и охранять его от вражеской разведки, которая наступала нам на пятки.
— Плохо дело, — говорили старые солдаты. — Когда начинают увозить имущество — это плохой знак. Генералы готовы рискнуть своими и нашими шкурами, но собственным барахлом они рисковать не хотят.
— Поглядим, станут ли в бою генералы беречь свою шкуру так же, как они берегут свое барахло.
Постепенно мы добрались до возвышенностей, расположенных вдоль берега Мозеля. Но оказалось, что пруссаки опередили нас и отрезали дорогу на Мец. Целых два дня мы переползали с одного холма на другой и никак не могли понять, что задумало наше начальство. Куда мы направлялись? Никто этого не понимал. В итоге нас совершенно измучили эти бессмысленные переходы. Вдобавок ко всему из-за неверной разведки невозможно было найти места для стоянок, и уже три дня никак не удавалось напоить лошадей. Не будь у меня окорока, хранившегося в седельной сумке, я давно умер бы от голода.
А вокруг нас стреляли пушки. Время от времени в небе появлялись облачка от разрывов снарядов. Снаряды были французские. Это были так называемые бризантные снаряды, которые разрываются в воздухе. Значило ли это, что началось большое сражение? Ходили слухи, что генерала Файи застали врасплох и он отступает. Опять этот генерал Файи! Поговаривали также, что Базен спешит к нам на помощь, что скоро пруссаки будут окружены. Но мы уже не верили слухам. Мы уже вообще ни во что не верили, в том числе и в себя.
Генерал Мольтке. Великий молчальник
Прошли времена, когда солдат, считавшийся, как наш Пенанрос, "тройной скотиной", шел себе вперед, не думая ни о чем. Теперь солдат начал размышлять, он захотел хоть что-то понимать в сложившейся обстановке, а когда до него стало доходить, что им командуют наобум, он потерял последние силы, а вместе с ними — и интерес к происходящему. Немцы склонны к размышлениям больше, чем французы, и, если бы их командиры действовали так же, как наши, тогда деморализация поразила бы немецкую армию еще быстрее, чем французскую. Но их офицеры верили генералу Мольтке[74], и поэтому немецкие солдаты верили своим офицерам.
Вечером 31 августа, двигаясь по дороге, мы увидели, как горит какая-то крупная деревня. Нам сказали, что это Базей[75]. Пока искали место для стоянки, оказалось, что мы потеряли свой корпус, хотя, возможно, это корпус потерял нас. По-прежнему неоткуда было получить какие-либо точные сведения. Невозможно было найти хотя бы одного штабного офицера, способного указать маршрут движения или дать четкие указания.
Вскоре мы увидели вдалеке огни какого-то города. Это был Седан. Поскольку все уже буквально умирали от голода, пришлось кое-как разбить лагерь прямо в том месте, где мы находились. Получилось очень плохо, но ведь мы целый день ничего не ели, а за день до этого ели так мало, что можно считать, что и не ели вовсе. Разбив лагерь, мы принялись искать хотя бы какое-то пропитание для себя и наших лошадей. Многие из нас были настолько истощены, что не могли стоять на ногах, валились на землю и, завернувшись в шинели, сразу засыпали, бормоча:
— К черту все это! Будь что будет.
Я пока еще держался благодаря моему окороку, и вместе с теми, кто сохранил остатки сил, принялся разводить костер. Все страшно замерзли, но каждый надеялся, что кофе его согреет. Когда мы его пили, пришел вестовой и сообщил, что меня вызывает полковник.
— Если полковник угостит вас куриной ножкой, — сказал Франческас, — можете принести мне косточку. Я приму ее у вас, хоть я и ваш начальник.
Обед полковника состоял из двух сардин, но позвал он меня не для того, чтобы разделить их со мной.
Все страшно замерзли, но каждый надеялся, что кофе его согреет
— Хочу попросить вас об одной услуге. Давайте выйдем, если вы не очень устали. Поговорим на свежем воздухе.
С вершины были хорошо видны огни, опоясавшие холм, на котором расположился наш лагерь. Это горели костры на стоянках французских войск. Я невольно залюбовался таким великолепным зрелищем.
— Да, очень красиво, — сказал господин де Сен-Нере, — но меня беспокоит то, что я не вижу немецких огней. Немцы часто нападают по ночам, и пока мы греемся, они проводят свои вылазки. Боюсь, утром обнаружится, что они закрепились на самых выгодных позициях. Поэтому я вас и позвал. Я уверен, что завтра будет страшное побоище. Нас прижали к границе. Дороги на Мец, а, возможно, и на Мезьер, перерезаны. Скоро начнется бой, а мы не знаем, каковы силы противника, в этом весь вопрос. В такой ситуации я должен привести в порядок свои дела. Возьмите этот документ и храните его самым тщательным образом. Это мое завещание.
— Но, господин полковник!
— Я оставляю вам свою маленькую квартиру в Париже, но только лишь ее одну. Находящиеся в ней картины и драгоценности принадлежат не вам. Там имеется шесть небольших, но очень ценных картин и гарнитуры с бриллиантами и жемчугом. В более счастливые времена я приобрел все эти вещи для одной особы, которая была мне очень дорога. Имя этой особы вы узнаете, когда прочтете завещание. Картины и драгоценности предназначены для дочери этой особы. Ее зовут Валентина и сейчас ей восемь лет. Каждый год четырнадцатого февраля, в день ее рождения, а также в каждую годовщину завтрашнего дня, если завтрашний день станет для меня роковым, вы будете отсылать ей одну картину и одну драгоценную вещицу. Через четыре или пять лет вы постараетесь встретиться с ней и расскажете о некоем полковнике де Сен-Нере, который очень нежно ее любил, когда она была совсем маленькой. Вот о какой услуге я прошу сына моего лучшего друга.